Соловьиный день. Повесть

Но и эта фаза развития довольно скоро исчерпав себя, завершилась. Австралийские питомцы почему – то никак не хотели говорить, как ни бился с ними птицелюб. Правда, поначалу нравилось ему то, что попугайчики беспрепятственно летают по квартире, находясь на вольном содержании. Ибо это, в представлении Лава, было одним из немногих, но – реальных шагов на пути к созданию вожделенной бесклеточной структуры, к воле.

Но вскоре любителю «говорящих» пернатых осточертело убирать за не слишком опрятными питомцами своими засохшие какашки их, а также разыскивать улетевших в форточки попугайчиков и переживать за птицу, когда та калечилась или гибла, врезаясь со всего маху в оконные стекла и зеркала…

Только после всего этого, после эры домашней птицы, началось подлинное увлечение Лава пернатыми именно в природе. Речь о «дикой» певчей птице.

Щегол «Шварценеггер»

Одной из первых «жертв» Лава на этом тернистом пути стал щегол – странноватый тип, окраской своей чем – то напоминавший американского коммандос из популярного кинобоевика. Терминатора, ушедшего в джунгли боевого задания и так и не вернувшегося с него…

Был этот крылатый «Шварценеггер» сварлив, брезглив, неопрятен и невыносимо агрессивен. Его – писаного красавца, щеголя и воина «до мозга костей» – раздражало и тяготило все вокруг. Но, главным образом, сообщество соседей по клетке – всех этих птичьих слабаков – «слюнтяев», летающих «штибзиков», тупых «дохликов» и крылатых «тихонь», ничего не смыслящих в канонах и правилах боевых искусств!

Поэтому «Шварценеггер» пытался поддерживать на доступной ему территории сугубо армейские порядки, применяя для этого хорошо зарекомендовавшие себя технологии «включения бычки», «жесткача» и «качания прав», сопряженных с наездами на всех и вся. Иными словами, постоянно выяснял в клетке философское и насущное: «кто в клетке хозяин?».

Жесткость «щеголизма» вскоре сменила «эра милосердия», пора «желто – синей» эпохи синиц. Если бы Лава попросили как – то охарактеризовать период этот, он определил бы его именно, как эпоху. Эпоху возрождения и процветания, миролюбия и созидания.

Одной из наиболее ярких представительниц ее стала замечательная синица – московка[1 - Моско?вка, или чёрная сини?ца (лат. Periparus ater). Очень любопытная, вертлявая птичка. Ни секунды не сидит на месте. Ей интересно все. На голове у красотки – изящная черная «шапочка, напоминающая шапку – московку, на щечках – серо – белые «бакенбарды», на горле и верхней части груди – большая чёрная «манишка»].

Та, что досталась Лаву от Старика – птицелюба с «флейтой» в горле.

Старик с «флейтой» в горле

И свистит манок сосновый, —

На сосне в ответ синицы

Рассыпают бубенцы.

Эдуард Багрицкий, «Птицелов»

Познакомились они возле зоомагазина.

А встретились, как это часто бывало в жизни Лава, случайно. Он приехал как – то на Ленинский проспект за очередными «рекрутами» из числа волнистых попугайчиков, а тех не оказалось в продаже.

Экая досада! Лаву было так жалко потраченного на дорогу времени! Выйдя из магазина, увидел он неподалеку довольно пожилого человека с «переноской»[2 - Переноска – небольшая, размерами 15 х 10 см, клеточка для транспортировки птиц] в руках. Подошел, поздоровался, заглянул в клеточку. И увидел в самом дальнем уголке невыразимо прелестную, обаятельную синичку – московку. Поинтересовался: «Почем?»

Удивился, когда заметил, что перед началом разговора обладатель московки, высоко подняв руку, зачем – то ткнул себя пальцем куда – то в область шеи:

– Могу продать, молодой человек, могу – так подарить…

Еще больше поразил Лава «голос» Старика (так Лав стал сразу же стал называть про себя пожилого «синичника»). Точнее, отсутствие такового, в общепринятом понимании этого слова! То, что Лав услышал тогда, в первые минуты их знакомства, похоже было больше на некое странное «шепотное шипение». Да еще с «горловым присвистом»… Делавшим стариковскую речь на редкость неразборчивой, затрудненной, иногда – просто невозможной для понимания.

Со временем Лав, конечно, привык, приспособился, адаптировался, стал неплохо понимать Старика, но тогда стало ему, братцы, как – то не по себе! Он даже отстранился, отодвинулся от собеседника подальше: «Чем черт не шутит! Может, сумасшедший какой!» Старик же, виновато улыбнувшись, обьяснился:

– Не пугайтесь. Рак у меня. Горла. Был. И операция. Рак убрали. И гортань. Почти всю. А в горле осталась дырка. Я так ее называю. Стомой – называется. Когда хочу что – то сказать, я должен обязательно заткнуть это отверстие. Я это, в шутку, конечно, называю «игрой на флейте». «Флейте» собственного горла…

В подтверждении сказанного, Старик убрал, отвел руку в сторону. Лав увидел своими глазами ту самую «стому», размером с пятидесятикопеечную монету. Страшное отверстие находилось, зияло, примерно, там, где у здоровых людей располагается кадык. Лав даже поежился, на секунду представив такую «язву» на своем нежном горле («не дай, Бог!»), но быстро взял себя в руки.

Старик вернул пальцы на шею и продолжил:

– Синицу отдам. Просто, без денег. Содержите только хорошо. Она сало любит и творог обожает. Домашний. Умеете творог варить? Ничего, научу… Уж больно его жалует… Вы птиц любите? Ладно, ладно, молчите, вижу… Забирайте, а то, боюсь, уйду, а она так и останется в клетке. Одна. Забирайте!

Так Лав стал обладателем замечательной певчей птички. Покупал для любимицы молоко, сквашивал, и делая творог – главное синичное лакомство. Домашний. Старик с «флейтой» в горле сдержал обещание, рассказав рецептуру приготовления продукта питания. Она оказалась, на удивление, простой. Секрет заключался в том, что делать все нужно было на самом медленном огне. Когда молоко закипало, начинало «подниматься», необходимо было срочно снимать его с огня и быстро процеживать через самую мелкоячеистую марлю. Лав быстро освоил кулинарные тонкости дела.

Кроме творога, синица, как выяснилось, обожала вьетнамский соевый соус, которым тогда, по причине тотального товарного дефицита, завалены были прилавки продуктовых магазинов. Глядя на то, с каким аппетитом, уплетает птичка заморский деликатес, в скором времени приобщился к нему и сам Лав, кстати.

Московка частенько пела – словно бы в благодарность за хорошее к себе отношение. Прыгая по полу возле ног Лава, она выдавала тонкие – тонкие триольки изумительной красоты: «ти – ти – ти, тьюи – ти!». В этом отношении, напоминая Лаву опять же …флейту. Но флейту – особую. Инструмент, из которого можно было извлечь довольно ограниченное количество звуков – лишь три или четыре – но, при этом, звуков отменнейших, невыразимой чистоты, редкого качества и глубины!

О, это нужно было слышать! Словно маленькие иголочки или льдинки входили в кожу, сердце Лава, проникая глубоко – глубоко. В такие мгновения испытывал он, буквально, блаженство.

Нет, кенары, конечно, тоже здорово пели, но делали они это по – иному. В канареечном пении всегда на удивление много натиска, демонстративного напора, экспрессивной ажитации, вызова, истомы половой.

Смотреть на поющих канареечных самцов Лаву вообще было страшно: худенькая, маленькая птичка, а вытянется вся над жердочкой в струнку, голову запрокинет и давит, давит из себя, дрожа, трепеща, как осиновый листочек, бесконечную, нескончаемую песню!

Лаву хотелось даже «остудить» наиболее рьяных: «Охолонитесь, глупыши! Иначе, родимчик может запросто заработать от неистовства такого!»

Совсем иное дело – дрозды. Речь, понятное дело, о черных дроздах… Это – абсолютные певческие чемпионы, волхвы певчие! Своей песней они, словно душу вам на блюдечке преподносят, изливая, донося до сердец слушателей мелодичные размышления глубоко философского свойства. Причем получается это у птицы совершенно естественно, неторопливо, размеренно. В дроздовой песне всегда есть какая – то мягкая, нежная грусть. Как бы сожаление о превратностях перелетной жизни, о том, что все достается в ней не просто так, не с наскока, не играючи…

Синицы же, повторюсь, другие певцы: поют, как пуля свищет в степи, как колокольчики свадебной тройки разливаются над оживающим после долгой зимы, миром – негромко, а век не забудешь: «динь – динь – тлинь, динь – динь – тлинь»…

Зимовочный «цугцванг»

Синичка, будучи птичкой вольной, свободной, день – деньской летала по квартирке Лава, куда ей только заблагорассудится. Лишь на ночь возвращалась в клетку.

Вольное содержание ее, так же как и в случае с волнистыми попугайчиками, накладывало на поведение Лава особый отпечаток. От хозяина «певчей» квартиры требовалось строгое соблюдение мер и правил безопасности, неукоснительное следование им. Птичка – то маленькая, любопытная, так и норовит сунуть свой крошечный носик, куда не надо! Может сесть на диван, на стулья, в кресло, на пол. Куда хочет! Узоры ковра здорово маскировали эту пернатую «квартирантку», делая ее «невидимой», почти незаметной.

Пришлось Лаву укрощать кипучую, непоседливую натуру свою. Стараться избегать резких телодвижений, делать все, по возможности, медленнее, «проверяясь» на каждом шагу, как бы, спрашивая себя постоянно: «куда я ставлю ногу?», «на что я сажусь, облокачиваюсь, опираюсь?» Иначе, быть, ох, быть беде! Впрочем, синичка и сама оказалась не промах: она, была, при прочих своих достоинствах, еще и достаточно разумным и осторожным существом, постоянно «обозначая» себя голоском, стремительно отпрыгивая, отлетая в сторону при всех опасных сближениях с торопыгой – хозяином. Видно, ее, голубушку, не слишком – то манила заманчивая перспектива оказаться в лепешку раздавленной хозяйским задом или быть навечно прихлопнутой его огромным домашним тапком!