Третья половина

Я могу отправить Хилла куда угодно. В те места, которые есть в этом мире, в те, которых нет и даже в те, которых в принципе быть не может.

Я могу делать с его телом – не настоящим, конечно, но тем, которое он будет воспринимать как настоящее – все, что мне заблагорассудится.

Но я делаю совсем простую вещь. Николас Хилл – это теперь Роберт Зентора. Тот самый, который несколько часов назад проснулся после сильнейшей атаки Хилла. Тот самый, который подвержен серпентофобии. Тот самый, который хотел нажать на белую кнопку, но решил немного повременить. Тот самый, что ведет сейчас атаку на Николаса Хилла, и убеждает его, что он – Роберт Зентора. Тот самый…

Цикл, еще цикл…

Четкая, устойчивая связь вдруг начинает рваться, сменяясь размытыми, неясными образами. Я знаю, что это означает, и снимаю шлем. Я не чувствую радости, потому что я – человек. Но я не испытываю и чувства вины, потому что найтмаринг – жестокий спорт. И еще потому, что я ненавижу Николоса Хилла. Даже сейчас ненавижу.

Вдруг мне в голову приходит чертовски забавная мысль. Настолько забавная, что я не могу удержаться от улыбки. А может быть, я – это спящий Николас Хилл, и ненавижу я Роберта Зентору? Который убедил меня, что я – это он? Который…

Я уже не улыбаюсь. Нет. Я хохочу изо всех сил. Я захлебываюсь в смехе.

За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь. Так действительно бывает чаще всего. Когда же мечтаешь поймать хотя бы одного зайца, а к тебе в руки идут сразу два… Повезло, – пожимают плечами одни. Невероятно повезло, – радуются вторые. Именно невероятно, – качают головой наиболее умудренные опытом, – не иначе, это было выгодно самим зайцам.

Но таких немного. Когда к толпе журналистов, с ночи дежуривших возле здания Всемирной Ассоциации Найтмаринга в надежде увидеть либо Фогера, либо Горинштейна, вышли сразу оба, ажиотаж был колоссальный. Но мало кто видел в этом больше, чем счастливое стечение обстоятельств. Между тем и бог, и полубог найтмаринга явно не возражали против небольшой беседы с акулами пера.

Первым был атакован Горинштейн. С обычной своей улыбкой, которая в соответствии с обстоятельствами приняла несколько печальный оттенок, он охотно давал подробные пояснения.

Что все-таки сделал Зентора? О, этот великий спортсмен далеко не всегда понятен окружающим… Да, вы правы, к сожалению, теперь правильней говорить: «был понятен»… В двух словах, то, что он сделал можно назвать рекурсивной программой, то есть программой, обращающейся к самой себе… Трудно сказать, почему этот ход возымел такое действие, для этого нужно быть Робертом Зенторой… Нет, я не думаю, что подобный прием будет взят кем-либо на вооружение. Во-первых, все нюансы известны только Роберту, во-вторых… думаю, последствия отпугнут охотников повторить этот трюк, сами понимаете… Да, взаимный нокаут не только редчайший, но попросту уникальный случай в практике найтмаринга… Безумно жаль талантливейших спортсменов, безумно…

Филип, казалось, готов отвечать на вопросы сколь угодно долго, но внимание репортеров постепенно переключалось на его босса.

– Мистер Фогер, всем известно, что вы вложили в Хилла немалые деньги…

– Я вкладываю деньги в спорт. Прежде всего в найтмаринг, – Фогер не улыбался, но и не отказывался от комментариев. – Считать, сколько из них пошло на Хилла, сколько на Зентору…

– Ну, свои затраты на Зентору вы успели окупить с хорошими процентами, не так ли, мистер Фогер? – жирный смешок.

– Я бизнесмен и никогда не претворялся благотворительной организацией. Разумеется, я инвестирую средства с целью получения прибыли.

– И все-таки?

– Если вам так уж необходимо это услышать от меня, да, за свою блестящую карьеру Роберт Зентора принес немалые дивиденды тем, кто верил в него с самого начала, в том числе и мне. Но сегодня очень грустный день, и стоит ли все время говорить о деньгах? – укоризненный взгляд вышел на загляденье.

– Вы правы, Макс, тем более, теперь уже никто не сможет заработать ни цента на Зенторе и Хилле.

Фогер выдержал паузу. Хотя, в сущности, никто не задавал ему никакого вопроса, вдруг неожиданно повисла тишина – чувствовалось, что сейчас что-то будет сказано. Что-то очень важное.

– Вот вы все считаете меня бездушным денежным мешком, – Фогер говорил тихо, чуть склонив голову и глядя на носки своих туфель. – Знаете, наверное вы правы. Меня в самом деле прежде всего интересует выгода. Почти всегда. Но сейчас я сделал все для того, чтобы обеспечить двум замечательным спортсменам, отдавших себя целиком найтмарингу, надлежащий уход до конца их дней. Или до полного выздоровления – доктора полагают, что шанс на это есть. Мизерный, но все-таки есть. Давайте молиться, чтобы чудо все же произошло.

– Зентора и Хилл будут помещены в санаторий во Флориде? – никто не понимал, куда клонит Фогер, излагая всем известные вещи. И вопрос был почти риторический – другого санатория для бывших найтмареров пока не существовало.

– Разумеется. Но они будут не только в одном санатории. Доктор Велберг, один из ведущих специалистов в лечении подобного рода заболеваний, высказал мнение, что оптимальным решением в сложившейся ситуации будет помещение Зенторы и Хилла в одну палату…

– Зентора и Хилл в одной палате?! – этот вопрос выдохнуло сразу несколько репортеров. Остальные стояли, раскрыв рот.

– Да. Я не мог не прислушаться…

Последние слова Максимилиана Фогера потонули в жутком гвалте и топоте ног. Десятки человек расталкивали друг друга и неслись к своим машинам, доставая на ходу телефоны. Через минуту на месте недавнего скопления народа в полной тишине стояли двое. Филип Горинштейн улыбался. На этот раз сложно было сказать, что выражала его улыбка.

– Ты все сделал здорово, Макс.

– Грех не воспользоваться такой идеей. Спасибо, Пи-Джи!

ВЧЕРА И ПОСЛЕЗАВТРА

Апокалипсис… А-по-ка-лип-сис.

До чего крепко увязло слово в голове – битый час выкинуть не могу. Как маленькая липкая бумажка, приклеившаяся к пальцам – тряси рукой, не тряси, никак не избавишься.

Апокалипсис.

Самое странное – в душе нет ни боли, ни злости. Пустота. Даже страха, можно сказать, нет. Изредка налетит внезапным порывом леденящий ужас, сожмет костлявой рукой сердце – и тут же отпустит. Все. Снова пустота. Только опять и опять тянет посмотреть на экран, что там наверху. Как будто что-то может измениться…

Апокалипсис.

Дурацкое слово, почему оно прилипло именно ко мне? Я ведь никогда не был особо религиозен… Да чего там, атеистом всегда был. А сейчас? Сейчас, наверное, самое время начинать верить в Бога. В последние дни жизни. Но я еще не успел как следует обдумать этот вопрос. Все-таки, умру я, скорее всего, еще не завтра, разобраться в себе успею.

Апокалипсис.

Наверное, сегодня все газеты вышли бы с таким заголовком. Ну, не все, но многие. Только газет больше нет. Ничего больше нет. Даже людей. Кучка выживших счастливчиков не в счет. Сколько их всего, интересно? Бронич считает, что порядка двух-трех тысяч. Я думаю, он преувеличивает. Не может быть так много фанатиков, вроде него, или случайно оказавшихся в подходящем месте, вроде меня. Сотня-другая… от силы.

Впрочем, какая разница? Сколько бы их… нас не было, все мы обречены. Мы тоже покойники не намного живее тех, что сгорели в адском пламени последней войны.

Фу, какой безобразный штамп!.. Стоило подумать о газетах, мысли пошли – соответствующие. Не надо думать о газетах. Не надо думать о том, чего больше нет и никогда уже не будет. О газетах, кино, футболе… о людях.

Чушь какая! О чем тогда думать? О том, что выжженная земля еще лет двадцать будет таить в себе невидимую, но смертельную опасность для человека? О том, что скоро все случайно выжившие умрут от самого банального голода, даже если найдут укрытие от радиации? Об этом бункере – комфортабельном свинцовом гробе, зарытом в землю? О тусклой лампочке над головой? О Брониче?

Вот о Брониче думать не следовало. Он тут же нарисовался в дверях со своей обычной полуулыбкой на лице, а мне хотелось побыть одному. Интересно, это у него нервный тик, или Бронич действительно находит в сложившейся ситуации нечто забавное?

– Бронич, а ведь ты идиот, – поприветствовал я его.

Он внимательно посмотрел на меня своими совиными глазами. Зрение у Бронича стопроцентное, но впечатление всегда такое, словно он только что снял очки и ничего вокруг не видит.

– Я тоже рад тебя видеть, Джефф! Не приведешь ли полностью цепочку умозаключений, которая привела тебя к столь печальному выводу?

Дьявол, как же меня раздражает его манера говорить! Я выдохнул и с трудом взял себя в руки. Никогда раньше не раздражала, напомнил я себе. А сегодня… сегодня меня будет раздражать все, что угодно. И Бронич в этом совсем не виноват. В конце концов, я пока что жив только благодаря ему.

– Пожалуйста! – я широко улыбнулся. Вернее, оскалился. – Ты построил себе этот склеп, потому что боялся ядерной войны, так?

– Почти, – Бронич тоже улыбнулся. – Мое жилище ты можешь называть склепом, если тебе так больше нравится. Но я не боялся войны. Я знал, что она случится.

– Допустим, – я махнул рукой. Никогда не спорьте с фанатиками… тем более, когда они оказываются правы. – Пойдем дальше. Вчера ты мне убедительно доказал, что, следующие двадцать лет людям на Земле нечего будет кушать, даже если у них есть убежища, как у тебя… у нас с тобой. Я опускаю ненужные подробности…

– Правильно! Ты все излагаешь исключительно точно, – Бронич радостно закивал головой. Кретин какой-то… – Через какое-то время на поверхности можно будет находиться без фатальных последствий. Но вот есть то, что растет на земле, еще пятнадцать-двадцать лет нельзя.

– Так какого же дьявола… – мой голос взвился помимо моего желания и я с усилием чуть приглушил громкость. – Какого такого дьявола ты не запасся продуктами на эти двадцать лет?