Поход скорпионов

– Заткнись, Глаз, – попросил я.

Тихо-тихо попросил, но Глаз мгновенно заткнулся. Кровь в моих висках стучала в бешеном ритме. Я огляделся по сторонам. Как же громко говорит этот проклятый варвар… Нет, кажется, никому, как и Глазу, нет никакого дела до слов варвара. Кроме меня тут никто… Разве что, быть может, Суслик, но его поблизости не было.

– Повтори-ка еще раз, Эписанф, что ты собираешься делать. Хотя нет, – я даже заткнул варвару рот ладонью. – Пойдем лучше отсюда и поговорим в другом месте.

Летопись Милька

Что ни говорите, а человеческое любопытство не ведает границ. Оно из тех чувств, что могут быть сильней голода и возбудительней, чем любовь. Иной, кажется, легко пожертвует жизнью, может быть, даже своей, лишь бы вызнать, чем таким занимается сосед, оставаясь наедине с собой или, например, что подавали в прошлый праздник на пиру у столичного магистрата. Очень многие, знаете ли, обожают совать нос в дела, которые их совершенно не касаются, путаясь при этом под ногами и превращая даже высочайшую трагедию человеческой жизни и смерти в шутовской балаган.

Так случилось с моим другом в тот памятный день, когда, совершив свой величайший подвиг, подвиг, который обессмертит его и мое имя, он едва не пал жертвой праздных зевак. Да-да, тот самый Гиеагр, победитель Тысячи дев, укротитель Хшотского Тигра, человек, убивший ужасное чудовище – Дарвадскую каракатицу, что позволило жителям Побережья после столетнего перерыва вновь пускаться в плавание по волнам Свинцового моря. Герой, чей божественный трезубец укротил кровожадных монстров реки Ольрок, и чьи руки вознесли к небесам Жало над храмом Скорпиона. Этот отважнейший из людей едва не погиб по вине ничтожнейшего из смертных, сапожника Башама, из пригорода Арзакены, столицы Земли стрельцов.

Но обо всем по порядку…

Уф-ф, даже если бы Периниск, мой учитель, был доволен моим слогом, клянусь гребнем Солоры, коли я и дальше поведу рассказ с этакой помпой, то подохну от скуки раньше, чем великий герой Гиеагр прикончит меня «за лень и нераденье», как давеча обещался. Поэтому рассудим так: Периниск далеко, и самое большое, что он сумеет мне причинить – раз-другой протянуть розгами за хромые периоды и дрянную аргументацию; мой же опасный путь – вот он, под ногами, и завтра, быть может, я погибну в когтях неведомого чудовища, или паду от варварских стрел, или загнусь от тоски, выслушивая сердечные излияния моего друга, подобного бессмертным Гиеагра… Так спрашивается, при таком раскладе ради чего я стану терзать себя соблюдением правил риторики, столь милых моему далекому учителю? Вполне возможно, что эти мои папирусы не увидит никто и никогда, что они сгинут вместе с нами там, куда мы держим теперь свой путь. Быть может, я и вовсе не стал бы возиться с ними и вести летопись великих и безумных подвигов, совершаемых на Востоке моим спутником, но… но, великие боги, я все-таки надеюсь вернуться живым из этого погибельного путешествия. А раз я надеюсь вернуться, то надеюсь и получить свою долю той великой, той бессмертной, той сияющей славы, которой давно уже покрыл свое имя мой бесстрашный товарищ и которой, если на то будет воля богов, он добудет еще в тысячу крат против того, что имеет теперь.

Ну вот, я опять заговорил, как этот напыщенный пустозвон, старикашка Периниск, да благословят боги его ученость и его страсть держать в услужении хорошеньких рабынь, и да спалят они всепожирающим небесным огнем его розги. Хорошо, пусть. Может и не так плохо, если в рассказ об этом дуболоме, моем друге, – вкрадется несколько выспренних фраз, в конце концов, деяния мужа, подобного ему, стоят того, чтобы хоть немного постараться, повествуя о них.

Итак, мы въехали в Землю стрельцов в восьмой день от летнего солнцестояния, по Ржаному тракту, через убогую приграничную деревушку. По бокам дороги нас встретили пять или шесть столбов, на которых висели высушенные солнцем трупы женщин-изменниц, казненных по местному обычаю. Восточные варвары необычайно твердо придерживаются своих суеверий и за отступничество карают жестоко и с изуверской изобретательностью; здешние, например, привязывают несчастных к столбам вдоль дороги, и каждый прохожий обязан пульнуть в жертву из небольшого церемониального лука стрелой с жалом, смазанным причиняющим невыносимые страдания ядом. Бедняги висят так по нескольку суток кряду, терпя запредельные муки. Этот жуткий обычай – главная причина, почему в Земле стрельцов не строят домов с окнами, выходящими на улицу: вопли истязаемых мешают спать по ночам.

Мы въехали в деревушку через распахнутые настежь ворота, сколоченные из тощих узловатых стволов. До этого мы четыре дня тащились по проклятым желто-серым горам, прокаленным солнцем, как печь для обжига амфор, и иссушенным, как трупы отступниц, которых варвары Водолеева озера казнят, приковывая на солнцепеке на верхушках скал. Когда мы достигли страны стрельцов, мне казалось, что весь мир состоит из одних только гор, бесконечных гор, из их однообразных бескрайних верблюжьих горбов.

Конь Гиеагра, Пламеник, понуро плелся впереди, везя на себе героя, его нехитрую амуницию и два переметных бурдюка, один из которых когда-то был полон водой, другой – овсом. Я тащился позади в повозке, запряженной парой мулов – пегим и каурым. Пегому я дал имя Мудрец, ибо он был работящ и нестроптив, а каурому – Подлец, ибо характером он был полной противоположностью Мудрецу, к тому же третьего дня цапнул меня за плечо. Из того, что можно съесть и выпить людям или животным, в повозке нашей имелось немного полбы, полмешка овса, амфора недурного винца, приберегаемая моим другом для какого-то одному ему ведомого особого случая, высохшая головка сыра, твердая, как лоб самого богоравного Гиеагра, и немного хлеба. Все остальное пространство занимали блюда, фиалы, нагрудники, шлемы, треножники, кратеры, кувшины, сбруя, щиты, мечи, кинжалы, поножи, копья… В дальнем углу, завернутые в шкуры, медвяно позвякивали горшочки, доверху наполненные местными чудными монетами. Все это было лишь малою толикой той добычи, которую Гиеагр, подвизаясь в бранном деле, обильно собрал с варварских земель.

За повозкой на почтительном расстоянии тянулась длинная вереница любопытствующих варваров. Кто пешком, кто верхом, кто в колеснице, кто в паланкине – эти бездельники следовали за нами день за днем, парасанг за парасангом, будто стая мух, в жаркий день преследующая вола. Иногда ветер доносил до нас звуки их языка, грубого, как ослиный рев; время от времени к процессии приставали новички из селений, которые мы проходили, и каждый из них считал своим долгом подскакать к нам вплотную и пялиться в упор, будто разглядывая диковинных тварей в зверинце. Всех их привлекала великая слава героя, самые стойкие из них следовали за нами чуть ли не с того дня, как Гиеагр впервые объявился в этих богами проклятых землях.

Могут спросить: как случилось, как получилось, что при такой внушительной «свите» герой и его слуга путешествовали едва ли не впроголодь и имели великую нужду в питье? Что ответить на это? Виной всему – невежество, варварская грубость туземцев, и их остервенелая преданность своим племенным божкам.

– Перестань таращиться на мумии и раздобудь воды, – вот были первые слова Гиеагра, едва мы миновали ворота. Я действительно не мог оторвать взгляд от мертвецов – уж больно они были страшны; хоть большинство стрел давно уж выпало из их тел, они все равно напоминали ужасные чучела дикобразов.

Услышав приказание, я остановил мулов и спрыгнул с повозки. Впереди, в ущелье, будто зажатая меж облезлых горбов давно издохшего чудовища, ютилась деревушка. Дома, сложенные из обломков скал и крытые соломой, подозрительно таращились узкими вертикальными провалами окон, будто прорубленных в камне топором. Двери были закрыты, в такую жару это единственный способ сохранить в доме хотя бы видимость прохлады.

Налюбовавшись деревней, я перевел взгляд на горные склоны. Где-то там, среди этих угрюмо-одинаковых бурых громадин, должно быть журчит ручеек или даже целая речка, сбегающая с белых снежных вершин далеко-далеко отсюда. По другому и быть не может, иначе не стояла бы тут эта деревня. Надо только приглядеться получше, найти сочную зеленую полоску среди этого знойного царства, приметить блеск водяных струй, срывающихся вниз с обрыва, или увидеть, над каким местом вьются горные птахи, охотящиеся на мошкару… Но нет, ничего подобного я не увидел – лишь бесконечные каменные изломы, покрытые жухлой травой да затеняемые пыльными кронами полумертвых деревьев.

– Пойду в деревню, – обернулся я к Гиеагру.

– Давно пора, – сказал он. – Возьми денег, за так у этой деревенщины воды не добыть.

– Ясное дело, – сказал я, возвращаясь к повозке.

В полусотне шагов за ней увидел нашу варварскую «свиту». Голова процессии теснилась в воротах, хвост же исчезал где-то за поворотом дороги. Дикари пялились на нас все с той же смесью любопытства, высокомерия, ненависти и страха; окажись на месте Гиеагра герой пожиже, они давно бы уж сняли с него кожу тонкими полосками, как это делается в Земле рыб. Что ж, пусть мой друг не самого легкого нрава, я все равно вознесу богам молитву за его здоровье.

– Ну, что ты возишься? – рявкнул в нетерпении Гиеагр.

Не отвечая, я зачерпнул горсть монет из первого попавшегося горшка, взял два пустых кожаных бурдюка и направился к ближайшему дому.

– И узнай, далеко ли еще до столицы? – крикнул он мне вслед.

Дверь в хижину оказалась куда толще, чем можно было бы предположить. Я скривился, потирая ушибленный кулак. Внутри не раздалось ни звука. Тогда я подобрал камень и постучал им, но ответа снова не последовало. Пойдя на крайнюю невежливость, я приложил дверь подошвой сандалии, и опять безрезультатно.

Я осмотрелся. Неподалеку в пыли возились куры; на прислоненной к стене мотыге была свежая земля (значит, есть где-то поблизости поле, а стало быть и вода!); откуда-то из-за дома вдруг донеслось козье меканье…

– Эй! – заорал я, вновь принявшись молотить кулаком в дверь. – Я знаю, что вы дома! Послушайте, я всего лишь хочу купить пару бурдюков воды. Или вина. Я заплачу!

Для верности я как следует встряхнул монеты. Клянусь богами, звон услышал бы и мертвый. Но мне не открыли.

Я направился к соседнему дому. Та же история. Снаружи – грохот, крики, звон монет, внутри же – мертвая тишина, хотя можно было поставить годовое жалование против корки хлеба: хозяева сидели в своих хибарах, может быть, даже таращились на меня через эти вот узкие окна, и просто напросто не желали открывать.

Удача улыбнулась мне только у пятой хижины, стоявшей поодаль от других. Едва я постучал, дверь отворилась с душераздирающим скрипом, и из тьмы на порог вдруг выкатилось что-то круглое и лохматое. В первое мгновение я отшатнулся, приняв существо за волка или собаку, но внезапно из спутанных лохм высунулась человеческая рука, сжимающая суковатую палку. Приглядевшись внимательней, я окончательно убедился, что передо мной не животное, а человек, старый горбун, замотанный в шкуры и с таким волосатым лицом, что на фоне шкур его сразу и не разглядеть.

– Шта нада? – прошамкал он.

– Водицы бы, почтенный старец… – ответил я, радуясь тому, что горбун разговаривает не на каком-нибудь жутком местном диалекте, а на общем для восточных варваров языке, который за время скитаний мы с Гиеагром освоили в совершенстве. – Сколько домов обошел, никто не хочет открывать.

– Шта вам открывать, прощелыгам чужеродным, – беззлобно проговорил старик.

Я пропустил его слова мимо ушей: за время путешествия и не такого наслышался здесь. Пусть деревенщина мелет что хочет, лишь бы дал воды. Сложив по местному обычаю руки на животе, я взмолился:

– К твоим стопам припадаю, благородный старец, наполни наши бурдюки водой, не дай погибнуть путникам.

– Водифа-то денех штоит, – прошамкал старикашка. – У наш водиша о-ох како дорогонькая…

Он вытянул руку ладонью вверх, я молча положил на нее монету. Неуловимое движение – и монета исчезла среди шкур, а передо мной снова появилась его заскорузлая лапа: клади, мол, не жадничай. Тяжело вздохнув, я отсчитал еще четыре дзанга. Не то чтобы мне было жалко хозяйских денег, нет, у Гиеагра они водились в изобилии, просто ведь должен же я был что-то оставить и себе!

– Что же, почтеннейший, где вода? – спросил я, видя, что мохнатый горбун не спешит отрабатывать полученную плату.

– Вона, там, – он протянул руку с клюкой, – за деревней.

Повернув голову в том направлении, я увидел, что за краем деревни земля как будто обрывалась вниз, и там, похоже, тянулась лощина, совершенно незаметная с дороги, да и отсюда не видная, если не знать, куда смотреть. Должно быть, там тек ручей: если приглядеться, можно заметить узкую полоску сочной зелени по самому краю лощины. В душе у меня заворочалась злоба. Ах ты ж старый шут, провел! Ну да ничего, теперь и я пошучу.

Вновь оборотившись к старикашке, я продемонстрировал еще две монеты.

– Благодарю, почтенный старец, – я придал голосу столько простодушия, что, пожалуй, сошел бы за еще большую деревенщину, чем горбатый пройдоха. – Но не сделаешь ли ты еще одно доброе дело и не соблаговолишь ли рассказать, далеко ли отсюда до столицы, и какой дорогой туда лучше ехать?

Неотрывно глядя на деньги, старик поведал все, что мне было нужно. До столицы день пути, дорога отсюда одна, попасть в город можно только засветло, после заката ворота запирают. Выложив это все, он протянул костлявую лапу за «заслуженной» платой, и вот тут-то я показал ему, что тоже не дурак повеселиться: спрятав деньги в кошель, развернулся и потопал в сторону лощины.

Старик оказался упрямцем. Он увязался за мной и всю дорогу клянчил свои две монеты, перемежая нытье отборными проклятьями. По дну лощины и впрямь бежал ручей, неширокий, но для деревушки воды в нем было предостаточно. Склон был обрывист, неподалеку я увидел вырубленные в камне крутые ступени и по ним спустился к весело журчащему потоку. Старик остался наверху и кричал мне что-то, а потом исчез.

Ах, как приятно в знойный день очутиться в тенистой низинке у весело журчащего ручья. От непривычной прохлады я разомлел, ноги мои подогнулись сами собой, и я опустился на камень у самой кромки воды. Холодные струи захлестывали мои сандалии, нежили истомленные жарой ступни, ветерок трепал пропитанную потом тунику, изгоняя даже самые воспоминания о царящем там наверху пекле. Над головой шелестело листвой деревце, росшее у края обрыва и даже, кажется, чуть ли не из самой его каменной стены. На другом берегу волновалась под ветром зеленая стена тростника. В одном месте большой участок тростника был аккуратно срезан почти под корень – я видел правильный квадрат из торчащих из земли стеблей, каждый не более трех ладоней в высоту.

Меня так разморило от всей этой идиллии, что в первую минуту я даже не мог вспомнить, зачем явился сюда – просто сидел, вдыхая полной грудью ароматный воздух и радуясь тому, что злое солнце не сверлит мою многострадальную макушку.

Но каким бы прекрасным ни было это место, вскоре я все же вспомнил о своих обязанностях. Наклонившись к воде, быстро наполнил оба бурдюка и уже собирался тронуться в обратный путь, как вдруг что-то плеснуло буквально в шаге от меня. «Рыба!» – пронеслось в голове, но, повернувшись, я увидел торчащую из воды тростинку с оперенным концом. До моего сознания еще не дошел смысл этой находки, как – вжик! – что-то царапнуло меня по плечу.

Стрела! Подняв взгляд, я увидел наверху какое-то движение, кто-то копошился там, на краю, но разглядеть подробно не было возможности – мешала крона того самого деревца.

Вжик! Вжик!

Испуганно пискнув, я метнулся под стену. Великие боги, они палят в меня из луков! Если б не деревце, меня давно превратили бы в большую подушку для булавок, ведь это стрельцы; говорят, они рождаются с луком в руке!