Лекции о Достоевском

Достоевский глубоко осознал этот факт[36 - Вот как Достоевский описывает этот «гуманстический романтизм» в «Преступлении и наказании»: «И так-то вот всегда у этих Шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиньи перья, до последнего момента, на добро, а не на худо надеются и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят: коробит их от одного промышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит». Достоевский, Т. VI, С.57.] и поэтому, на протяжении всей своей жизни, пытался, с одной стороны, избавить читателя от этой «гуманистической иллюзии», а с другой стороны – найти выходы, например, в виде возвращения к богу, и, используя художественные и образные средства литературы, продумать (или я бы сказал резче – смоделировать) пути выхода из этого гуманистического тупика, т. е. самыми разными, в том числе и нерелигиозными средствами. Именно эта модельная сторона размышлений Ф.М. Достоевского и будет меня интересовать больше всего, на протяжении всего лекционного курса. Каковы же эти «моделируемые сценарии» выхода из гуманистического тупика, воплощенные литературно в образах героев?

Достоевским предлагается несколько строго логических сценариев развития темы «секуляризации библеизма» и падения гуманизма.

Это и Кириллов, решивший утвердить и провозгласить себя богом, это и Макар Девушкин, осознавший, что он «тварь дрожащая», а торжество «возвышенного человека» где-то там, «за окном», «на другом конце города», и этому «всему возвышенному» нет до Макара Девушкина никакого дела. О нём «забыли». Он «заброшен». Это и герой «Записок из подполья». Он уходит в «подполье» с тем, чтобы скрыться от «достоинства человека» и его притязаний: иметь право думать о всей полноте человеческой жизни, а не только о «возвышенном», или как говорит Достоевский – о «хрустальных замках».

Поскольку настоящая лекция посвящена рождению русского экзистенциализма, постольку мы и сосредоточимся на «Записках из подполья». Итак, главное, что необходимо зафиксировать, прежде всего, это то, что «человек из подполья» – это обиженный и униженный, бывший царь природы. Это – недообожившийся эгоист. Это тот, в кого «вдохнули иллюзию», которая затем лопнула как мыльный пузырь, превратившись во множество вопросов, не находящих в гуманизме никакого ответа.

Итак, кто же он, человек «из подполья»?

Вопрос: Кто такой человек «из подполья»?

Достоевский сразу начинает с его характеристики: « Я человек больной…Я злой человек. Непривлекательный я человек»[37 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.577.]. Как, в недоумении вознегодуем мы, как же человек может быть «злым», «больным» и «непривлекательным»? Ведь это же насмешка над возвышенностью представления о человеческом «гуманизме». Но Достоевский продолжает, усиливая интригу: «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик…»[38 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.583.]. Но, в то же самое время, он «взяток не брал» и «утёк».

Эта характеристика, так сказать, внутренняя, но есть и внешняя. Герой говорит: «Комнатка моя дрянная, скверная, на краю города». Одним словом – не жилье, а «угол». Достоевский говорит, что эта (от) «комнаткаугол» расположена на краю города. Так-то так, но какого города? И здесь, в ответе на этот вопрос, мы не можем не услышать всё тот же нарастающий гул критики гуманизма и связанного с ним Просвещения, словно катящийся снежный ком, с каждым оборотом увеличивающий свою сокрушительную мощь. Человек из подполья обитает « в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всём земном шаре» (Города бывают умышленные и неумышленные)[39 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.581 .].

Что значит «умышленный город»? Это значит, что он возник не естественно, как возникло абсолютное большинство городов мира – увеличивая число жителей, изначально поселившихся в нём, скажем так – по воле Божией, а искусственно, то есть был учреждён и спланирован человеком осознанно. Такой город человекоразмерен, т. е. в нём заключен замысел человека, но в то же время – не природоразмерен. Примером первого может служить Москва в её исторической части, а примером второго – Петербург (в особенности, Васильевский остров).

Итак, Достоевский перед нами раскрывает картину, на которой изображен человек, сознательно сбежавший из «прогрессивного» общества и так же сознательно отринувший его ценности. Мы вправе спросить: почему сбежал? И вот здесь, при ответе на этот вопрос, и начинается то, что много позднее получит наименование «экзистенциализма». Достоевского и в «Записках из подполья», и в «Бедных людях» интересуют, прежде всего, те, кто не вписался в «гуманистическую эпоху» с её «святыми идеалами», кому не нашлось места на алтаре «будущего человечества». Как быть этим людям? Как им существовать? Им, отверженным, бедным, униженным, оскорблённым, наконец, тем, кто, не выдержав всего этого, уберёгся в «подполье»?

Итак, перед нами «существование» человека, реальное, без романтики, без розовых очков, но такое, от знакомства с которым, волосы встают дыбом. Вот именно такое существование человека и становится предметом анализа Фёдора Михайловича.

Конкретный человек, а не его «гуманистический идеал», со всеми его достоинствами и недостатками, со всеми его «почёсываниями», с сомнениями, хотениями, мыслями и капризами, именно он становится интересен Достоевскому. Более того, это не просто «конкретный человек», но именно «конкретно – единичный человек», то есть, говоря современным языком, неповторимый индивид. Да причём такой, которому волею судьбы не суждено было родиться вельможей или «купеческим сыном».

Какие же вопросы его одолевают, какую правду жизни он познал, в том числе и за «сорок лет в подполье», что его мучит, наконец, видна ли ему «снизу» башня гуманизма, а если видна, то что он в ней различает и что ему в ней открывается?

И здесь начинают разверзаться парадоксы, открываемые Достоевским.

Достоевский говорит устами своего героя:

«Чем больше я сознавал о добре и о всём этом «прекрасном и высоком», тем глубже я опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней»[40 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.582.].

В чём же парадокс? Парадокс в том, что самоутвердившийся в своём самостоянии человек и доводы своего разума обязан самообосновывать.

Ведь нет же ничего более высокого, чем сам человек и его разум, которые, сами по себе, и есть это «прекрасное и высокое». Следовательно, поскольку в человеке нет никакого стремления к чему-то внешнему (например, к Богу), то он и должен иметь это «прекрасное и высокое» и в качестве цели, и в качестве руководства к действию. Но, происходит, говорит Достоевский, всё с точностью до наоборот: чем глубже осознаю «всё высокое», тем глубже опускаюсь в «безобразное и низкое». В чём же причина? Причина в том, что разум человека, его сознание, сами по себе, индифферентны к добру и злу. Говоря проще, из того факта, что человек думает о чём-то (сознаёт что-то), ещё никак не следует, что он и сделает это что-то. Где же происходит провал? Достоевский полагает, что в воле, или как он часто его называет – «хотении». Ведь «хотеть» можно и вопреки разумным доводам.

Хорошо, могут согласиться некоторые, разум и сознание не модулированы к добру (благу) однозначно, но причём же тут гуманизм? Действительно, не происходит ли смешение понятий, которые не совпадают по объёму, но лишь пересекаются. Нет, не происходит, поскольку новоевропейский гуманизм четко закреплён в формуле homo sapiens («человек разумный»). И в случае гуманизма ни о каком другом человеке речи быть не может. Следовательно, нанося удар по-новоевропейски понятому рассудку (сознанию), Достоевский опрокидывает и новоевропейский гуманизм со всеми его пустыми идеалами.

Что проку с этих идеалов, если:

«Главное же, как не раскидывай, а всё-таки выходит, что всегда я первый во всём виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват, и, так сказать, по законам природы. (Курсив мой. – А.П.)»[41 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.583.].

«Человек из подполья» припёрт к стене. Он в отчаянии. А откуда отчаяние? Оно от безвыходности. Хорошо сильным и святым, а если он не силен и не свят. Как ему быть? Получается, что человек уже уготован к своему слабому положению. Да, он и готов с ним согласиться, свыкнуться, но зачем же его дразнить идеалами и звать к строительству «башни гуманизма». Он остался там, внизу, но и оставшись внизу тоже получит долю своего счастья, «наслаждения»:

«…в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет, в этой усиленно-созданной и всё-таки отчасти сомнительной безвыходности своего положения, во всём этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, … и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил»[42 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.586.].

Достоевский гениально описывает безвыходное положение тех, кто не попадет в «сверхчеловеки», кто не станет «святым» и никогда не станет сильным. По сути – это приговор «общественной гармонии». Реальный человек оказывается между молотом и наковальней: с одной стороны – стена, природные законы, которые обязывают его слепо подчиняться, с другой стороны – хрустальные замки гуманизма, которые обязывают человека осознанно подчиняться их предписаниям и регулятивам.

Итак, Достоевский устами героя вершит свой приговор:

«…что уже нет тебе выхода, что никогда не сделаться другим человеком; что, если б даже и оставалось ещё время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что, на самом-то деле, и переделываться-то, может быть, не во что»[43 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.582–583.].

Вот так! Человек из подполья прекрасно понимает, что не попадет в этот «гуманистический рай», причём, не только потому, что «слаб и не готов», – а по гораздо более весомому доводу – сам этот «гуманистический рай» есть ни что иное как иллюзия, надежда «для сотен миллионов», как её назовет Достоевский уже в легенде о «Великом Инквизиторе».

Итак, подытожим. Достоевский говорит о том, что фундаментом человеческого существования являются не разум, благо, рассудок, сознание, выгода, интерес, хотя и они важны, но единственно воля человека (его хотение), именно она делает человека человеком. Воля такова, что все наши классификации разрушает и все системы,

«…поставленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого, постоянно разбивает»[44 - Достоевский Ф.М., Т. IV, С.597.].

Конечно, спектр возможностей волить у «человека из подполья» меньше, чем, допустим, у вельможи или у заводчика, но и он, в подполье, имеет возможность волить, и хоть отравляется сознанием того, что не может волить как вельможа, но всё равно волит, и тем остаётся человеком, хотя и подпольным.

Дополнение к первой лекции

Как мы уже отметили, Достоевского интересовало существование человека реальное, без романтики, без розовых очков, которое ставит его в положение оппозиции к миру – природе и обществу. Человек оказывается заброшен в этот мир волею судьбы. И этой же волею он должен один противостоять ему. Это одиночество или, точнее, – существование одинокого человека, в определённом смысле, роднит героев Достоевского с героями Сёрена Кьеркегора, другого родоначальника европейского экзистенциализма. В качестве репрезентативной работы последнего рассмотрим «Страх и трепет» (1843 г.). Кьеркегор пишет об одиночестве Авраама, который в доказательство своей веры должен был принести в жертву – зарезать и сжечь (всесожжение) – своего единственного сына Исаака на горе Мориа[45 - В этом повествовании мы, несомненно, обнаруживаем свидетельство и отголосок человеческих жертвоприношений, культивировавшихся у евреев в древности.].

Всё повествование об Аврааме и его поступке разворачивается Кьеркегором по линии: абсолютный индивид – безумие (отказ от силы мышления) – вера. Кьеркегор, как восторженный поклонник Авраама, неоднократно признаётся, что сам он к такому поступку не готов (не хватает мужества), но восхищается им.

Итак, интригу с историей жертвоприношения Авраама он видит в том, что Авраам сталкивается с парадоксом веры. Что это за парадокс? Кьеркегор так объясняет его суть:

«Я не могу довести до конца движение веры, я не способен закрыть глаза и с полным доверием броситься в абсурд, для меня это невозможно, однако я не восхваляю себя за это»[46 - Серён Кьеркегор, Страх и трепет, Библиотека этической мысли, – М. Республика, 1993, С. 35.]

Итак, суть парадокса, согласно Кьеркегору, составляет абсурд. Речь идёт о том, что поступок Авраама, с точки зрения здравомыслящего человека, абсурден: Авраам любит единственного сына, но должен принести его в жертву. Здесь, конечно, мы узнаём старую библейскую установку на то, что «вера превосходит разум». Поэтому, Авраам верил, согласно Кьеркегору, силой абсурда. Ну, в самом деле, бог Авраама повелел ему принести в жертву своего сына. Авраам оказывается безутешен и одинок в своём горе: он не может об этом рассказать ни своей жене Саре, ни слуге Елизару. Они его просто не поймут. Следовательно, у него есть только один собеседник – бог Авраама:

«Он верил силой абсурда; ибо, по всем человеческим расчётам, речь не могла идти о том – в этом-то и состоял абсурд, – чтобы Бог, потребовав от него этого, в следующее мгновение вдруг отказался от своего требования»[47 - Серён Кьеркегор, Страх и трепет, Библиотека этической мысли, – М. Республика, 1993, С. 36.].

Для Авраама характерно: 1) бесконечное самоотречение; 2) вера силой абсурда. Если говорить на понятном человеческом языке, то получается следующее: Авраам понимал, что Бог не может взять Исаака, но, в то же время, Бог требовал этого. Это для человеческого ума безвыходная ситуация, но именно-то она и составляет самую соль иудейского верования: верить слепо, без каких-либо рациональных обоснований.

И здесь, с совершенно неожиданной (религиозно-богословской) стороны, Кьеркегор обнаруживает сходство взглядов с Достоевским:

«…каким ужасным парадоксом является вера, парадоксом, который способен превратить убийство в священное и богоугодное деяние, парадоксом, который вновь возвращает Исаака Аврааму, парадоксом, который неподвластен никакому мышлению, ибо вера начинается как раз там, где прекращается мышление». (курсив мой – А.П.)»[48 - Серён Кьеркегор, Страх и трепет, Библиотека этической мысли, – М. Республика, 1993, С. 52.].

В чём же сходство с Достоевским? Прежде всего – в критике рационализма, критике всевластия мышления. Во-вторых, в том, чтобы найти основу человеческого существования вне мышления.

Однако далее они расходятся: Достоевский находит такую основу в полноте жизни, а Кьеркегор – в полноте веры (страсти веры).

В самом деле, и Достоевский, и Кьеркегор обнаруживают абсурд в человеческом существовании, но стремятся – через своих героев – преодолеть его по-разному:

Кьеркегор – в бесконечном самоотречении и бесконечном Боге, в котором абсурд перестаёт быть абсурдом. Кьеркегор – протестант и близок иудеям.

Достоевский – в красоте мира (в его древнерусской «лепоте»), в мировой гармонии. Достоевский – православный и близок грекам.

Другая плоскость, в которой пересекаются нити натяжения авторских персонажей – придание фундаментальной роли единичному, вообще отдельному и конкретному человеку.

Кьеркегор говорит:

«…единичный индивид, после того, как в качестве единичного был подчинён всеобщему, теперь посредством этого всеобщего становится единичным, который в качестве единичного превосходит всеобщее»[49 - Серён Кьеркегор, С. 54.].

Кьеркегор хочет сказать, что вера индивида, всегда индивидуальна, никакой другой индивид не может научить его или помочь ему верить. Тем же самым Кьеркегор хочет сказать, что вера индивида и выше коллектива и выше коллективной этики (норм). Абсолютный единичный индивид предстоит абсолютному богу:

«…он, в качестве единичного индивида устанавливает себя в абсолютное отношение к абсолюту»[50 - Серён Кьеркегор, С. 60.].