Аргентина. Лейхтвейс

О чем тоскуешь, старина,
Чего задумчив ты?
Тоскую я по родине,
И жаль родной земли.

О Трансваале (правильно с двумя «а») он знает, папа рассказывал. Там воевали – давно, когда папа был немногим старше его самого. А папа ушел на другую войну, Германскую, а потом пришлось воевать с беляками, а потом папу ранило под городом Новороссийском, и на фронт его больше не пустили. Война вроде бы кончилась, но папа говорит, что радоваться еще рано, бои идут под Тамбовом, а еще в Сибири и возле Тихого океана.

Сынов всех девять у меня,
Троих уж нет в живых.
И за свободу борются
Шесть юных остальных.

Голос у девочки очень красивый, и она сама красивая, только очень худая. Наверно, она и этот седой не получают «паек», поэтому им и приходится ходить по дворам. Жаль, им почти ничего не дают, жильцы их дома тоже не все получают «пайки», а если и получают, то совсем маленькие. А некоторые вообще – «лишенцы», им не положено ничего, а еще их может забрать черный грузовик из Чрезвычайной комиссии…

Прошло много лет, и уже в совсем другой стране Лейхтвейс откроет томик пролетарского поэта Владимира Маяковского. Врага надо знать, особенно «лучшего» и «талантливейшего», если верить товарищу Сталину. Ничего хорошего он в книжке не увидит – косноязыкая заумь, перемешанная с не слишком умной, в лоб, пропагандой, но затем взгляд скользнет по нескольким обрывистым строчкам.

А летом
слушают асфальт
с копейками
в окне:
– Трансваль,
Трансваль,
страна моя,
ты вся
горишь
в огне![2 - Для тех, кто родился после 1991 года. Владимир Маяковский. «Хорошо!»]

Маяковского он не полюбил, но томик выбрасывать не стал и время от времени перечитывал. Последний раз совсем недавно, когда уже получил приказ готовиться к командировке в Париж.

Картинка с девочкой в белом платье поблекла и растеклась по углам. Во дворе особняка ничего не изменилось. Если не повезет, если информаторы ошиблись, так будет до самого утра. Но думать об этом пока нельзя. Ждать… Ждать!

А старший сын – старик седой
Убит был на войне:
Он без молитвы, без креста
Зарыт в чужой земле…

4

– Адрес? – не отрывая носа от бумаги, вопросил служивый. В штатском – как и все, встреченные у входа и в коридоре, что сразу удивило. На управление полиции не похоже, на министерство внутренних дел – тоже не слишком…

– Ваш адрес? – надавил голосом служивый, не услыхав ответа, даже нос слегка приподнял. Князь хотел было сообщить очевидное, но внезапно усмехнулся. Адрес ему? А где живет Дикобраз?

– Рим, палаццо Руффо.

Перышко клюнуло, коснувшись бумаги. Замерло.

– А… А улица? Номер дома?

– Понятия не имею, – не без удовольствия констатировал его светлость. – Как-то, знаете, не интересовался. Наша семья живет там с XV века.

Служивый сглотнул, но переспрашивать не решился.

Все было конечно же не так. От палаццо XV века остался лишь фундамент, дворец построили заново два века спустя. Потом он обветшал и был разобран – за исключением бокового крыла: дверь, лестница, две комнаты внизу, три вверху. Семья давно бы избавилась от бесполезного наследства, но городские власти запретили пускать палаццо на слом. Причиной стала фреска на втором этаже якобы авторства самого Караваджо. Так и стоял ненужный обломок, врезанный между двумя современными домами. Пригодился он деду, который, рассорившись с родственниками, переехал в руину старого дворца. А потом и внуку, после того, как квартиру в центре города пришлось отдать супруге.

– Род занятий?

Князь невольно задумался. Как будет правильно? Безработный? Бывший преподаватель университета? Будто бы они сами не знают! Впрочем, ненужные вопросы все-таки имеют смысл. Сначала ответишь на то, что никому не повредит, потом войдешь во вкус, разговоришься. Главное – начать.

Дикобраз встопорщил иглы.

– Защита чести рода ди Скалетта. Словом, делом и кровью!

Сказал – и сам восхитился. Узнал бы его дед, воевавший в отряде Гарибальди!

На другой стороне стола воцарилось молчание. Наконец, послышалось не слишком уверенное:

– А можно… а-а-а… чуть более конкретно?

Князь вобрал в грудь побольше воздуха. Да сколько угодно! Достаточно вспомнить покойную тетушку, обожавшую рассуждать о родовой чести. Даже отец, на что был терпелив, не выдерживал, выходил в соседнюю комнату. С чего она начинала? Кажется, с того, что Господь сотворил благородных за день до Адама…

Дикобраз насупил густые темные брови.

– Род Руффо, да будет вам ведомо, числился среди наизнатнейших еще в эпоху Крестовых походов…

– Спасибо, ваша светлость, мы это знаем.

Прозвучало не из-за стола, а слева, от внутренней двери. Кто-то очень хорошо смазал петли – открылась без всякого звука.

Титулование густо сочилось насмешкой.

– …Однако ни в Первом, ни во Втором похода Руффо не участвовали. Сидели себе на Сицилии до 1750 года, пока ваш предок не потерял свои владения в Скалетто и не переехал на север.

Прежде чем повернуть голову, князь улыбнулся:

– Тогда зачем спрашивать? К тому же наша семья, если верить легенде, получила фамилию не от сицилийской деревни, а от замка Скалетто на Крите. Четвертый крестовый поход!

Тот, кто вошел, теперь стоял возле стола – жилистый, плечистый, покрытый «вечным» южным загаром. Расплющенный в давние годы нос, узкие, резко прочерченные губы, морщины в уголках рта. Глаза самые обычные, разве что во взгляде, на самом донышке, что-то странное, словно человек не смотрит – прицеливается.

Князь встал. Настоящий противник заслуживает уважения.

– Вы знаете не хуже меня, ваша светлость…

Усмешка вышла зубастой, словно оскал черепа.

– …Что эту легенду выдумали сицилийские Руффо при Наполеоне. Кто-то из них, насколько я помню, мечтал сменить Бурбонов на неаполитанском престоле. Название замка на Крите пишется с одним «т».

Широкая ладонь дрогнула, и служивый, поднявшись из-за стола, беззвучно проследовал к двери. Гость садиться не стал. Оперся руками о столешницу, наклонился, поглядел исподлобья.

– А вы сами, ваша светлость, во времена Авентинского блока охотно откликались на обращение «товарищ Скалетта». По-моему, князем вы себя ощущаете только при общении с правоохранительными органами.