И поднял его за волосы ангел

– Тебе вот, например, нужна девушка, дружок? – спросила Авдотья, глядя на меня неожиданно ясными глазами.

Я хотел отшутиться, но вдруг почувствовал, что говорю какую-то чепуху, которую, дураку ясно, стоит оставлять при себе, если не хочешь испортить все удовольствие от вечера.

– Слово «нужна» тут не подходит, – говорю я.

– А какое подходит, – спрашивает меня Авдотья.

– Либо случится, что я встречу ту самую девушку, с которой мы будем понимать друг друга, либо не случится.

– Ты какой-то старомодный, дружок, – неприятным голосом протянула Авдотья, – какой-то скучный. Разве не стоит в твоем возрасте быть попроще? Встречаться с девушками, потому что они нравятся, и все тут.

– Может, и так, – говорю я. – Каждый для себя решает.

– Сомневаюсь, – сказала Авдотья. – Она посмотрела в сторону танцующих. – Не думаю, что они что-то решают. Нет, не думаю. Живут себе, и все тут. Разве жизнь сама о них не позаботится? Зачем им что-то решать?

– Иногда нужно решать, – говорю я. – Иначе ты не человек.

– О! – говорит Авдотья. – О!

В руках у нее бокал, и она отпивает из него глоток.

– Значит, ты решаешь, кто тут человек, а кто нет, малыш? – спрашивает она.

– Да нет же, – говорю я. – Я про них не решаю. Я про себя решаю.

Я говорю тихо, словно стыдясь чего-то.

– Ладно, говорит она. – А в чем тогда ценность близости? Ну, ты понимаешь. Ценность секса.

– Мне кажется, это когда двое становятся одним единым, – говорю я и замолкаю. – Это когда без другого и тебя не существует.

Тут я одергиваю себя и благоразумно замолкаю. Я не готов говорить с ней про близость. Тут говорить особенно и не нужно, потому что слова ничего не скажут. Близость для того и нужна, что заменяет слова или даже их совсем отменяет, потому что включается другой язык, который не с языка и губ идет, а из-за ребра. Тихий такой, больше мира и даже больше его деревьев. Но это можно и по-другому описать, если, конечно, кто-то внимательно тебя слушает. И я не выдержал и решил сказать про это девушке.

– Я иногда вижу, – говорю я и чувствую, как меня трясет, – как вы с Филиппом глядите друг на друга. Это и есть близость. Только этот взгляд должен быть еще глубже. Таким глубоким, как ни у кого другого, как даже у вас самих не всегда выходит. Он, он… как простор без краев, который может вместить в себя все. Он, как арена с быками, – говорю я, зная, что бесполезно, – да арена.

Я продолжаю говорить и больше не слышу своих слов, потому что вижу арену с быками. Они крупные и тяжелые. Они тяжкие, как пианино, черные, с натянутыми внутри струнами, земля под ними проседает. Филипп и Авдотья смотрят друг на друга и высекают из окружения бесконечный объем, в котором и проявляются эти черные быки с красными высунутыми языками. Это как если бы снег не таял, а, наоборот, возникал на глазах, увеличиваясь и затвердевая, образуя разные предметы.

Я не сразу понял, почему там быки и где они, но они ходили и приглядывались друг к другу и к арене, словно не замечая тех, кто их создал встречным взглядом. Но потом я понял, что простор, в котором быки ходят, он есть сладкая смерть. Да. И она одна и та же, что сладкая жизнь. Но только сладкая жизнь может появиться, пока быки ходят в сладкой смерти, а ты ходишь между ними. Мы всегда ходим между кем-то. Кто-то между людей в метро, кто-то между девушек, кто-то между чужих мыслей, прочитанных в чужих книгах, кто-то между родителями или друзьями.

Но любовь это когда ходишь между быками в сладкой смерти.

Если есть тот, кто решится пойти вместе с тобой, то тебе повезло, ты сразу становишься сильней. Но ты становишься еще сильней, если никто с тобой не пойдет между быками, а тебя это все равно не остановит. И ты все равно пойдешь один за вас двоих в сладкую смерть, огибая черные бычьи морды, кованые, как старые чемоданы. Когда ты пошел между быками, то ты уже там, где ты умер. Потому что нет никого, кто вошел бы сюда и остался жив. И это все знают. Матадор, который хочет иметь дело с быками, как только выходит сюда, то уже умер и знает об этом. Но если ты умер как мужчина с быками, то ты и воскреснешь с быками как мужчина. Ваша кровь смешается и станет уже не кровью, а другим напитком. Не липким, жирным и соленым, а снегом. Сладким снегом детства, в котором смерть растворилась в маме, коте на печке и любимом лице.

Все это я сказал Авдотье, не видя ее лица, но, впустив всю ее в себя, словно бы мы и вправду с ней сблизились в любовной борьбе.

– Вот ты какой, дружок, – сказала она задумчиво после паузы. – Вот ты кто такой. Дай-ка, братец, я тебя обниму.

Голос у нее был хриплый, от нее пахло выпивкой, но она все равно светилась. И она обняла меня, ткнувшись носом мне в шею, и я вдохнул запах свежести и моря, идущий от ее волос.

– И куда это твой брат подевался? – отстранившись, сказала она, – ничего не понимаю.

12

В тот вечер Филипп так и не появился, а на следующий день мы встретились с ним у него в квартире. Когда я вошел, Филипп паковал чемодан. Увидев меня, он вздохнул, показал на стул и уселся в кресло.

– Вот и пришли к концу мои каникулы, – сказал он грустно. – На работу вызывают.

– Что-то срочное?

– Надо ехать, – сказал Филипп.

– Куда?

– В Сирию, кажется, неважно…

Вид у него был какой-то рассеянный. Он поглядел на меня, как будто увидел впервые, что-то вспомнил, встал, подошел и включил вентилятор. Лопасти слились в светлый круг, и поток воздуха растрепал мне волосы. Филипп направил вентилятор немного в сторону и сказал:

– Я был у той женщины.

Я не сразу понял.

– У Клавдии, – пояснил Филипп. – Клавии Петровны. Я к ней сегодня зашел попрощаться.

– Угу.

– Знаешь, она показала мне стихи. Это действительно шедевры. Это… это великолепные вещи. Их автор – поэт очень высокого уровня.

– Китаец? – спросил я. – Значит, до поломки он все же знал свое дело.

– Эти стихи совершенно живые, – сказал Филипп и зажег сигарету. – Они напоминают Шекспира, который заговорил бы на современном русском и думал бы как русский. И в них много юмора, вот что прекрасно. Кстати, там было одно стихотворение про красную куклу.

– Неужто? – обрадовался я. – Целое?

– Целое и законченное. Знаешь, оно оказалось по смыслу и композиции очень близко к тому, о чем ты тогда говорил.

– Значит, в Китайце сначала все же был ключ, был инструмент дешифровки, гармонии.

– Был, – сказал Филипп. – Но только этим ключом был человек. – Он разогнал рукой сизое облако дыма, и, попав в поток воздуха от вентилятора, дым стал разрываться сбоку и уноситься струйками к раскрытому окну.

– Что-то я не понял, – говорю. – О чем это ты?

– Китаец, скорее всего, так всегда и писал – выдавая бессвязные фрагменты. Однако последний его хозяин оказался способен превращать их в совершенные вещи. Но он не остановился на этом.

Филипп поморщился от дыма, аккуратно загасил окурок и добавил:

– Он посылал их той женщине, Клавдии, по несколько штук каждый месяц. И так месяц за месяцем и год за годом. Если подумать – одна морока.

Филипп наморщил лоб.