День Дьявола

Потому что это значило то, что мне вовсе не привиделись те двое людей в балахонах, и каземат, в котором я валялся на гнилых шкурах. Они существовали на самом деле – здесь, в Испании, много веков назад. И я каким-то образом в самом деле побывал там.

Девчонка заорала, как ненормальная. Я вздрогнул и снова вернулся к реальности.

Оказывается, бегемот Леха уже вытащил тряпку из ее рта и пытался засунуть туда что-то другое. Он уже начал свое кино. Судя по всему, он успел пару раз хлестнуть мою девушку плеткой, потому что на левой руке ее вспухали багровые полосы.

Я вдруг ощутил, насколько ясна моя голова – словно не были по ней сегодня чугунной кочергой. Я почувствовал, насколько легко и послушно мое тело.

Наступило время фаэны.

11

– Эй ты! – громко сказал я по-русски и под нялся на ноги. – Поросенок жирный! Повернись сюда!

Леха, казалось, поворачивался целый час. Долгий час растянутых секунд, утонувших в прибое адреналина. И я медленно делал свои пять шагов от камина – плыл в кричащей, напряженной тишине. И в тот момент, когда круглое свинячье лицо уставилось на меня круглыми от изумления глазами, оно встретилось с моим кулаком.

Наверное, мне нужно было сделать по-другому – бить его старательно, долго, с пыхтением, вымещая всю ненависть нормального Гомо Сапиенса к человекообразным скотам. К свиньям, попирающим копытами своими наше достоинство, и наш разум, заваливающим навозом своим ту грань, что отделяет человека от животного. Мне нужно было переломать ему кости, разбить коленом то, что он считал своим мужским сокровищем. Но в этот момент я был не просто самим собой. Я был кабальеро, я защищал честь дамы, и не мог опуститься до такого.

Мой удар – он был своего рода пощечиной, вполне крепкой. Потому что Леха полетел через всю гостиную, приземлился на стеклянный круглый стол, и рухнул вместе с ним на пол, расколотив его на тысячу осколков.

И в тот же момент я был сбит с ног. Я совсем забыл про другого двуногого, про Вову. Он бросился на меня, как борец сумо, всей своей полутарацентнеровой тушей. Я упал навзничь, треснулся бедной своей спиной о твердые плиты пола. И полтораста килограммов вонючего, свинячьего мяса и сала шлепнулись на меня сверху, выбив дыхание.

Он возился на мне, пытаясь добраться до моего горла. Хотел задушить меня, гаденыш. И я никак не мог скинуть его – слишком уж он был тяжелым. Я пытался выпростать руки свои из-под этой туши, а он не давал мне сделать это. Он сжимал мои руки коленями, он потихоньку полз вперед и скоро уже сидел на моей груди. Наверное, он когда-то занимался борьбой. А почему бы и нет? Не всегда же он был таким жирным? Многие быки начинают свой путь с занятий спортом.

И в тот момент, когда он добрался-таки пальцами до моей глотки, я вытащил одну руку из-под него – правую. Этого было достаточно.

Его передние конечности упирались в мою шею. Он пыхтел, стараясь отжать мой подбородок от груди. Я вынес свою свободную руку вперед, и ударил локтем по его рукам.

Есть такой прием. Я долго разучивал его, когда был в армии, а теперь впервые применил на практике. Это хороший прием, потому что основан на законах физики.

Руки его согнулись от моего удара, и он полетел лицом прямо на меня. Я нагнул голову вперед и нос его встретился с моим лбом – с размаху.

Кто не знает – могу проинформировать: лоб по твердости значительно превосходит нос. Так что я не пострадал. Чего нельзя сказать о Вове. Если б нос его был подлиннее, он выскочил бы с другой стороны его дубовой головы. А так он просто вдавился с хрустом. Вова хлюпнул кровью, глаза его закатились и он начал медленно сползать с меня.

Я помог ему, поддал коленом, и он грузно шлепнулся на пол. Не знаю – был ли он в сознании? Какая, в конце концов, разница? Есть такая категория людей, которая проводит всю жизнь, не приходя в сознание – он был как раз из таких. Лежал себе тихо, дышал громко ртом, и ладно.

А я поднялся. Поднялся с большим трудом, потому что после этого падения я уже не ощущал легкости в теле, и нога у меня плохо двигалась. А на шее, наверное, были кровавые царапины от вовиных грязных ногтей. Словом, я получил сегодня свое сполна. И справедливо полагал, что с меня хватит.

– Привет, – хрипло сказал я. – Я же предупреждал тебя, глупая ты девчонка, что эти двое иностранцев – bandidos и bastardos.

– Извини. – Она прятала взгляд. Наверное, неудобно ей было, что она оказалось такой глупой. А может быть, стеснялась оттого, что сидела передо мной, раздвинув ноги, в таком несколько экзотическом костюме, и не могла пошевелиться. – Ты что собираешься делать? Может быть, это… Ты хочешь меня? Прямо сейчас?

– Ты еще глупее, чем я думал, – пробормотал я и зашарил взглядом по комнате, пытаясь найти что-нибудь острое, чтобы перерезать веревки.

Всегда так. В уме придумываешь какие-то высокие фразы, чуть ли не стихами говоришь. А произносишь первые слова – и вот она, тупость и банальщина. Наверное, оскорбил девушку. Но и она тоже хороша! Конечно, я хотел ее, она ясно видела это. Это нельзя было бы скрыть даже тремя парами ватных штанов. А что я мог поделать? Она действовала на меня как болезнь. Я с трудом контролировал себя.

Хоть бы ножик завалялся в этой чертовой гостиной! Ничего подходящего!

Ага, вот! Две моих бандерильи лежали в углу. Наконечники их имели не слишком острые грани, но все же возможность перепилить веревку была. Я взял обе, и пошел к моей девушке.

– Не бойся. Тыкать в тебя этими пиками не буду. Надо перерезать веревки и уходить отсюда. Пока твои свиньи не очухались.

– Спасибо… – едва слышно прошептала она.

12

И все же это был еще не конец истории. Если вы думаете, что на этом все кончилось, вы ошибаетесь.

Один раз я был свидетелем такого – на корриде. Я был свидетелем того, как тореро, уже уложивший своего последнего быка, уже предвкушавший роскошный обед в обществе друзей и подружек, получил удар рогом под ребро.

Он оказался жертвой своей самонадеянности. Потому что бычок, вроде бы уже совершенно мертвый, вдруг поднялся на ноги, и пырнул его, торжествующего тореадора, стоящего с воздетыми вверх руками и снисходительно принимающего рукоплескания трибун.

Его унесли с арены, того тореро. Я не знаю, умер ли он. Бык проткнул его насквозь, а я, как видите, пока жив. Хотя, по всем законам логики, давно должен кормить червей.

Я стоял на коленях перед моей девушкой. Я только что перерезал последнюю веревку. Я уже думал, в какой хороший магазин отвезти мою даму, чтобы купить ей новое платье взамен разорванного. И вдруг я увидел, как глаза ее округляются.

Она увидела что-то там, сзади меня, такое, что привело ее в ужас.

Я еще не успел повернуться. Моя голова, конечно, начала движение туда, по направлению к источнику опасности. Но я уже знал, что это за опасность. Бык по имени Леха – я не добил его. Не добил, потому что был плохим тореро. Я просто отправил его в аут и успокоился. А он ожил.

Вероятно, мне уже приходилось убивать людей. Я и сам точно не знал, убил ли я кого-нибудь. Мне не повезло четырежды – я попадал в Карабахе в такие заварушки, где был только один выбор – убивать или быть убитым. Четыре раза мой взвод влетал в засаду – не так уж и мало для года службы. Но тогда неясно было – сам ли ты убил этого человека, или кто-то другой из твоего взвода? Потому что автоматные очереди грохотали со всех сторон, лупили по барабанным перепонкам, заставляя втягивать голову в плечи, и пули выбивали твердые осколки из камней, за которыми ты прятался. И ты стрелял – сперва в белый свет, а потом, уже попривыкнув, стрелял более осмысленно, целился в черные фигурки, которые перебегали от камня к камню, и кто-то из них валился, и кто-то из наших падал, схватившись за развороченный живот и беззвучно матерясь белыми губами…

А потом они лежали рядком на твердой земле. И солнце палило, и все смотрели на них, и все что-то шептали почти неслышно. Может быть, молились, хотя мы были комсомольцами и молитв нам не полагалось. И мухи появлялись – первые черные мухи, откуда-то они всегда узнавали, что пришла смерть и есть новая еда для их личинок. А мертвые лежали рядком – наши и чужие. Убитые. И наших всегда было меньше. А чужих больше, намного больше. Ведь не зря же нас учили убивать. Убивать мы умели лучше. Тогда, за много лет до позорной войны в Чечне. Чужих убитых было больше, и это почти наверняка означало, что кто-то из них убит моей пулей. Убит мною…

В конце концов, я поймал свою пулю. Может быть, камень, за который я упал, был слишком мал. А может быть, я слишком уверовал в свою счастливую звезду и не вовремя высунул глупую голову, чтобы лучше видеть, куда стреляю…

Вот о чем я, наверное, думал в ту долю секунды, пока поворачивался навстречу опасности. А может, и не думал. И, даже скорее всего, не думал, потому что не было времени подумать обо всем этом.

Я просто поворачивался и видел уже боковым зрением, что бык действительно ожил, и даже стоит, расставив ноги, как агент ФБР из какого-то сериала, и держит обеими руками пистолет, смотрящий прямо мне в лоб. И даже мысль успела судорожно мелькнуть – не может быть такого, откуда у быка этого пистолет, не может быть такого здесь, в Испании, куда просто так не провезешь оружие, и получить лицензию на ношение оружие этот дебил, конечно, здесь не может…

А руки мои уже знали. Знали, что это – самый настоящий пистолет, и совсем неважно, откуда он взялся. Руки мои знали, и действовали совершенно независимо от меня, самостоятельно они действовали. А, может быть, и не самостоятельно, только вот командовал ими теперь не я, а кто-то другой свыше. Во всяком случае, мне хочется верить, что это был кто-то свыше.

И в тот момент, когда я завершил свой поворот и увидел зрачок ствола, и дьявольское пламя, вырвавшееся из этого зрачка, потому что бык уже нажал на курок, чтобы убить меня и разрушить мой мир, в этот самый момент руки мои успели вытянуться вперед меня и вытянуть передо мной две мои бандерильи, которые они держали в своих пальцах.

Руки мои скрестили бандерильи и составили крест из двух мохнатых, желто-оранжевых палок.

А губы мои вдруг произнесли слово. Это было очень короткое слово, один лишь звук, и я никогда не слыхал его доселе. Я не запомнил его тогда, к сожалению. Но я сказал это слово – едва слышно.

И пуля остановилась. Она тюкнула в перекрестье моих бандерилий, но силы у нее уже не было. Она упала на пол, как обычный сплющенный шарик из металла и покатилась под диван.

Бык Леха уже снова давил на спусковой крючок своего пистолета. Он даже успел нажать на него. Но вторая пуля полетела в потолок. Потому что я метнул свои бандерильи – обе сразу, как бандерильеро кидает их в быка. Они коротко взвизгнули от радости, мои палки. Они вошли в бычью плоть обе одновременно, как стая пираний атакует свою добычу. Они воткнулись в грудь бычиного человека, они не проткнули его, но опрокинули на спину. Бросок был очень сильным. Это был бросок профессионального жонглера, который втыкает ножи в дерево с расстояния пятидесяти метров.

А дальше я опять сделал что-то непонятное. Я не подскочил к поверженному быку, и не добил его шпагой, и не отрезал ему уши в знак своей победы. Я вообще не смотрел на него больше. Вместо этого я схватил свою девчонку в охапку и потащил ее на балкон.

Я не помню, как я вытащил ее из этого дьявольского дома, как спускался, держа ее на плече, по ломающейся под ногами лестнице, как перемахнул вместе с ней через ограду, и как пули осатаневшего от ярости и все еще живого быка свистели вокруг нас. Потому что очнулся я в тот момент, когда мы уже летели на моем скутере по шоссе. Она сидела сзади меня, прижалась ко мне, обхватила меня руками, чтобы не слететь на полном ходу на дорогу. Меня мотало по дороге, как пьяного.

– Стой! – Я вдруг понял, что она кричит мне прямо в ухо. – Ты с ума сошел?! Остановись, ты убьешь нас обоих!

Я сделал резкий вдох – мне показалось, что я совсем и не дышал с тех пор, как начал свое безумное бегство. Я осторожно начал сбавлять скорость. Я оглянулся вокруг. И, конечно, увидел то, что и следовало ожидать в такой ситуации.