Ангел Спартака

– А почему ты вообразила… решила, что «не сможешь»? Решила, будто Я чего-то не могу? Без кого? Без вас? Без злых бесхвостых, возомнивших о себе обезьян?

Никогда позже я не слышала от Него такого голоса. А еще заметила – лицо почернело. Даже не почернело – потемнело, словно весь свет вокруг испарился.

Только вот терять мне было нечего. Совсем.

– Тебе понадобился наш маяк, наша речь и наш облик. Ты не стал присылать Своих слуг – пришел Сам. Воли Твоей мало – как мало одной мысли!..

– Угу.

Внезапно лик Его осветился. Лишь после сообразила – Луна. Тучи, кажется, разошлись.

– Я расскажу тебе притчу.

Антифон

Учитель часто повторял: «Люблю говорить притчами». И при этом смеялся – очень зло. Однажды решилась, спросила.

«И без притчи не говорил им!» – ответил, словно ударил.

* * *

– А притча, Моя обезьянка, такая… У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение…

Я даже не сразу поняла – отчего это притча. Ну бывало – у нас, у осков, старшему сыну обычно надел выделяли. И среднему выделяли, с отцом лишь младший оставался.

– По прошествии немногих дней младший сын, собрав все, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно. Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему.

И снова совсем другим голос Его стал. Хоть и только что познакомились, а поняла – иным. Будто бы Ему… Не больно, не обидно даже, а словно бы все вместе. И еще не по себе очень – словно над костром погребальным говорит.

– Встал и пошел к отцу своему. И, когда он был еще далеко, увидел его отец и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться!..

И еще одно понять успела – взял Он меня в ученицы.

– Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.

Замолчал, прошелся не спеша к входу.

Остановился.

– И что поняла ты, Папия Муцила?

Не обезьянка уже, даже именем не побрезговал. А я-то думала, что его, имя мое настоящее, только одна я на земле знаю – с тех пор, как семьи моей не стало.

– Поняла, Учитель. Ты был Старшим Сыном.

Антифон

А это я вижу со стороны – именно вижу, словно показал кто-то. У старой каменной стены двое – высокий и маленькая. В голосе высокого – насмешка, чуть заметная, дальняя.

– Догадалась о маяке, обезьянка? Догадайся и сейчас.

Под ладонью – неровный пыльный камень. Теплый, очень теплый…

– Обезьянка догадалась, Учитель. Морякам нужен запас муки. И зернотерка, и вяленое мясо…

– Не ужинала? – насмешка слышнее, заметнее. – А еще требуется оружие, деньги… Стену сама разберешь?

– Сама! – В голосе маленькой – вызов, хотя она еле стоит на ногах, а камни огромные, неподъемные. – Откуда начать?

– Не надо.

Камни исчезли. Из глубокой ниши – розовый свет.

Маленькая слишком устала, чтобы удивиться.

Высокий, не глядя, протягивает руку. На широкой ладони – горящая лампа. Не стекло – что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный.

– Лампа? – наконец-то она изумилась. – А почему горит? И зачем?

В ответ – злой смех. Маленькой на миг становится страшно.

– Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!

Розовый свет внезапно густеет, собирается шаром, поднимается, зависает над его ладонью. Глухой стук упавшего светильника – уже пустого, мертвого. Огонь касается ладони, растекается, всасываясь в кожу.

Гаснет.

Маленькая невольно подается вперед, поднимает руку…

– Не вздумай! – Теперь в Его голосе нет злости. – Хочешь покидать гробницу каждую ночь? Бродить среди могил, возвращаться – и так век за веком, без надежды на покой? Бессмертным жить скучно, не-мертвым, поверь, еще скучнее! Не так давно таким забавлялись цари Египта. Не завидую! Ни царям – ни их подданным.

Огня больше нет. Темно.

Учитель как-то сказал: «Если свет, который в тебе, – тьма, то какова же тьма?» Просто так сказал – ни к чему.

* * *

В свитках греческих – не в тех, что про философию, а в тех, что про любовь (редко я их разворачивала, скучно очень), – то и дело прочитать можно: пришла она в себя, мол, только на постоялом дворе. После очередной пакости, понятно. Пакости избежала – и в себя пришла. Отдышалась.

Про свитки – уже потом подумать пришлось, вначале в себя бы прийти. Кровь утром я все-таки отмыла, с песком возле ручейка отскребла. И даже белилами лицо изобразила, нашлась, хвала Юноне Заступнице, нужная баночка в моей котомке, не потерялась. Именно что изобразила – дабы синяком народ всеконечно не страшить. Мне бы зеркало серебряное сирийское да ларец милетский с протираниями, какой у моей хозяйки старой был!

Но – изобразила, потому как жить дальше надо. Отдышаться. Только не героиня я из свитка греческого, на постоялом дворе много кто к беглой присматриваться станет. Одна да с котомкой, гиматий мятый, из котомки кинжал, в тряпку кое-как замотанный, выглядывает, приветы всем передает… А главное – глаза. Есть такие людишки внимательные, присматриваются, а взгляд-то белилами не замажешь.

Присела я у самой Аппиевой дороги на камешек, прямо возле столба милевого (пустая дорога еще, утро совсем), – да и стала про город Рюпес думать.

Обо всем прочем не думалось, не время. Вот посплю, поем, снова посплю, тогда уж. И хорошо бы не в гостинице грязной, где хозяин так и норовит за стражей побежать, – а в этом самом Рюпесе.

Байка старая, еще в детстве слыхала. Мы – те, что в Италии проживаем, – не слишком друг друга жалуем, потому и Волчицу из ее логова на Тибре на волю выпустили. Этруски самнитов не любят, те – кампанцев, все вместе с аврунками ссорятся. А мы, оски, с луканами и с теми же самнитами вражду долгую вели.