Погоня

Однажды Наумов увидел на лице Инны синяк, потом кровоподтек на скуле. В другой раз синяки на предплечьях. Это были пальцы, сдавившие руку и отпечатавшиеся на коже. Позже он не раз видел девочку заплаканной, с опухшими глазами. Наумову делал вид, что ничего не замечает, ему было тяжело и стыдно смотреть на это, но он хорошо понимал, что сделать ничего не может. Если он хочет помочь девочке, то надо точно знать, как именно помочь. Обратиться в полицию, прокуратуру, органы опеки… Наумов пригласил в ресторан своего школьного приятеля, заместителем начальника одного из отделений полиции Москвы, чтобы посоветоваться. Знакомый коротко и ясно объяснил, что к чему.

Наумов может придти в Главное управление внутренних дел Москвы с заявлением. Так и так, некто Дробыш истязает свою падчерицу. Но это заявление не зарегистрируют, так как бумага не подкреплена никакими доказательствами. А в городе столько людей подвергается домашнему насилию, что не хватит тюрем пересажать виновных.

– Я в органах одиннадцать лет, – сказал полицейский. – Но не помню случая, когда посадили отца или отчима за избиение ребенка.

– Но что-то надо делать, – сказал Наумов.

– Если что-то хочется сделать, сделай вид, что ничего не происходит, – был ответ.

Однажды Наумов зимой приехал в квартиру на Ленинском проспекте. Какой-то мордоворот встретил учителя в дверях, куда-то повел бесконечным коридором. И, показав на стул, стоявший в темном коридоре, велел ждать. За стеной играла музыка, слышались голоса, какой-то скрип. Наумову казалось, что сквозь эти звуки он слышит стоны Инны, ее голос, ее плач. Потом послышался звон битого стекла, все звуки пропали.

И в наступившей тишине стало слышно, как Дробыш кого-то кроет матом. Послышался крик, то ли детский, то ли женский. И снова из динамиков ударила музыка. Учитель ждал долго, но, кажется, про него забыли.

Наконец из ближней комнаты вышел Дробыш. Он был пьян. Из одежды на нем были только шелковые желтые трусы. Он остановился, посмотрел на учителя, поднявшегося со стула.

– А, это ты. Как там точные науки?

– Я преподаю английский, – ответил Наумов.

– Виноват, запамятовал, – усмехнулся Дробыш. – Вот что… Сегодня уроков не будет. Мой человек тебе заплатит. Все. Свободен.

Именно в тот день в душу Наумова вошла та мерзкая догадка, которая потом долго не давала покоя. И, в конце концов, оказалась правдой. Позже Наумов не раз видел Дробыша, расхаживающего в одних трусах по своему дворцу. Он не стеснялся ни слуг, ни учителей падчерицы, ни самой Инны. Как-то после окончания урока Наумов напрямик спросил Инну:

– Чем тебе помочь?

– Хочу убежать отсюда, – ответила она. – Но пока не знаю как.

Наумов замолчал и снова сунул руки в карманы, будто что-то искал. Радченко барабанил пальцами по баранке и хмурился.

– Она мне передала фотографии, – сказал Наумов. – Порнографические фотографии. Фото сделал Дробыш своим мобильным телефоном, распечатал на принтере и бросил на столе. Инна незаметно украла несколько фотографий. На большинстве карточек ее лицо закрыто длинными спутанными волосами. Но узнать Инну можно. Я посмотрел эти снимки… И моя душа словно почернела. Такие дела…

– Полчаса кончились, – сказал Радченко. – Вы знаете, что вас ищет не только полиция. Но и люди Дробыша?

– Я принял меры предосторожности.

– Вы смутно представляете себе силы и возможности этого человека, – сказал Радченко. – Вас найдут не сегодня, так завтра. О том, что произойдет дальше, я могу только догадываться.

– Я рассчитываю на вас, – сказал Наумов. – Мы с Инной за два этих года стали почти друзьями. Я единственный человек, на которого она может в полной мере положиться. Сейчас мы подобрались к главному вопросу. Прошу вас стать адвокатом Инны. Я не самый бедный человек. У меня две хорошие квартиры в Москве. Одну квартиру, что досталась от матери, я заложил. И получил приличные деньги. Готов заплатить вперед наличными. По самым высоким расценкам.

– Я работаю на адвокатскую контору с громким именем. И с высокой репутацией. Мой шеф никогда, ни при каких обстоятельствах, не разрешит мне взять ваше дело. Поэтому ничем не могу помочь. В Москве много хороших адвокатов. Хотя… И они вряд ли помогут.

– Но послушайте… Неужели мы все превратились в таких сволочей? Стали такими скотами, что чужая беда нас даже краем не касается… Неужели ничего святого кроме денег в этом мире уже не осталось? И у нас остался единственный принцип: все на продажу. Совесть, честь, правда…

Радченко вытащил визитную карточку и вложил ее в ладонь Наумова.

– К сожалению, нет времени на патетику. Обещаю, что от меня о нашей встрече никто не узнает. Вам советую немедленно посадить девочку в такси и отправить ее к отчиму. Или в ближайшее отделение полиции. Тогда, возможно, у вас будет шанс спасти жизнь. Тогда в частном порядке я готов похлопотать…

– Не стоит себя утруждать. Черт… Я зря потерял время. Слушайте, я вам вот что скажу: вы человек, который вспоминает о человеческой совести, когда это выгодно. Но… По-правде говоря, у тебя совести никогда и не было. Твое призвание – защищать жирных ублюдков вроде Дробыша.

– Полегче, ты…

Наумов даже договорить не смог, от злости у него перехватило дыхание. Он выскочил из машины, хлопнул дверцей и быстро зашагал к своему «Форду». Радченко проводил его взглядом. На душе было тяжело и тоскливо.

Глава четвертая

Створки ворот открылись, Девяткин проехал вдоль аллеи, свернул к большому дому, построенному в стиле русской дворянской усадьбы середины девятнадцатого века. Зеленовато-серого цвета стены, высокие колонны с ионическими капителями наверху и фризами по периметру всего фасада. Во фризах вытесаны в камне эмблемы королевских домов Европы.

Девяткин вылез из машины, поднялся по белым мраморным ступеням на открытую веранду, где летним вечером смогли бы провести время, не мешая друг другу, полсотни гостей. Из двери выскользнул человек, попросил у гостя ключи от машины. Следом появился второй слуга, одетый в темный сюртук, сшитый на старинный манер.

Прошли большой зал с полупрозрачным круглым куполом, венчавшим высоченный потолок. На стенах с полуколоннами и золотыми портиками, повесили картины русских мастеров в массивных рамах и французские гобелены ручной работы, тоже в рамах под стеклом.

Свернули в широкий коридор, который привел к двустворчатой двери розового дерева. Слуга потянул латунное кольцо, торчащее из раскрытой пасти льва, и пропал. Девяткин оказался в огромном кабинете. Как и в зале, окон не видно, свет падал откуда-то сверху. Туда, под потолок, уходили шкафы с книгами, до которых достанешь только с пожарной лестницы.

Изредка Девяткину приходилось бывать в домах очень богатых людей, но этот дом чем-то отличался от тех, что он видел раньше. Тут не было и капли человеческого уюта, семейной теплоты. Может быть, тому виной мраморные полы, высокие потолки, рассеянный холодный свет, льющийся сверху. И пронзительная тишина, когда хочется молчать, а если говорить, то шепотом.

За огромным письменным столом сидел крупный мужчина лет сорока с гаком. Короткая стрижка темно русых волос, открытый взгляд серо-голубых глаз. Приятные правильные черты лица можно назвать мужественными, но дело портил легкий какой-то женственный подбородок, пухлый, с ямочкой посередине.

Девяткин задержал взгляд на двух самурайских мячах с длинными рукоятками, висевших на стене за спиной хозяина – знаки власти и силы. Человек отодвинул бумаги, бросил ручку, подошел, крепко пожал руку гостю, усадил его в кресло на гнутых ножнах, но сам остался стоять. Без долгих предисловий Дробыш предложил перейти на «ты». И сделал это первым. Он сел на угол стола так, что одна нога раскачивалась, а другая упиралась в пол.

– Знакомые лица, – Девяткин кивнул на фотографии, стоявшие на отдельном столике у стены. – Среди прочих Стас Тухлый. Он же Немец. Я его как-то задерживал… За незначительное правонарушение. Челюсть сломал одному мужчине. И что-то с женщиной сделал. Голову проломил что ли…

– Кто из нас не совершал ошибок? Теперь это крупный бизнесмен, уважаемый человек Станислав Грибков.

– Да, да, бежит время…

– Как тебе мои апартаменты? – спросил Дробыш, но не стал дожидаться ответа. – Понимаю… Мне самому тут не того… Чувствую себя… Ну, будто это не мой дом. Архитекторы тоже допускают ошибки. Кстати, из Франции специалист. Я ему говорил, что эти излишества, колонны, портики, широкие каменные лестницы, – слишком напыщенно, вычурно. А я человек простой, это ни к чему. Но парень заупрямился. Я решил не мешать. И поплатился. Не люблю бывать в этом доме.

Девяткин вспомнил свою холостяцкую малогабаритную квартиру, пыльную и жаркую летом, холодную зимой. Окна, выходящие на вытоптанное пространство заднего двора и противотуберкулезный диспансер, где днем коротают время больные люди, а ночью их место занимают бродяги. Вспомнил разговоры соседей, хорошо слышные через стену. И кивнул, стараясь выразить понимание и сочувствие трудной жизни Дробыша.

– Да, уюта не хватает.

– Представляешь, каково мне тут? – вздохнул хозяин. – Особенно одиноко осенью. Дождливыми вечерами, когда слуги уходят в свой флигель, а я остаюсь один. Ветер, дождь… Чувствую себя хранителем музея. Ужасно…

– Вам надо сохранять спокойствие.

– Какое тут к матери спокойствие… Сначала учитель моей дочери утверждает, что я насиловал Инну. Я был за границей и не сумел прекратить все это издевательство на ранней стадии, когда уголовное дело еще не возбудили. Когда вернулся, просто впал в ступор. Сюда явился следователь, в комнатах Инны провели обыск. Затем эту девочку, еще в сущности ребенка, допросили в присутствии двух моих адвокатов. Естественно, Инна расплакалась, у нее началась истерика.

Дробыш взял салфетку и вытер лоб.

* * *

Вернувшись на дачу, Радченко поднялся в кабинет и стал перебирать бумаги. Еще раз перелистал досье Дробыша, но почувствовал, что не может сосредоточиться. Не давала покоя какая-то догадка, посетившая его за ужином, и забытая в следующую секунду. Надо вспомнить…

Закрыв папку, он стал смотреть в окно. Видны стволы сосен, желто-розовые в свете заходящего солнца. На соседнем участке подростки, мальчик лет тринадцати и девочка чуть постарше, играли в бадминтон. А, вот оно что… Радченко снова открыл папку, заглянул на последнюю страницу. Вот оно… Свое завещание Марина Осипова, мать Инны, юридически оформила за неделю до смерти. Деньги, полученные от продажи бизнеса, помещены в банк.

По завещанию все деньги Осиповой должны перейти ее дочери, когда той исполнится шестнадцать лет. Инна вправе распоряжаться унаследованными деньгами как ей вздумается. В том случае, если с девочкой после наступления совершеннолетия случится несчастье, которое приведет к гибели или тяжелым увечьям, деньги переходят к ее ближайшим родственникам. Ближайшие родственники…

Радченко вернулся к началу досье. На первой странице перечислены все родственники Инны, близкие и дальние.