Фаина Раневская. Одинокая насмешница

Павла, как и Раневская, мечтала стать актрисой с детства. «Мое первое «выступление» на сцене… мне было около пяти лет… Я изображала капризную, упрямую маленькую девочку… роль моя заключалась в… капризном крике… Помню все свои ощущения на сцене – радостный восторг… Мой крик покрывал смех публики, но я… чувствовала, что это относится ко мне, и это было мне приятно… Этот момент определил мою судьбу. После этого спектакля, когда спрашивали меня, кем ты будешь… всегда отвечала – актрысой».

Сравните с воспоминанием Раневской о собственном детстве: «Я переиграла все роли, говорила, меняя голос… Была и ширма, и лесенка, на которую становилась. Сладость славы переживала за ширмой. С дос-тоинством выходила раскланиваться».

Павла вместе с братом и сестрой ставила домашние пьесы, играла в постановках, устраиваемых ее родственниками. Вот что она вспоминала о своей игре в пьесе В. А. Крылова «Сорванец», показанный в день именин матери: «Я играла внучку. Мне очень нравилась роль… С каким трепетом готовилась я к роли… На спектакль съехалась масса знакомых… Мой труд, моя увлеченность ролью не пропали даром и принесли успех. Мое исполнение было неожиданностью для всех… У меня радостно билось сердце, и я решила: буду актрисой непременно. Играть на сцене – это несравнимое ни с чем счастье».

Драматурга Виктора Александровича Крылова, часто пользовавшегося псевдонимом «Виктор Александров», сейчас никто и не вспомнит, а когда-то он был очень известен. И как один из самых плодовитых драматургов того времени, и как страстный обличитель помещичьих нравов, и как начальник репертуарной части петербургских Императорских театров.

«Все проходит…» – было написано на перстне царя Соломона…

Как же все-таки хорошо, как же здорово, что талант Фаины Раневской расцвел в эпоху кинематографа и потомкам остались не только воспоминания современников, но и живая Раневская на экранах!

Крым времен Гражданской войны был голодным и неспокойным местом, то и дело переходившим из рук в руки. Каждый переход делал жизнь полуострова хуже, а не лучше. Как тут не вспомнить классическую фразу деревенского мужика из кинофильма «Чапаев»: «Белые пришли – грабят, красные пришли – грабят. Куда ж бедному крестьянину податься?»

Крестьяне подались кто куда – в результате есть стало нечего.

Фаина Георгиевна вспоминала о том, как однажды в Крыму, в то время, когда власть менялась почти ежедневно, с мешком на плечах появился знакомый ей член Государственной думы Радаков. Он сказал, что продал имение и что в мешке несет уплаченные за него деньги, но они уже были не годны ни на что, кроме как на растопку.

«В Крыму в те годы был ад, – вспоминала Фаина Георгиевна. – Шла в театр, стараясь не наступить на умерших от голода. Жили в монастырской келье, сам монастырь опустел, вымер – от тифа, от голода, от холеры. Сейчас нет в живых никого, с кем тогда в Крыму мучились голодом, холодом, при коптилке».

Но был театр, были роли, была наставница и подруга – Павла Леонтьевна, к которой одинокая Фаина прикипела всей душой. Шаг за шагом поднималась Раневская к вершинам актерского мастерства, но какой ценой давалось ей это! «Иду в театр, держусь за стены домов, ноги ватные, мучает голод. В театре митинг, выступает Землячка; видела, как бежали белые, почему-то на возах и пролетках торчали среди тюков граммофон, трубы, женщины кричали, дети кричали, мальчики-юнкера пели: «Ой, ой, ой, мальчики, ой, ой, ой, бедные, погибло все и навсегда!» Прохожие плакали. Потом опять были красные и опять белые. Покамест не был взят Перекоп. Бывший дворянский театр, в котором мы работали, был переименован в «Первый советский театр в Крыму».

У Раневской был удивительный дар наблюдательности: при любых обстоятельствах, в любых ситуациях, независимо от настроения и состояния, она подмечала и запоминала все, что могло помочь ей в работе над образами. Вот, например: «В самые суровые, голодные годы «военного коммунизма» в числе нескольких других актеров меня пригласила слушать пьесу к себе домой какая-то дама. Шатаясь от голода, в надежде на возможность выпить сладкого чая в гостях, я притащилась слушать пьесу. Странно было видеть в ту пору толстенькую, кругленькую женщину, которая объявила, что после чтения пьесы будет чай с пирогом. Пьеса оказалась в пяти актах. В ней говорилось о Христе, который ребенком гулял в Гефсиманском саду. В комнате пахло печеным хлебом, это сводило с ума. Я люто ненавидела авторшу, которая очень подробно, с длинными ремарками описывала времяпрепровождение младенца Христа. Толстая авторша во время чтения рыдала и пила валерьянку. А мы все, не дожидаясь конца чтения, просили сделать перерыв в надежде, что в перерыве угостят пирогом. Не дослушав пьесу, мы рванули туда, где пахло печеным хлебом. Дама продолжала рыдать и сморкаться во время чаепития. Впоследствии это дало мне повод сыграть рыдающую сочинительницу в инсценировке рассказа Чехова «Драма». Пирог оказался с морковью. Это самая неподходящая начинка для пирога. Было обидно. Хотелось плакать».

Фаина Раневская никогда не была ни социалисткой, ни тем более коммунисткой. Она никогда не думала вступать в ряды Коммунистической партии Советского Союза, несмотря на то, что польза от подобного шага могла оказаться огромной. Себя в юности она характеризовала так: «Не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника», и любила повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра».

Очень тепло – «Волошин был большим поэтом, чистым, добрым, большим человеком» – вспоминала Раневская поэта Максимилиана Волошина, с которым была хорошо знакома. На вечере памяти бельгийского поэта-символиста Эмиля Верхарна, проходившем в феодосийском театре, Раневская по просьбе Волошина читала стихи Верхарна, столь созвучные моменту:

О, вечера, распятые на склонах небосвода,
Над алым зеркалом дымящихся болот…
Их язв страстная кровь среди стоячих вод
Сочится каплями во тьму земного лона.
О, вечера, распятые над зеркалом болот…
О, пастыри равнин! Зачем во мгле вечерней
Вы кличите стада на светлый водопой?
Уж в небо смерть взошла тяжелою стопой…
Вот… в свитках пламени… в венце багряных терпий
Голгофы – черные над черною землей!..
Вот вечера, распятые над черными крестами,
Туда несите месть, отчаянье и гнет…
Прошла пора надежд… Источник чистых вод
Уже кровавится червонными струями…
Уж вечера распятые закрыли небосвод…[1 - Э. Верхарн. «Человечество». (Перевод М. Волошина)]

«Я не уверена в том, что все мы не выжили бы, а было нас четверо (четвертой была театральная костюмерша Павлы Леонтьевны, молодая одесситка Наталья Александровна Иванова – Тата, которая вела их хозяйство и заботилась о маленькой Ирине, дочери Павлы Леонтьевны. – А. Ш.), если бы о нас не заботился Макс Волошин, – вспоминала Фаина Георгиевна. – С утра он появлялся с рюкзаком за спиной. В рюкзаке находились завернутые в газету маленькие рыбешки, называемые камсой. Был там и хлеб, если это месиво можно было назвать хлебом. Была и бутылочка с касторовым маслом, с трудом раздобытая им в аптеке. Рыбешек жарили в касторке. Это издавало такой страшный запах, что я, теряя сознание от голода, все же бежала от этих касторовых рыбок в соседний двор.

Помню, как он огорчался этим. И искал новые возможности меня покормить… Среди худющих, изголодавшихся его толстое тело потрясало граждан, а было у него, видимо, что-то вроде слоновой болезни. Я не встречала человека его знаний, его ума, какой-то нездешней доброты. Улыбка у него была какая-то виноватая, всегда хотелось ему кому-то помочь. В этом полном теле было нежнейшее сердце, добрейшая душа. Однажды, когда Волошин был у нас, началась стрельба. Оружейная и пулеметная. Мы с Павлой Леонтьевной упросили его не уходить, остаться у нас. Уступили ему комнату. Утром он принес нам эти стихи – «Красная пасха».

Стихотворение Максимилиана Волошина, запрещенное при Советской власти, стоит привести целиком, чтобы дать читателям возможность как можно ярче и достоверней представить себе, через что пришлось пройти Фаине Раневской, девочке из приличной буржуазной семьи, дочери «небогатого нефтепромышленника».

Зимою вдоль дорог валялись трупы
Людей и лошадей. И стаи псов
Въедались им в живот и рвали мясо.
Восточный ветер выл в разбитых окнах.
А по ночам стучали пулеметы,
Свистя, как бич, по мясу обнаженных
Закоченелых тел. Весна пришла
Зловещая, голодная, больная.
Из сжатых чресл рождались недоноски
Безрукие, безглазые… Не грязь,
А сукровица поползла по скатам.
Под талым снегом обнажались кости.
Подснежники мерцали точно свечи.
Фиалки пахли гнилью. Ландыш – тленьем.
Стволы дерев, обглоданных конями
Голодными, торчали непристойно,
Как ноги трупов. Листья и трава
Казались красными. А зелень злаков
Была опалена огнем и гноем.
Лицо природы искажалось гневом
И ужасом.
А души вырванных
Насильственно из жизни вились в ветре,
Носились по дорогам в пыльных вихрях,
Безумили живых могильным хмелем
Неизжитых страстей, неутоленной жизни,
Плодили мщенье, панику, заразу…
Зима в тот год была Страстной неделей,
И красный май сплелся с кровавой Пасхой,
Но в ту весну Христос не воскресал.

И это стихотворение написал тот бывший сибарит и весельчак, что в 1902 году встречал весну такими вот строками:

Как мне близок и понятен
Этот мир – зеленый, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.
Мир стряхнул покров туманов.
Четкий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист…

Время было ужасное, это факт. Но Раневская не была бы Раневской, если бы не могла найти повода для шутки, улыбки, иронии даже во время чумы. «Крым. Сезон в крымском городском театре. Голод. Военный коммунизм. Гражданская война. Власти менялись буквально поминутно. Было много такого страшного, чего нельзя забыть до смертного часа и о чем писать не хочется. А если не сказать всего, значит не сказать ничего. Потому и порвала и книгу. Почему-то вспоминается теперь, по прошествии более шестидесяти лет, спектакль-утренник для детей. Название пьесы забыла. Помню только, что героем пьесы был сам Колумб, которого изображал председатель месткома актер Васяткин. Я же изображала девицу, которую похищали пираты. В то время как они тащили меня на руках, я зацепилась за гвоздь на декорации, изображавшей морские волны. На этом гвозде повис мой парик с длинными косами. Косы плыли по волнам. Я начала неистово хохотать, а мои похитители, увидев повисший на гвозде парик, уронили меня на пол. Несмотря на боль от ушиба, я продолжала хохотать. А потом услышала гневный голос Колумба – председателя месткома: «Штрафа захотели, мерзавцы?» Похитители, испугавшись штрафа, свирепо уволокли меня за кулисы, где я горько плакала, испытав чувство стыда перед зрителями. Помню, что на доске приказов и объявлений висел выговор мне, с предупреждением. Такое не забывается, как и многие-многие другие неудачи моей долгой творческой жизни».

Успешный дебют в роли Маргариты Кавалини в «Романе» открыл Раневской двери в труппу Симферопольского городского театра, который тогда назывался «Театром актера». Но главным режиссером уже был Павел Анатольевич Рудин, подвижник, идеалист, мечтатель и в то же время прекрасный режиссер, которому предстояло провести театр сквозь период Гражданской войны. Надо сказать, что Павел Анатольевич прекрасно справился со своей задачей.

Так сложилось, что звезда Раневской взошла в советском театре. Первом Советском театре в Крыму. Ей удавались все роли. Благодаря таланту, благодаря присутствию рядом чуткого, знающего педагога, благодаря личности режиссера, который делал все возможное, чтобы дать актерам проявить себя.

«Работая над ролью Кавалини с Раневской, тогда еще совсем молодой, неопытной актрисой, я почувствовала, каким огромным дарованием она наделена. Но роль Маргариты Кавалини, роль «героини», не смогла полностью раскрыть возможности начинавшей актрисы», – вспоминала Павла Леонтьевна.