Мятеж

Прав оказался Коростынь, все рассчитал верно. Ближе к утру обреченные на лютую смерть насильники утомились, повалились на лавки без сил, чем и не преминули воспользоваться несчастные юные рабыни. Выскочили из избы, чуть осмотрелись да побежали куда глядели глаза. Проплутав в лесу досветла, девчонки все же вышли к реке, да, таясь, зашагали по берегу, покуда не увидали «сволочей»-бродников. С ними беглянки и покушали, похлебали ушицы – как таких красавиц не угостить? – да пошли себе дальше, к рядку.

Не столь уж и далече, в двух днях пути от Бродского рядка в сторону города Кашина, на околице большой – в пять усадеб – деревни, плакали-стенали бабы.

– Ой, Митенько-о-о-о… На кого ж ты нас покидаешь, Митяйко?

– Проша, Прошенька…

– Параскева…

– Ох, лихо, бабоньки, лихо!

Выли, рыдали, словно бы по покойникам – так покойники по избам и были – и настоящие, и будущие, на глазах вымирала деревня – чума! По той причине намертво стоял близ деревни отрядец воинский – окольчужены, при саблях вострых, молодцы на добрых конях – сторожили все пути-дорожки, подходы-выходы, зорко сторожили – мышь не проскочит, птица не пролетит. Потому как строго-настрого князем великим указано.

– Ратнички-и-и, родимые, может, к кормильцу-то пропустите? Глаза на покое закрыть.

– Стоять! Кому сказано? Княжий приказ строгий – никого не пускать. Иль тебе, тетка, жизнь не дорога?

– Да кому они нужны, наши жизни?

– Князю великому нужны! Он вас и сберегает… ну, не вас именно, так других. Чтоб мор, смерть черная, от деревни той по всей Руси-матушке не пошел.

– Да, може, там не мор?

– Мор! То доподлинно князю известно.

Строго следили воины. Не пропускали. А кто из деревни выбраться хотел – тот стрелу грудью ловил, так что вскорости выбегать и перестали.

– Сожгут, говорят, деревню-то вои, – негромко произнес проезжавший мимо по шляху мужик верхом на сивой кобыле. Не из богатых, видать, мужик – неприметный, росточка низенького, с рыжеватою бороденкой. Лицо обычное, простоватое, однако глаза туда-сюда рыскали, видать, был-то мужичок себе на уме, хоть и в сермяжице, в кожушке посконном, да и лошадка – одни ребра, копыта, да хвост.

– Неужто сожгут? – перестав голосить, оглянулася одна баба.

– Сожгут, сожгут, – деловито покивал всадник. – Онфимово, вон, сожгли. И Бахметьево.

– Надо же, – покачал головой стоявший рядом с бабою парень. – Неужель до Бахметьева уже мор добрался?

– Добрался, добрался… – услыхал худой разговор ратник да, коня повернув, громыхнул кольчужкою. – Да на нем и остановился. Дале, на Кашин, не пошел. А то б было! Ты, человеце, проезжай себе дальше, неча тут людей смущать.

– Да я еду, еду, – затряс бородой мужичонка. – Чего я-то? Я ничего…

Отъехал подальше, спешился у плачущих баб:

– Почто, православные, горюете? Верно, в Одинокове у кого родичи есть?

– Да как не быть, родимец, коль это починок наш? Из нашей деревни выселки, почитай все и родичи там. Ой, говорят, и в Одинокове лихо…

– Тсс! – соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. – Язык-то, Глукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!

– Ох… не спалили бы… Да и так – мнози уже болеют…

– Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.

– Ой, бабоньки! – спешился мужичишка. – Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.

Бабы враз навострили уши:

– А какое, мил человеце? Скажи!

– Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.

– Дак как же его передать?

– В деревню-другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город – в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.

– Тьфу ты, Господи. – Одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. – Разве по-христиански тако?

– Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!

– Слышь, Глукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся да там хворь свою передадут. Вражинам московским – ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.

– Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?

Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали – мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.

С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые, златом-серебром шитые, с ликом Новгородской Святой Софии.

Струги великого князя Руси, вальяжно отчалив от берега, не спеша, один за другим, выстроились в линию да поплыли вниз по Сити-реке. Там по Мологе до Волги, по Шоше, по Тверце да через волок – до Мсты-реки, а там и Ильмень-озеро да Седой Волхов – господин Великий Новгород. Возвращался князь великий домой, с мором страшным, с чумой – черною смертию – справившись. Где пожег все, где установил сторожу строжайшую – так, чтоб мору-чуме не пройти. Вроде бы, слава Господу, справились, можно и домой. Радовались тому ратники, со стругов на берега поглядывая, на сосны величественные, на ели, на дубки трехохватные, на клены да липы, на ивы да вербы, ракиты. На луга заливные, зеленые, с ромашками белыми, с розовым клевером, с желтыми мохнатыми солнышками – одуванчиками.

Последним княжеский струг отчалил – самый быстрый, легко всех догнать мог.

– Эх, – стоя на причале, прощался-горевал Арсений. – Может, я все ж, Федор-друже, в Новгород с вами уйду?

Федор – самого князя великого дьяк старший! – до просьбы Сенькиной снизошел:

– Да пойми ты, дурень, нельзя так. По закону надобно, чтоб хозяин твой сам тебя отпустил, иначе будешь беглым считаться – а за это наказанье строгое есть.

– Да не отпустит меня дядько Кузьма… сгнобит, прибьет насмерть.

– Ну, насмерть-то не прибьет, закону такого нету! Я старосте сказал, чтоб за хозяином твоим приглядел.

Старший дьяк прикрыл серые очи, бородку темно-русую задумчиво потрепал – видать, вспомнил что-то, улыбнулся грустно, невесело:

– Я и сам когда-то на Белоозере у хозяина бедствовал. И ничего, в люди выбился!

– Так сперва, верно, сбежал? – хитро прищурился отрок. – Так ведь, друже Федор?

Дьяк недовольно потупился:

– Ну… пусть так. Но тогда времена другие были!