Аппендицит

Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Мы с ним вдвоем куда-то летели на самолете. В воздухе, чтобы покурить, он взял меня с собой в туалет. Когда вышли, у дверей поджидала бортпроводница. – На борту курить запрещено, – сказала она строго. – Ребенка укачивает, – объяснил папа. – Мы вместе ходим рвать.

Проводница поджала губы, сощурилась, но ничего не ответила.

Меня, действительно, укачивало. В самолете и даже в одесском 18-м трамвае, что от вокзала ходил вдоль всего берега к 16-й станции Большого фонтана, где у деда и бабушки была дача. Домик, сложенный своими руками из ракушечника, стоял на склоне прибрежной балки. Улицы назывались Ореховая, Абрикосовая, Долгая… Балка уже вся поросла фруктовыми деревьями и виноградом, и, когда я влезал на конек шиферной крыши, видно было лишь, как ветер катит зеленые волны листвы. Однажды дед решил, что надо тренировать мой вестибюлярный аппарат. Мы с ним сели в трамвай и поехали вдоль берега. Меня быстро укачало и тренировки прекратились навсегда.

Как-то летом папа с товарищем взяли меня на прогулку в Стрыйский парк. Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Папа и мама снимали в Москве комнату у метро «Аэропорт», а я с бабушкой и дедушкой – мамиными родителями – до восьми лет жил во Львове. Мама с папой приезжали на праздники и в отпуск, а папа еще и в командировки. Часто не один, а с сослуживцем. Останавливались у нас дома. В тот раз папа привез мне пластмассовую ракету. Ракета была полая, через сопло надо было залить внутрь воду и насадить сопло на насос, вроде велосипедного, прижав зажимом. Следовало закачать в ракету воздух и отпустить зажим. Сжатый воздух выталкивал воду и реактивная тяга подымала ракету над землей. Мы взяли эту ракету в парк, чтобы испытать в полете. Однако оказалось, что раздобыть в парке воду не так просто. Рядом был пруд с лебедями, но за ограждение они все же не полезли. А запустить ракету им хотелось не меньше, чем мне. Наверное, даже больше. Это было время самых ярких успехов советской космонавтики. Выход нашелся. Они открыли бутылку с пивом, которая была с собой, и залили пиво в ракету. Воздух был накачан, зажим открыт. Из сопла вырвались хлопья белой пивной пены и ракета полетела в небо – все выше, и выше, и выше…

Два эскалатора

До восьми лет я жил с бабушкой и дедушкой во Львове, а потом переехал к маме и папе в подмосковный Подольск, где папа получил квартиру. В поезде со мной путешествовало много вещей, даже деревянная складная школьная парта с наклонной столешницей. Пока папа все это в Москве выносил из вагона, поезд тронулся на запасной путь, и папе с последней порцией пришлось на ходу спрыгивать с подножки.

По выходным мы с родителями порой ездили в Москву: в театр или в гости к их знакомым. Доезжали на электричке до Курского вокзала, а там прямо с платформы спускались в метро, попадая в большой круглый подземный зал, в центре которого стояла, поддерживая потолок, круглая колонна, которую я про себя называл каменным цветком – она расширялась к верху. как бутон цветка, например, лилии. Из этого зала по длинному эскалатору мы спускались на платформу и садились в вагон метро. Но я знал, что, если из круглого зала с каменным цветком свернуть направо, то попадешь в короткий туннель, за которым будет короткий эскалатор наверх, выводящий из метро на асфальтовый скат, что шел к вокзалу от Садового кольца. Это была моя мечта – на обратном пути после длинного эскалатора, подняться еще и на этом коротком, а затем уже спуститься по склону к вокзалу. Ведь во Львове метро не было, в московское метро я попадал не часто, и последовательная поездка на двух эскалаторах казалась мне захватывающим приключением. Но уговорить родителей, особенно папу, сделать небольшой крюк удавалось редко. Но все же иногда удавалось.

С чем я сейчас мог бы сравнить радость от такой поездки?

Пожалуй, со вторым оргазмом во время любви, вскоре после первого.

Концерт

У нас был стереопроигрыватель «Вега» – с полированными деревянными накладками на корпус и двумя тоже полированными колонками в локоть вышиной. Сейчас все это напоминает мне игрушечный мебельный гарнитур – ящик для белья с откидной крышкой и две тумбочки. Но тогда я так не думал, ибо вступил уже в возраст молодежной музыки и танцев. Из молодежной музыки были у меня две советские маленькие, на четыре песни каждая, пластинки Битлз – одна из них гибкая, в бумажной, как у книги, обложке, я ее купил в газетном киоске – и одна, тоже маленькая, пластинка Ролинг Стоунз. Отдел пластинок находился в подольском универмаге – двухэтажном, темного красного кирпича, еще дореволюционном здании. Там я и купил диск – то есть большую пластинку – «Оркестр Поля Мориа» с фотографией Парижа с Эйфелевой башней во всю обложку. Она и сейчас у меня есть, эта пластинка… (В том же универмаге купил я в другой раз коробку с четырьмя пластинками «Страстей по Матфею» Баха с Эрнстом Хефлигером и Мюнхенскими Баховскими хором и оркестром, но об этом в другой раз).

Зимой по воскресеньям – по субботам дети тогда еще учились – мы все катались в лесу на лыжах. Возвращались, обедали и засыпали. Однажды папа проснулся первый и отчего-то поставил диск Поля Мориа, причем довольно громко. Первой была музыка из фильма «Крестный отец». (Я этот фильм хотел тогда посмотреть, да не пришлось. А потом не пришлось, потому что уже не хотел). И вот электроклавесин стал вколачивать в мой сон звенящие, как стеклянные гвозди, первые аккорды, вокруг этих аккордов, как жаворонки, вились флейты, а затем мелодию протяжно подхватили и понесли, как перелетные птицы, другие духовые и скрипки.

В то время популярна была байка про обучение во сне с помощью магнитофона. Ставишь на магнитофон катушку с записью лекции, а сам ложишься спать. Утром просыпаешься, а вся лекция уже у тебя в голове. Видно, и в мою голову навсегда впечаталась мелодия «Говорите тише» в исполнении оркестра под управлением Поля Мориа.

Позже, зимой, в девятом классе – тогда все уже танцевали под «Бони М» – я вдруг услышал по радио, что в концертном зале гостиницы «Россия» выступает оркестр Поля Мориа. После уроков я на электричке отправился из Подольска в Москву. В кассе концертного зала народу находилось немного, но и билетов никаких не было. Я вышел на гранитную террасу между гостиницей и рекой. На мне был советский синий костюм в мелкую клетку – из магазина готового платья, как сказали бы в другой стране или в другую эпоху. (Что подтверждает, что был я тогда именно в девятом классе. Ведь следующим летом на львовской барахолке мы с бабушкой купили мне джинсы «Левис». На летней практике после девятого я заработал треть нужной суммы, на станке нарезая резьбу в металлических корпусах швейных машинок. Дело было на бывшем заводе «Зингер», который тогда лаконично назывался «ПМЗ»). Под пиджаком на мне была водолазка, как у Янковского в фильме «Обыкновенное чудо» – думаю, темно-зеленая, а не бежевая – их у меня было целых две. А сверху короткая рыжая цигейковая шуба, перешитая из бабушкиной длинной. Шуба смотрелась почти как медвежья. Наверно, поэтому ко мне в скором времени подошел невысокий стройный парень лет тридцати. Он был в облегающем черном пальто, но без шарфа и шапки, так что было заметно, что голова его понемногу начинает лысеть. Да, был он без шапки, а погода стояла морозная. Парень огляделся по сторонам, и, ясным взором посмотрев мне в глаза, сказал:

– Могу за чирик провести на концерт.

Это было чудо, которого я ждал. Чирик (он же червонец, то есть 10 рублей) у меня был. Мы вошли в гостиницу и разделись в кабинете, где, говоря его языком, сидел мой Вергилий. – Пальто висит, значит, начальник видит – я на работе, – сказал Вергилий.

Затем, прошагав по скучным гостиничным коридорам, неожиданно для меня очутились мы в фойе концертного зала. Места наши были на ступеньках в ложе партера. Мы уселись на красное, похожее на велюр, ковровое покрытие. Почти сразу подошел рослый парень в черном костюме и строго посмотрел на меня. – Это со мной, – пояснил мой Вергилий и парень в костюме отвалил.

Что осталось в памяти от концерта? Немного. Одетый в белый смокинг и похожий на ученую мышь из сказки Гофмана Поль Мориа со словно вынутой из бутерброда с сыром острой дирижерской палочкой. Вот он, как в цирке, в интермедии подтаскивает к себе ногой норовящий уползти в сторону белый круг прожекторного света. Да еще вокальная женская группа в белых платьях – словно высокие голоса ангелов.

Я до сих пор не знаю, хорош оркестр Поля Мориа или плох. Просто для меня это аромат счастья. Ведь мир в его времена был еще юным. Только-только расцветшим на руинах последней великой войны.

Король поэтов

Впереди у моих гостей было небольшое выступление и им надо было немного выпить.

Мы вышли на Никитскую.

«Амадеус» был на ремонте, но «Белая Русь» гостеприимно распахнула нам свои двери. Мы спустились в подвал. Алексей – как главный выступающий – заказал себе сто грамм виски. Мы с Дмитром взяли на двоих двести грамм белорусской водки. У нас было примерно полчаса времени.

– Позавчера он получил премию Вышеславского, – кивнул Дмитро на Алексея.

– Слушай, – оживился я, – так у Вышеславского же был перстень Председателя земного шара. Он перешел к тебе?

– Нет, – поморщился Алексей, – там с самого начала не было никакого перстня. Когда Хлебникова провозглашали Председателем земного шара, в качестве перстня взяли обручального кольцо у – Алексей назвал фамилию. – Он его потом у Хлебникова забрал, хотя Хлебников не хотел отдавать. А последним Председателем земного шара после смерти Вышеславского был Юрий Каплан. Ты же его знал.

– Да, – кивнул я, – встречались. Последний раз, наверное, лет пять назад.

– Его тоже убили, – добавил Алексей. Я не стал уточнять.

– А, вообще, ту идею с Председателем земного шара придумали не футуристы, а Гумилев, – продолжил Алексей. – Он когда был в Лондоне, пугал англичан разговорами о том, что миром скоро будут править позты.

– А, – сказал я, – я смотрел в телевизоре такой фильм, наверное, американский. Там один парень поймал золотую рыбку или выпустил джинна из бутылки. В общем, у него была возможность загадать желание. «Вот этот большой дом среди большого сада на берегу моря чтоб был мой. А жена у меня чтоб была красавица», – выбрал парень. Оп! И он уже живет в большом доме со слугами на берегу моря и жена у него красавица. Но через некоторое время стал парень замечать, что жена изменяет ему с шофером. И собрался он уже вызвать джинна или золотую рыбку, мол, что за дела? Но тут к дому подъезжают два серьезных чувака и идут прямо к нашему парню. «Слушай, – говорят, – срок истек сегодня утром. Если завтра не отдашь деньги, вышибем тебя из дома к чертовой матери». И уходят. Тут наш парень уже без промедления вызывает своего джинна или рыбку: «Как же так? Что за дела с домом?» «Послушай, – отвечает джинн. – Ты ведь не просил, чтобы дом был без долгов. У нас, джиннов, тоже, знаешь, есть свои сложности…» «А жена?» «Ну, ты же не просил, чтобы она тебя любила…»

– Ты это к чему? – посмотрели на меня Дмитро с Алексеем.

– Сталин был поэт, – ответил я.

Поэт как коммивояжер

Когда я увидел Сергея в первый раз, он торговал. Образцы книг лежали на офисном столе из обшарпанного ДСП. Рядом на другом столе, сгорбившись, как гриф над гнездом с птенцами, сидел Сергей. Продажи шли вяло. Я пролистал образцы. Одна книга делилась поровну между Сергеем и пожилым немецким поэтом. Каждый стих на языке оригинала и в переводе. Мелованная бумага. Графика на каждой странице – черные тяжелые изломанные мазки. Издание профинансировала немецкая сторона. Второй образец – рассыпающаяся брошюра – содержал труды харьковского литературно-музыкального фестиваля: смутные фотографии и набранные поверх них стихи и тексты песен. В том числе несколько стихотворений Сергея. Я купил вторую книгу. Хотелось поставить на место этого сидевшего неподвижно двадцатипятилетнего молодого человека. Краем глаза он пристально наблюдал за мной. Его интересовали продажи. Даже в столь ограниченном объеме. Возможно, как материал для прогноза.

Ведь поэт – такая же корпорация по впариванию, как и все остальные Вызревший в его мозгу вирус должен поразить как можно большее количество людей. Структура из по-особому сцепленных звуков должна намертво застрять в мозгу покупателя и влиять на процессы его жизнедеятельности. То, что в другом бизнесе есть акт рекламы, здесь – уже продажа. Ведь не думаете же вы, что цель поэта – заработать на своих книгах?

Мы повели разговор о продажах. Но продажах чего? Что за вирус производит корпорация? Если вы занимались бизнесом, то знаете, что способны на это практически в любой области, отрасли и сфере человеческой деятельности. Но правильней заняться тем, в чем у тебя преимущество. Так и у поэта. У него есть нечто, что он знает лучше других. То, от чего он отталкивается каждый раз, пускаясь в плаванье в медном тазу рифм и размеров. Именно об этом он не расскажет никогда.

На следующий день я снова увидел Сергея. В помпезно убранном зале Украинского культурного центра тянулись литературные чтения. Раздвинув портьеру на дверях, вошли двое. Впереди покачивающейся тигриной походкой шагал Ярослав. Священный огонь московской водки горел на его бородатом лице. Сергей напоминал печального ангела. Начинала сказываться серьезная разница в весе. Да и опыт вдвое старшего Ярослава брал свое. Было понятно, что останавливаться им нельзя. Они совершили по залу небольшой круг и ушли «догонять».

Сергей уехал из Москвы, не досидев до конца фестиваля. Ему, вообще, трудно оставаться на месте, поджидая покупателя. Он сам идет навстречу потребителю, чтобы, взмахнув перед носом блесной «настоящая поэзия», подцепить на крючок, подтащить поближе, и впрыснуть в уши порцию словесно-генетического материала.

А я подружился с Ярославом. Без обиняков предложив ему выпить. Ярослав подарил мне сборник, который я не купил у Сергея. Ярославу его подарил Сергей. Поэту чужое не нужно – он культивирует свой персональный штамм. Не подверженный влиянию чужих вирусов, он не верит в их силу и, избавляясь от балласта, охотно делится печатной продукцией собрата.

Поэт – тот, кто способен создать новое. Его стихотворение – словно заявка на изобретение: содержит указание на прототип и то новое, что предлагает автор. А вот носитель полученного от поэта вируса сплошь и рядом начинает продуцировать не изобретения. а аналоги. Подражательный вирус выходит ослабленным и не дает потомства. Заразить другие организмы ему не под силу. Заразить не под силу, да только вся эта плотная, как у саранчи, стая подражательных вирусов забивает эфир, вырабатывая иммунитет к поэзии как таковой.

Распространению вирусов мешает и межъязыковой барьер. С этим, однако, дело посложнее. Как правило, перевод резко снижает способность к инфицированию: оригинальная отечественная продукция сильнее произведенного по лицензии иностранного вируса. Но поэт сам порой вводит иноязычный вирус прямо себе в кровь. Неподверженный влиянию соотечественников, на стороне ищет он генетический материал для построения собственных штаммов. Его организм яростно сражается с введенной в кровь иноязычной структурой, стремясь перезаписать ее на родном языке. Часто вместо прямого перевода пишутся оригинальные стихи. Часто они бывают успешными. Вы, вероятно, слышали о Пушкине.

Сергей приезжал в Москву пару раз в год. Ему здесь нравилось. Сюда стекались большие деньги, заставляя крутиться все вокруг. Динамика, поверьте, была потрясающей. А быстрые перемены – лучшее условие для вирусных эпидемий.

Однажды я провожал его на вокзал. Сергей любит железную дорогу и вокзалы – эти созданные для экспансии конструкции из стали, стекла, кирпича или бетона завораживают его своим внутренним неустанным движением. Здесь, на вокзале, в месте наиболее интенсивной миграции, и следовало бы устраивать чтения стихов. В машине он вдруг сказал: – Знаешь, Ярослав больше не пьет, – трагические нотки прозвучали в его голосе. – И стихов не пишет.

Итак, подумал я, Ярослав отошел от дел. Что ж, продажи – только один из способов избавиться от товара. Ярослав двинулся по более надежному пути – устроил пожар на складе. Вот зачем он обкладывал его спиртосодержащими жидкостями. Теперь нераспроданные стихи больше не загромождали его сознание и не обдирали в кровь душу. Демоны, отвечающие за рассылку поэтического спама, стерли его электронный адрес из своих списков. К Ярославу пришла тишина. Я увидел, как старый бородатый поэт сидит на перевернутом ведре посреди своего огорода. Мир тебе, Ярослав. Ты отмучился.

Привет

Мы расстались с Вадимом Ковдой, я вошел в вагон метро и поехал домой.

По дороге я читал книгу стихов Вадима, которую он мне подарил – большую, зеленую, в твердом переплете, с именем автора на обложке.

На соседнее место сел дядечка за шестьдесят – высокий, еще стройный, хорошо одетый по зимней версии конца восьмидесятых.

Он был чуть навеселе.

Незадолго до «Охотного ряда» он слегка подтолкнул меня локтем и спросил: