Живая земля

Вторая ходка – да, можно попробовать. Но если засада? Судорога? Если обстреляет патрульный вертолет? А новичок Денис после первого рейса еле ноги передвигает. В патруле тоже не дураки служат. В патруле знают: тайная жизнь в заброшенных небоскребах начинает бурлить именно в самые глухие предрассветные часы.

Студеникин прав. Один раз сходил – пока хватит. Жадность фраера губит.

Он всегда прав, Студеникин. Он только один раз за два года оказался не прав.

Когда увел у Дениса его девушку Таню.

– Глеб, – позвал он. – Ты такой выносливый из-за мяса?

– От природы, – ответил Студеникин, через плечо. – Но мясо надо есть обязательно. Хочешь быть при деньгах – бегай быстро. Хочешь быстро бегать – жри мясо.

– Хочешь жрать мясо – будь при деньгах, – продолжил Денис.

– Да. Ты прав. Замкнутый круг. Трать, жри, бегай… Неприятно понимать, что ты бегаешь по кругу.

– А как из него выйти?

– Никак.

Глава 3

Через полтора часа – когда добрался до дома и поднялся на этаж – опять подумал, что Глеб все решил правильно. Ноги, в общем, действовали, несли тело, не подгибались и не дрожали – но гудели так, что отдавалось в затылке. На двенадцатый уровень, к себе, еще дошел – но вряд ли дошел бы на сотый, с полной канистрой за плечами.

Двенадцатый был не самый хороший этаж, но и не самый плохой. А с квартирой вообще повезло. На двоих с матерью – три отдельные комнаты. Из всей пестрой толпы друзей и знакомых Дениса только Глеб Студеникин жил без соседей; но он был особенный человек. Не такой, как другие.

Когда Денис думал про Глеба, он всегда мысленно располагал его отдельно ото всех. «Все», включая даже мать и Таню, были отдельно, а Глеб Студеникин – отдельно. Разумеется, в реальности Глеб существовал точно так же, как в голове Дениса: отдельно ото всех. Снимал шесть комнат на лихом девятнадцатом уровне, в башне «Маршал Жуков».

Что касается Дениса и его матери – когда-то они тоже имели соседа. Одного. Потомственного бездельника, бывшего конченого травоеда. Бывший конченый очень любил в сильном подпитии ввалиться на кухню и прохрипеть свою любимую фразу: «Раньше ложками жрал, а теперь – стаканами пью!» Стрезву вел себя мирно, все время мрачно вздыхал и сутками напролет слушал «Радио Радость». Семь лет назад соседу надоела пшеничная водка, скромная жизнь и необходимость работать каждый день, и «Радио Радость» тоже надоело – и он прыгнул в окно. Синдром Смирнова. В те времена много таких бывших конченых прыгало из окон. Не помогали ни духоподъемные радиопередачи, ни психологи, ни священники с тихими голосами, ни даже лекарства, включая сильнодействующий цереброн.

Комнаты покойного опечатали, новичков не вселили. Власти не поощряли желающих жить выше двенадцатого этажа. Подача воды и откачка продуктов жизнедеятельности с уровней выше десятого отбирали слишком много дефицитной энергии. Власти хотели, чтобы граждане расселялись коммунально, меж пятым и десятым. Каждому по комнате, два туалета на пять семей, общая кухня, благородно и умеренно, в полном соответствии с главной национальной идеей: «Сберегай и береги сбереженное». Сама власть при этом держала свои конторы на вторых этажах. Для солидности. На первом уровне – бизнес, на втором – власть, начиная с третьего – жилая зона, в том же порядке: сначала коммерсанты, этажом выше – чиновники, а с пятого по десятый – все остальные законопослушные. С двенадцатого до двадцатого – менее законопослушные, молодежь, оригиналы, богема, авантюристы и прочая публика, кому не лень таскать по лестницам ведра и сумки.

Когда лифты отключены и демонтированы, когда выражение «пошел в лифт» означает примерно то же самое, что «пошел на хуй» – вопрос этажности приобретает первостепенное значение.

А на тридцатом этаже все ведущие наверх лестницы, лифтовые шахты и вентиляционные колодцы замуровали еще до того, как Денис пошел в школу.

Но три комнаты на двоих, пусть и на двенадцатом, – это круто. Все завидовали Денису. Даже веселая ироничная Таня завидовала. Иногда он думал, что маленькая гордая девочка с ярко-голубыми глазами и ярко-красным ртом ходила к нему именно по причине отсутствия соседей в его квартире. Денис был очень зол на Таню в первые месяцы после того, как она сбежала к Студеникину, и подозревал бывшую подругу во всех грехах. Даже в том, что она искала себе выгодную партию. Не любимого человека, одного на всю жизнь – а всего лишь отдельную квартиру без соседей.

Осторожно закрыв за собой дверь, Денис прислушался, ничего не уловил, кроме жужжания последней декабрьской мухи, не желающей засыпать. Стянул через голову насквозь мокрый свитер. Походный комбинезон, собравший пыль ста этажей, он спрятал в одном из тайников Студеникина, на тридцать третьем уровне покоренной этой ночью башни «Александр Первый». Глеб, правда, заметил, что каждому деловому пацану положено иметь свой личный тайник, однако времени на лекции не было: пожали руки и разбежались, уговорившись встретиться вечером.

Расшнуровывая удобные солдатские сапоги, купленные в народном кооперативе «Все свое», Денис увидел лишнюю пару обуви: индустриально пахнущие ботинки из дорогой оленьей кожи с уродливыми, но надежными пластмассовыми подошвами. Испытал легкую, очень взрослую горечь, то ли ревность, то ли печаль. Ботинки принадлежали Вовочке.

Рано утром, в пять часов, входишь в свой дом – туда, где живешь много лет, – и видишь у порога чужую обувь. В доме гость. Он пришел вечером и остался на ночь. И не просто остался. Он с твоей матерью спит. Что ты думаешь в такой момент?

Ничего особенного. Тебе почти двадцать, ты взрослый человек. Пусть ходит, философски решаешь ты. Пусть спит. Потому ты и взрослый, что он ходит и спит.

Когда он в первый раз пришел и остался, чтобы спать с твоей матерью, – в тот день ты и повзрослел.

Ложиться не буду, решил Денис. Пять утра; пока приму душ, пока высплюсь – раньше полудня не встану. День, считай, потерян. По воскресеньям мать тоже спит допоздна. И Вовочка, за компанию. Он рожден не ведущим, а ведомым, он всегда делает так, как хочет мать. Наверное, поэтому она его и приблизила, хотя (Денис цинично усмехнулся) некогда вокруг стройной умной мамы нарезали круги кандидаты более интересные, нежели Вовочка. Но отсеялись – а Вовочка остался.

Надо уходить, подумал Денис. Проснемся, все трое, вылезем в коридор, будем смотреть в сонные физиономии друг друга и принужденно улыбаться. Какая прелесть, какая гадость: встретить утром возле уборной любовника собственной матери. Помятая морда, волосы дыбом. И сам ты такой же. Привет, проходи первый. Ничего, я не спешу. Представляешь себе это, и тебя знобит от брезгливости. Что ты делаешь в такой момент?

Ничего особенного. Принимаешь простое решение: спать не лягу, отдохну час-полтора, потом тихо уйду. Придумаю, куда пойти. Москва большая. Не буду мешать матери налаживать личную жизнь. Пусть проведут выходной вдвоем, как настоящие любовники. Как молодые. Таня с Глебом, наверное, так проводят каждый день. И выходной, и будний. Весело совокупляются то на одном диване, то на другом, под «Блэк бэнд» или, скорее, под гитару Симона Горского. Далее, покрытые сладким потом, нагишом расхаживают по просторным апартаментам Глеба. Далее долго принимают душ, – вдвоем, разумеется (а воды у Глеба много, его команда таскает ему воду ежедневно), – далее жарят какое-нибудь мясо и кормят друг друга с руки, запивая краснодарским белым полусухим… Впрочем, Глеб не такой, он не будет пить краснодарское, он покупает испанское или французское. В «Торгсине», за червонцы.

Вовочка тоже иногда приносит из «Торгсина» вино. И фрукты, и много чего еще. Он не разложенец, он хороший человек, и много хороших дел сделал, и продолжает делать – но при этом произносит слишком много плохих слов. Жалуется, ругает власти, ругает времена, ругает погоду. Непрерывно бормочет: «Все прогнило». И вдобавок очень любит ругать себя, а Денис уже достаточно пожил на свете, чтобы понимать – тот, кто очень ругает себя, на самом деле очень себя любит.

Хотя любить там, с точки зрения Дениса, нечего. Очки, нос, острые плечи и манера трясти указательным пальцем во время споров, до которых Вовочка великий охотник.

Правда, мать он не ругает, никогда. Еще бы. Пусть хоть раз попробует; Денис выбьет ему зубы, не особенно напрягаясь.

Самого Дениса он тоже не ругает. Но с другой стороны, и не заискивает, как будущий отчим с будущим пасынком. Не сует денег, не ведет льстивых разговоров на фальшивом «молодежном» языке. Не пытается стать своим в доску. И за это Денис благодарен очкарику, хотя в глубине души считает его нелепым, слабым и второсортным существом.

В любом случае этот близорукий Вова – не ровня матери. Денис его так и называет: Вова. Или Вова-Все-Прогнило. Или «Вовочка». Потому что гость – типичный Вовочка, и все тут. Мать сначала настаивала на Владимире Петровиче, но Денис цинично рассудил (про себя, естественно), что настоящие Владимиры Петровичи, то есть солидные дядьки (из тех, кого не захочешь – назовешь по имени-отчеству) не сходятся с женщинами много старше себя, а давно и выгодно женаты на ровесницах. Или – другой распространенный вариант – приводят молоденьких дур. А молоденьких дур в Москве с избытком хватало. Во все эпохи и времена. До искоренения и после него.

Далее мать неуверенно пыталась предложить нейтрально-уважительное Володя, и Денис для виду согласился, но в уме продолжал называть материного бойфренда Вовочкой, а со временем стал делать это и вслух.

Он влез под душ. Вода шла с приличным напором – пять утра, воскресенье, люди спят. На этажах выше десятого есть любители мыться именно по ночам, когда самый напор; днем даже на двенадцатом еле течет, а по вечерам вообще едва капает. Но граждане не в обиде.

Не на кого обижаться. Некого винить. Сами виноваты. Новое поколение – Денис и его ровесники, рожденные после искоренения, – ни при чем, конечно. А их родители до сих пор имеют на лицах по большей части озадаченно-смущенное выражение. Сами влезли в дерьмо, своими ногами. Некого, некого винить. Остается закинуться цереброном и пытаться делать вид, что все нормально.

Растираясь жестким армейским полотенцем, он понял, куда сейчас пойдет. Идея была проста и великолепна, он едва не запел от восторга. Вспомнил, что есть место, куда обязательно надо пойти и куда он теперь будет ходить регулярно. И регулярность, и частота походов зависят только от него самого.

Ближайший супермаркет сети «Торгсин» находился прямо в доме Дениса, на первом этаже, и работал круглосуточно. Любой разложенец, возжелавший тигровых креветок, миндаля, оливок, трубочного табаку, пармезану, винограду, лягушачьих лапок, рому, самбуки, текилы или другой подобной ерунды, мог удовлетворить свою тягу к прекрасному в любое время дня и ночи. При наличии конвертируемых червонцев. И в любое время дня и ночи, в любую погоду и при любой температуре – даже сейчас, синим утром середины декабря, при минус двенадцати – возле ярко освещенных дверей гастрономического эдема паслись три десятка скромно одетых брюнетов. Справа от входа – те, кто был готов продать шедшему в «Торгсин» любой товар из «Торгсина», только дешевле (естественно, за червонцы); слева – те, кто был готов купить у вышедшего из «Торгсина» любой товар из «Торгсина», только дороже (естественно, за обычные рубли). Все они смотрелись жалко, кутались в потрепанные зипуны и волчьи тулупы, бросали себе под ноги сигаретные окурки и часто бегали за угол справлять нужду. Денису очень не нравилось, что в сорока шагах от входа в его башню справляют нужду, и год назад, когда куртка пятьдесят четвертого размера стала ему тесна, он поймал двоих активистов черного рынка и пообещал выбить им зубы, а когда активисты не вняли – выполнил обещанное; зубы они забрали с собой. Позже его вызвали в патруль и долго ругали – один из побитых оказался секретным агентом, внедренным в среду спекулянтов. С тех пор все активисты вежливо здоровались с Денисом, но справлять нужду не перестали, хотя лучше бы было наоборот.

Они и в этот раз опять дружно кивнули и барыжной скороговоркой спросили, не надо ли чего, и он опять не ответил. Хотел двинуть кого-нибудь плечом, но брюнеты благоразумно расступились.

В магазине было пусто, продавец зевал. Только в дальнем углу, возле горы ананасов, кутала голые плечи в замысловатого дизайна шубейку женщина с мужскими чертами лица, абсолютно неопределяемого возраста, на высоких каблуках, с голыми загорелыми ногами и восхитительно тонкими предплечьями, надменная, элегантная, как бы фарфоровая, – не иначе блядища.

Денис прошелся вдоль витрин и прилавков. Не сказать, чтоб деньги жгли ему карман – но ощущались. Он ходил, смотрел, а от пачки купюр прямо в сознание шел прямой сигнал. Некая весьма приятная щекотка.

Можно купить что-то матери, но она даже не поблагодарит. Наоборот, отругает. Скажет, что в стране, слава богу, с едой полный порядок. И клубника растет, и вишня, и сливки есть, и творог, а морковь и яблоки ничего не стоят, а кролик и курица – почти ничего. В сети «Все свое» и семга есть, и осетрина, и медвежатина даже. И она будет права, мама. С ней трудно спорить, она умна и много всего повидала, она и шить умеет, и с автоматом обращается лучше иного патрульного.

Неожиданно фарфоровая деваха ахнула простым голосом, с ужасом посмотрела Денису за спину и срочно засеменила к выходу, стуча каблуками; выглядело это очень глупо, и Денису стало неловко. Красивая женщина, осанка, взгляд, кожа, ногти накрашенные, и вдруг ведет себя как дура, без малейших признаков достоинства; жалко видеть такое.

Он обернулся и увидел Модеста.

Появление Модеста часто вызывало переполох, особенно среди детей и впечатлительных дамочек.

Модест тоже заметил Дениса и улыбнулся полными зелеными губами.

– Не спится? – спросил Денис.

– Пошел к черту, – мрачно ответил бывший одноклассник и протянул для рукопожатия огромную, как лопата, ладонь приятного темно-изумрудного цвета. – И ты туда же. Достали вы все меня с вашими шуточками. Один говорит: «Модест, надень фуфайку, замерзнешь», другой – «Модест, поешь с нами», третий – «Модест, иди поспи, ты что-то усталый сегодня»… И ржут, как идиоты. Сбегу я от вас, под Купол. В Новую Москву. Там сейчас гомо флорусы в большой моде. А здесь я как клоун, куда ни пойду – обязательно кто-нибудь крикнет: «Эй, зеленый, а ты не голубой»?

– Я не собирался шутить, – сказал Денис. – Мало ли что с тобой происходит? Вдруг ты уже не гомо флорус, а гомо сапиенс? Между прочим, я тебя встретил не где-нибудь, а в магазине импортных деликатесов. И могу предположить, что ты захотел чего-нибудь пожрать. А раз ты начал жрать – значит, и спать тоже начал. Логично, да? Никаких шуток, Модест, все очень серьезно.

– Ладно, – пробормотал зеленый человек. – Проехали. Ты где всю осень пропадал?

– Работал, – объяснил Денис. – В сентябре картошку убирал, в октябре остался в колхозе, элеватор строил. В ноябре – на сломе, три недели…