Футуроцид. Продолженное настоящее

После чего Жердина ввел в класс некое существо, с ног до головы укутанное в махровый грязно-розовый банный халат. Голову его окутывал капюшон, так что лица не было видно, однако то, что это не человек, а именно существо, я каким-то образом почувствовал сразу. И другие также потом говорили, что у них возникло точно такое же ощущение. По знаку Сморчка Жердина ловко сдернул с этого существа халат, и оно предстало перед нами, как и полагалось – в натуре.

Мертвая тишина воцарилась в классе. Я, как и все остальные, раньше никогда вживую женщин не видел. Конечно, в библиотеке мне изредка попадались книги, где они присутствовали на иллюстрациях, но только – графика, мелкие изображения, ни черта было не разглядеть. К тому же женщины в книгах были хотя бы условно, одеты, а тут желтизна обнаженного тела ударила по глазам. Впечатление было ошеломляющее. Многие потом признавались, что от отвращения их чуть было не стошнило: этот мягкий, округлый, как у обезьяны, живот, эти кошмарно гипертрофированные молочные железы, эти расставленные толстые бедра, уродливо сужающиеся к талии, эти тяжелые, неестественные ягодицы, а вместо нормального пениса и яичек – вообще черт знает что.

Признаки биологической деградации бросались в глаза. Все, о чем нам раньше рассказывали на уроках, теперь становилось наглядным и очевидным. Монотонный, размеренный голос Сморчка лишь подчеркивал это. А Сморчок между тем, нисколько в отличие от нас не смущаясь, объяснял, как безобразно устроено женское тело, как нерациональны его архитектоника, физиология, до какой степени изуродовано оно различными анатомическими аномалиями.

– Помните, как сказано в Книге книг: «что у мужчины снаружи, то у женщины внутри». Теперь вы можете убедиться в справедливости священного текста. То, чем мужчина по праву гордится, женщина стыдливо скрывает в своем теле. Она осознает собственную неполноценность, а это, в свою очередь, искажает женскую психику. Психические диспозиции у нее фрагментируются. Цель мужчины – свершение, подвиг, героическое преобразование мира, цель женщины – суетность, повседневные, мелочные, бытовые заботы. Мужчине не требуется оправдывать свою жизнь, ему достаточно быть, женщине в силу ее изначальной ущербности, надо всячески себя украшать – заслонять тем, что кажется, то, что есть. Нам еще повезло: попался почти нетронутый экземпляр, а вообще встречаются с проколотыми ушами, сосочками на груди, со вживленными в пупок никелированными шариками, с дикими татуировками на различных частях тела. У этой, впрочем, тоже имеется…

Он протянул к фемине руку:

– Повернись!

До этого женщина стояла как статуя – с отрешенным, неподвижным лицом, как будто происходящее ее не касалось. Хотя какая женщина, просто девчонка, лет пятнадцать-шестнадцать, так мне показалось. Но когда Сморчок брезгливо тронул ее за плечо, она вдруг, резко качнувшись вперед, ударила его головой в подбородок, а затем обеими руками вцепилась в горло.

– А… а… а… – полузадушенно захрипел Сморчок.

Жердина, мгновенно навалившийся сзади, еле отодрал от него скрюченное конвульсией голое тело – заломил девчонке руки назад и так – согнутую, визжащую, пинающуюся – потащил вон из класса.

Сморчок же, будто танцуя, топтался на месте, взмахивая растопыренными ладонями.

– Б-ом-мно… б-ом-мно… м-мне-е… п-пом-мом-мите…

Как позже выяснилось, у него был сильно прикушен язык.

За обедом только и разговоров было, что про этот неожиданный инцидент. Нам все завидовали: такой спектакль, жадно выпытывали подробности. И, кроме того, мы были первые, кто увидел настоящую женщину.

Риппо, купаясь во всеобщем внимании, говорил:

– Такая уродина, макака, я чуть не сблевал…

Альфон ограничился одним словом:

– Дегенератка!

Мармот, не понижая голоса, сказал, что вообще-то следовало бы ее нагнуть и – того. И пояснил на пальцах – что именно. Его банда заржала. А учитель Беташ, временно принявший на себя руководство, успокаивая нездоровое возбуждение, пояснил, что мы наблюдали типичный пример вырожденческой психики: вспышка ничем не мотивированной агрессии, варварство, первобытная дикость – этим фемины и создают угрозу всему цивилизованному человечеству.

– Беспокоиться не о чем. На следующую демонстрацию ее приведут в наручниках.

Так он нам обещал.

Только вот следующей демонстрации уже не было.

Утром дежурные в панике сообщили, что карцер, куда поместили девчонку, открыт.

Кто его открыл – неизвестно.

Дверь настежь распахнута.

Фемина исчезла.

* * *

Инспекторы, как им и было положено, производили устрашающее впечатление. Прибыли они к нам вдвоем, оба – в черных мундирах, свидетельствующих о принадлежности к государственной генетической службе, оба – с серебряными нашивками двойной спирали ДНК на предплечьях, оба – блондины с голубыми глазами, с лицами строго симметричными, классическими, словно отштампованными на одном и том же станке. Явно клоны первого поколения, сформированные по определенному фенотипу. Они прошли мерным шагом по коридору, оставляя за собой расширяющуюся зыбь тишины. Все лица, как притянутые магнитом, поворачивались им вслед. Отец Либби на перемене, вскользь сжав мне плечо, шепнул, что они копируют атрибутику одного тоталитарного государства середины двадцатого века.

– Надеюсь, и кончат они точно так же…

Я хотел спросить, что значит «тоталитарный», но не успел: отец Либби двинулся дальше к учительской.

Следствие, которое инспекторы в первый же день провели, пришло к неутешительным для нас выводам: фемина не могла выбраться из карцера самостоятельно, ей кто-то помог, вытащил шплинт (подковообразную металлическую загогулину), отодвинул тяжелый засов. Попытки снять отпечатки пальцев ничего не дали, и шплинт, и засов оказались заляпанными до невозможности.

Теперь под подозрением находился каждый – от преподавателей до учеников. В школе тут же сгустилась атмосфера гнетущего ожидания. Было срочно созвано общее собрание коллектива, и один из инспекторов, по специализации психотехник, поднявшись на трибуну, произнес речь, обдавшую нас сразу и жаром, и холодом.

– Мы ведем небывалую, титаническую войну, – ясным и звонким голосом говорил он, вколачивая каждую фразу в сознание, точно гвоздь. – Мы ведем войну, которой еще не знала история. Войну не за победу одной империи над другой, но войну за сплочение и выживание всего человечества. И либо мы победим в этой войне, утвердив отныне и навсегда наши высокие биологические идеалы, либо исчезнем как вид, и на смену нам придут невообразимые мутанты, уроды, скопище безмозглых существ, способных лишь пожирать друг друга… Мы живем в эпоху великого преображения. Решается судьба мира: кто будет властвовать на планете? Полуразумные псы? Полуразумные крысы? Сообщества насекомых, лишенных какой-либо индивидуальности?… На наших плечах лежит ответственность за будущее, ответственность за вас, наших детей, и за детей, которые будут у вас. Мы сознаем важность этой задачи и потому не можем позволить себе мягкотелой терпимости, гражданской апатии, расслабляющего социального милосердия – эти качества уже погубили предыдущую цивилизацию. Наша цель проста и понятна: новый человек, которого мы сейчас создаем, должен иметь кристально чистый геном. Он должен вновь стать властелином мира, а в последующем, разумеется, и властелином Вселенной… Вот к чему мы стремимся. Вот горизонт будущего, к которому мы идем. Ничто нас не остановит. Не существует препятствий, которых мы не могли бы преодолеть. И потому мы говорим нет всему, что мешает достижению этой великой цели. Мы говорим нет слабости, мы говорим нет сомнениям, мы говорим твердое нет измене в наших рядах. Тот, кто предает человечество, лишается права называть себя человеком!..

Голубые глаза инспектора, казалось, ощупывали весь зал, и когда взгляд их скользил по мне, я невольно съеживался и старался сделаться как можно меньше. Тем более что меня царапал еще и взгляд Петки, который вчера, услышав об исчезновении пленной фемины, с нехорошим подтекстом напомнил, что он видел, как я ночью покидал дортуар.

– Тебе приснилось, – ответил я.

Боюсь, что меня выдал срывающийся и растерянный голос. Петка усмехнулся и безбоязненно погладил меня по щеке своей обезьяньей лапой.

– Ты мне очень нравишься, – сказал он.

В тоне его звучала снисходительная уверенность. Понятно было, чего Петка хотел. Теперь он считал, что я уже не рискну ему отказать.

Впервые в жизни я ощутил, что способен кого-то убить. Взять за горло, сжать пальцы и с наслаждением почувствовать, как бьется в агонии уродливое ненавистное тело.

– А ты мне – нет.

И Петка почувствовал мое настроение – отпрыгнул, присел, как мелкий зверек, ощерил желтоватые изогнутые клыки.

– Ты все же – подумай, подумай…

Одно, впрочем, заслонялось другим. К вечеру того же злосчастного дня стало известно, что отец Либби решением Инспектората отстранен от должности директора школы. Временно замещать его был назначен Сморчок, которого, по-моему, это не слишком обрадовало. Данное известие принес нам Фетик – он, бросив Дектера, недавно стал у Сморчка постоянным миньоном. Кроме того Фетик добавил, что поднят вопрос о полном расформировании школы: нас небольшими группами распределят по другим воспитательным учреждениям. Это всех особенно придавило: оставалось уже меньше года до выпускного класса, после чего мы должны были получить полный гражданский статус, переселиться в Город, начать рабочую специализацию. Однако при переводе в другую школу, как пояснил тот же Фетик, мы этот год потеряем.

– Врешь ты все, – мрачно сказал Мармот. – Кому это надо развозить нас туда-сюда?

– Не хочешь – не верь, – ответил Фетик. – А только, что говорю – то и есть.

И ушел, задрав нос. Он вообще очень гордился своим новым – миньонным – статусом.

Для нас наступило тягостное и тревожное время. Доктор Рапст, так звали одного из инспекторов, развернул обширное психологическое тестирование. Он теперь ежедневно присутствовал на различных уроках и аккуратно записывал все сказанное на диктофон. А иногда он вдруг вставал рядом с преподавателем и молча, минут десять – пятнадцать, изучал выражение наших лиц. Сканировал физиогномику и мимесис. Настроения в классах были близки к паническим. Ученики при виде инспектора заикались, будто страдали врожденными дефектами речи. Заикались даже некоторые учителя, а кто более-менее сохранял над собой контроль, как например отец Либби, тот говорил неестественным, деревянным голосом, взвешивая каждое слово. Всем было ясно, что позже эти записи – фразу за фразой – будут анализировать и сам доктор Рапст, и Семантическая комиссия Инспектората.

А во второй половине дня тот же инспектор Рапст вызывал учеников на персональные собеседования. Каждому он надевал на руку манжет, усеянный датчиками, и затем, скашивая глаза, следил по экрану за колебаниями динамических показателей. Вопросы он задавал самые разные: и об отношениях с учителями и одноклассниками, и о концепции «голубой идеи», как мы сами понимаем ее, и о географии Диких земель, и о том, какие нам снятся сны, и о пищевых пристрастиях, и о перенесенных болезнях, и не возникают ли у нас иногда необычные импульсы или желания. Довольно часто он прерывал отвечающего и тем же ясным и звонким голосом требовал: «Правду!.. Говорить только правду!» – при этом лицо его жутковато сминалось, будто резиновое, а руки подергивались, словно пробегали по ним электрические разряды. Впечатление было сильное. По слухам, у двоих пацанов из параллельного класса случилась истерика, а еще двоих вынесли из кабинета в обморочном состоянии. И хотя из школьного курса биоинженерии нам было известно, что обогащенный геном, которым любой инспектор по определению обладал, обязательно сопровождается мелкими девиациями – их чисто технически не отделить от позитивного материала – все равно в кабинет к доктору Рапсту шли как на казнь. Тем более что доктор, будучи военным психологом, наверняка также владел техникой невербального восприятия, то есть считывал еще и непроизвольную акцентуацию, не только речь, ни одной мысли от него утаить было нельзя. Ничего удивительного, что перед дверями его кабинета каждого прохватывала зябкая дрожь, внутрь входили уже на ватных ногах.

И все же гораздо больше мы опасались второго инспектора. Доктор Доггерт, как гласил беджик, вшитый в его мундир, не подергивался в хореических спазмах, ни на кого не покрикивал, ни о чем не спрашивал, на испытуемого вообще не смотрел, зато привез с собой портативный автоматический секвенатор, и осуществлял процедуру общего генетического обследования. Это был уже не психологический профиль, который можно было оспорить, это был окончательный приговор. Результатов он нам, разумеется, не докладывал, но некоторых учеников вызывал на обследование повторно и те, кого он приглашал в лабораторию еще раз, ходили потом бледные, испуганные, словно получили черную метку.

Испуг их был не напрасен. Через несколько дней во двор школы заехал ярко-зеленый микроавтобус, и всем «повторникам», их набралось четырнадцать человек, было приказано садиться в него без вещей. Прибывшие с автобусом трое ухватистых санитаров, тоже – в ярко-зеленых комбинезонах с красными треугольниками на рукавах, к сопротивлению не располагали. Мы из окон второго, учебного, этажа, видели расплющенные бледные лица, прильнувшие к боковым стеклам. Они с нами прощались.

– В Медцентр повезут, – злорадно пояснил Фетик. – Разберут их на органы. А что? Правильно! Нечего засорять наш генофонд, – и тут же, врезавшись от удара в стенку, вскрикнул: – Ай!.. – схватился за нос, сквозь пальцы обильно хлынула кровь. – За что?…