Дорога в РАЙ

Гвардии вахты.

Но к своему счастью быстро понял: стихоплетство – для слова, а поэзия – для души. И она повсюду, как воздух на планете, где живет душа человеческая. У нее один язык, ясный каждому – чувство. Еще наш Александр Сергеевич в славную бытность свою заметил:

И выстраданный стих, пронзительно унылый,

Ударит по сердцам с неведомою силой.

Вот и брось, что тебе не дано, и радуйся тому, что можешь чувствовать тех, кому дано, выразить словом то, что и тебя волнует. Многих поэтов он знал на память. Мог блеснуть четверостишьем, а то и более при случаях в хорошей компании. Но тут и от кого и где!?

А бородач по-свойски, видимо присущей ему:

– Че уставился-то… Али думаешь, что живем в лесу, да молимся колесу. Не на таковского напал. Мы ни лыком шиты. А че, не правда что-ли было сказано? Пили всей артелью с ведер и не плошали. Силен был народ, да видать, ослабел на обетованной земле нашей. А отчего бы? Не нам судить.

Закусывать колбасой он тоже не стал. Но, словно по какой-то своей привычки, заживал травкой, густо разросшейся у ног, там, где земля не была засыпана толстым слоем пожелтевшей хвои, годами опадавшей с кедра.

– А что не колбасой? – поинтересовался Николай Фотийвич, удивляясь.

– Да мы ее, как и медвежатину, не едим. Мало ли чо в ней напичкано…

А травка, да ишо у кедра, что черемша. Тюца называется. Запашок вроде бы тот. Но всяку гадость во рту сбивает наповал. Да и появляется пораньше, когда человеку, как и зверю, травка для здоровья нужна. К ней наших отцов ишо орочи приучили. А их вроде бы корейцы. Так вернее. Названье-то ихнее. Да и в травках лечебных они зуб съели. И нас приучили. А вот от чеснока нас бог избавил. И верно. Рот обжигат, а толку…. Одна вонь. Старики говорили ишо, мол, когда Моисей сорок дней кормил в пустыне свой народ манкой. Она народу осточертела. Он напал на чеснок. А от него смрад. Господь прознал. Разгневался, ровно простой смертный, проклял вонючую траву и тех, кто ее ел и до сих пор ест. Наматывай на ус.. Авось пригодится…Так плесни -ка ишо. Что-то не разобрал че к чему. Вроде захорошело, вроде нет.

Опрокинув вторую, тут же сказал:

– Бог-то троицу любил и нам велел.

Когда допили, изрек со знаньем дела:

– А все-таки наша медовая бражка вкуснее. Не пил ишо?

– Не приходилось.

– Однако, придется. Угощу, если гостем будешь

– Я не пить приехал, а жить.

В бородаче вдруг как будто что-то изменилось. Лицо его стало строгим. Глаза – навострились. Он спросил, как следователь на допросе:

– Признайся уж, ты не из наших- ли?

– Из ваших, но без бороды.

– А ты не ерничай. Борода у нас -святое. Нет ее, нет и души. Срезать -великий грех Так-то. Ну, да ладно. У тебя и без бороды – душа нараспашку. Глаза выдают. А нас староверов жизнь приучила бородой ее прикрывать. Так что не обессудь. Ответ держи как перед начальством. Или скрывать тебе есть че!?

Глава пятая.

К Р Е С Т Н И К

– Было бы не пришел. Фамилия моя Долганов. Говорит она тебе о чем не будь?– спросил с надеждой.

– Вот те на! Долганов! – воскликнул с радостным и не скрываемым изумлением. – Как не знать. А я все приглядываюсь на кого ты похож. А ты, видать, Никанор.

– Был Никанор да весь вышел. И я давно Николай…

Бородач понятлива кивнул и с какой-то радостью назвался:

– А я из Толпышевых. Небось, помнишь?

– Вроде соседи были…. Но тебя не припомню.

– Какой там! Но мы с тобой крестные братья.

– Когда успели?

– Да так вышло. Я свет божий увидел, когда ты уже в море ушел. И твоя мама Устинья Степановна меня крестила. Она, однако, по обычаю моя крестной мать. А ты мой брат… И не отнекивайся.

– Я не отнекиваюсь, – сказал Николай Фотийвич с трудом веря и думая: «А я-то… Выходит, не все еще для меня потеряно».– Знал бы раньше, списались бы… И к себе пригласил, или сам бы давно приехал.

– Так знатье бы и соломинку бы подослал. – без какой-либо обиды сослался на поговорку не кровный, но все же брат, знающий себе цену. – Раньше довелось мне дать тебе телеграмму. Крестная просила. До последнего часа ждала тебя… Да че говорить, мать есть мать. Моя тоже давно почила. И они на погости рядом.

– А отец? тоже…, – зачем-то спросил, подразумевая под словом «тоже» что его отец там же, где и его.

Бородач понял:

– Там же, где же ишо в его годы…. Меня и назвали его именем – Иваном. Вот и выходит, на Руси нашей все еще Иванов, как кедра по тайге. А кличут меня в закутке нашем – Ивановичем. И не потому, что я избран на сходе старостой в нем и не из уважения к моему званию, а в память об отце, что меня и обязывает.

– И ты под стать ему, как я посмотрю.

– Да, силенок у него было – не занимать. Он тигра ловил за загривок и поднимал как кошку.

– А ты?

– Куда мне. Да и тигра в нашей тайге днем с огнем теперя не сыщешь. Его тоже люди как говорил Дерсу Узала. И ушел из нашей загубленной нещадной вырубкой тайги в Китай.

– Значит, сейчас тебе ничего не остается как встречать таких как я под такой надписью.

– Однако, я, видать, по воли бога в такой час тут оказался. Сам диву даюсь. Надо же, крестного встретил. А надпись так себе. Голь на выдумки легка.

– Хороша голь, если судить по надписи.

– Она не для таких как ты. По тайге сейчас, как в старые времена, такие хунхузы бродят, что не дай бог. Норовят все нами наживное хапнуть. Вот мы и остерегаемся как могем…, и прищурил глаза. -Так ты насовсем вернулся, али как?

– Как примете….

– А что принимать-то. Ты на старости лет к себе вернулся. А че без семьи-то?

– Не сберег я семью, – оборвал резко Николай Фотейвич.

– Как это?