Сон разума

Наскоро стерев глуповатую ухмылку с лица, я ответил:

– Да, в общем, все нормально, друг. Но в целом паршиво.

Стас понимающе кивнул.

– А что с этим? – Он поежился, словно в подъезде стало градусов на десять холоднее. – С черным?

– С Перевозчиком? – нарочно громко переспросил я.

Стас вздрогнул. Наташка в углу изменилась в лице.

– Ничего не слышно, – я вынул сигарету изо рта и стряхнул на пол пепел. – Прошел почти год и тишина.

– Но он говорил…

– Говорил про длительный срок, дружище. Лет пятнадцать-шестнадцать. Хватит уже вспоминать это отродье. Оно не вернется.

Я видел, как Стас переглянулся с Наташкой. Я всегда видел взгляды, которыми мои друзья обменивались у меня за спиной. Я видел в них сострадание, сопереживание. Видел в них поддержку. Видел в них жалось. Но мне не нужна была жалость, мне нужна была она. И если жалость способна ее вернуть, то я стерпел бы и ее. Но она не способна. И ничто не способно. Я знаю. Я романтик, а не идиот.

Я чувствовал, как во мне закипает и поднимается злость. Я знал, что она ищет возможность выбраться наружу и обрести силу и власть в этом мире. И я даже знал, кого она сегодня избрала своей целью. Но этому не суждено было случиться.

Стас громко раскашлялся и схватился рукой за бок. Мы с Наташкой кинулись к нему и подхватили под руки.

– А я говорила, говорила, – причитала Наташка.

– Говорила. Ты всегда много болтаешь, – выругался я.

Стас красный от натуги со слезящимися глазами умоляюще посмотрел на меня.

– Прости, Полтораш, – выдавил я, разрываясь внутри на куски. – Я просто…

– Я знаю, – ответила Наташка, коснувшись моей руки на плече Стаса.

Всегда знала. Всегда все знала и все понимала. И в каждом ее прикосновении было столько тепла и заботы, словно она хотела закутать меня в нее как в кокон и больше не позволять тягостям этого мира причинять мне вред. Я очень это ценил. И очень сильно ее за это любил. Если бы в этом мире у меня и могла быть сестра, то это непременно была бы Наташка.

– Давай, здоровяк, еще пару шагов.

Мы довели Стаса до двери в приемный покой и распахнули ее. В приемной никого не было. Коридор убегал налево и направо, сверкая чисто вымытым пожелтевшим от времени линолеумом.

– Я в порядке, – Стас отстранился от нас и встал уже ровно. – В порядке. Просто приступ нашел.

– Ну, еще бы, – покачала головой Наташка. – Говорила же тебе, что не стоит курить. Ты еще слишком слаб и…

Дальнейшие голоса доносились до меня, как будто меня накрыло водой. Накрыло, обволокло и утащило в самую пучину. Серость, внезапно накатившая на больничный коридор, застала меня врасплох. Она кружилась вокруг, шепталась со мной. Она насмехалась надо мной. Внезапная глухота и пробивающиеся сквозь нее голоса заставляли мое сознание путаться, а тело лишали сил. Я слышал эти голоса, словно голоса призраков – далекие, туманные и лишенные всякого смысла.

Из дальнего конца коридора, что вел в левое крыло, сочился туманный призрачный свет.

– Андрюш, что с тобой?

Прикосновение Наташкиной руки к моему плечу вернуло меня в реальность. И оно ушло, это странное ощущение, как давно позабытое чувство, оно ушло. Я взглянул на Наташку, в ее глазах застыл испуг.

– Все хорошо, – ответил я как можно более убедительно. – Ты сможешь проводить Стаса до палаты?

– Да. А тебе нужно подышать?

– Нет, мне нужно зайти туда, – я указал пальцем в направлении левого коридора. – Я забыл, что должен навестить еще кое-кого.

– Ты точно в порядке?

– Ты лучше побеспокойся о нашем друге, смотри, он почти зеленый.

Наташка громко ойкнула, при виде и впрямь позеленевшего Стаса и быстро подхватив его под руку, повела в сторону палаты.

Оставшись один, я внезапно осознал, насколько крепко сжимал кулаки и медленно их разжал. Ногти с такой силой впились в ладони, что оставили хорошо заметные полумесяцы. Сознание металось в голове, словно хотело пробить черепную коробку и выбраться наружу, покинуть это тело, пока оно снова во что-нибудь его не втянуло.

И я знал, что втянет. Я понимал это. Ведь чувство было мне хорошо знакомо, просто я давно его не ощущал.

Взяв себя в руки, я двинулся в коридор, над которым висела табличка «Детское отделение». Этого странного призрачного света я больше не видел, но, только свернув в коридор, почувствовал, как тело пробил холодный пот.

Отделение было совершенно пустым, словно все покинули его в спешке, побросав вещи на своих местах. Коридор тонул в дневном полумраке, сквозь грязные окна пробивался серый солнечный свет, затянутые черными грозовыми тучами небеса, тяжело нависли над больницей. Все двери были плотно закрыты. Не было слышно ни шагов персонала, ни тихих разговоров в коридорах, ни криков больных. Больница погрузилась в скорбное молчание.

Я медленно шел вперед, слушая скрип половиц под ногами и громкий стук собственного сердца где-то в районе горла. Я боялся. Не знаю чего, но я боялся. Боялся этого света, что видел недавно. Боялся этого мерзкого скрипа под ногами. Боялся пустынного облезлого коридора и этой богом забытой больницы. Мне было страшно, и ощущение одиночества только усугубляло мое положение: усиливало страхи, рисовало тенями на стенах, шорохами звучало в глубине коридора.

Но я точно знал, что был тут не один. Знал, как и тогда, ночью, в своей комнате. Ощущение присутствия давило на меня. Обхватывало ледяными пальцами мое сердце, тисками сжимало виски. Я всегда был хорошо восприимчив к чужому присутствию. И в этом коридоре я не был один.

Добравшись до поворота, я осторожно выглянул из-за угла. Вторая часть отделения была светлее предыдущей, не такой мрачной, но столь же бесконечно пустой. Одна из дверей была приоткрыта, и призрачный свет сочился через нее.

Сделав глубокий вдох, с гулко бьющимся сердцем и крепко сжатыми кулаками, я осторожно выбрался из своего укрытия и двинулся к открытой двери в палату. Мои тихие шаги громом отдавались в моей голове, а пульсацию вен могли услышать и за десять метров. И если в этом палате скрывались покойники, то они точно знали, что я приближаюсь. И они ждали меня.

Прикоснувшись к двери, я осторожно потянул ее на себя. Скрип, раздавшийся при этом, оповестил всех, что я стою за дверью. Уверен, его эхо до сих пор гуляет по черным и холодным подвалам морга. Проклиная себя за тупость, я открыл дверь полностью и заглянул в палату.

Она была практически пуста, если не считать двух кроватей. На одной из кроватей лежала светловолосая девушка в больничной одежде. На вид ей было столько же, сколько и мне, может на пару лет младше. На второй кровати лежал мужчина за сорок. Помимо внешнего сходства их объединила еще одона деталь – их рты были широко раскрыты, словно в крике, а остекленевшие глаза смотрели в потолок. Слабое свечение исходило из пустых глаз, исходило из широко распахнутого рта.

Перед кроватью с девушкой сидела совсем крохотная девчушка. Она положила голову на грудь больной, а ее волосы разметались по больничному одеялу. Девочка не двигалась. Не среагировала даже на скрип двери. Внезапно из-за туч выглянуло солнце и свечение, исходившее от больных, исчезло полностью.

– Печальное зрелище, верно? – раздалось совсем рядом.

Я вздрогнул и опустил взгляд. В проходе стояла девочка лет восьми-девяти и смотрела мимо меня в палату. Ее короткие светлые волосы были убраны за уши, а яркие голубые глаза сочились состраданием, так хорошо мне знакомым. Судя по тому, что одета она была в платьице и босоножки, я мог сделать вывод, что она не одна из местных больных. А глядя на то, как она сжимает свое тело руками, и какая не детская морщина пролегла между бровей, я мог сделать вывод, что семья в палате ей хорошо знакома.

– Верно, – кивнул я и отвел взгляд, чтобы моя собеседница меня не узнала.

Хотя могла ли она? Мы ведь виделись всего-то один раз.

– Я прихожу почти каждый день и Улька всегда здесь. Лежит на кровати сестры и плачет, – рассказала мне девочка, которую я знаю под именем Настя. – Говорит, что это ее вина.

– Вряд ли это ее вина, – ответил я, отворачивая голову сильнее.

– Я говорю ей то же самое, но она не слушает. Все плачет и плачет.