Страж раны

Степа решился и сделал глоток. Вода оказалась вкусной и свежей, словно только из колодца – причем совершенно холодная. Осмелев, Косухин вновь отхлебнул, а затем протянул чашу Арцеулову. Тот выпил, не задумываясь, и вернул чашу хозяину.

– А ничего! – заметил Степа. – Хотя по здешнему холоду, я бы лучше спирту…

– Сейчас согреешься, воин…

Косухин замер – говорил старик. Язык был прежний, незнакомый, но теперь Степа разбирал каждое слово. По разом застывшему лицу Арцеулова стало ясно, что он тоже понял сказанное.

– Сейчас согреешься, – повторил старик. – Это сома дэви.

Степе действительно стало жарко, но не от воды, а от происходящего.

– Я думал, мы поймем друг друга и без этого, но вы были слишком невнимательны – как и те, что искали вашей смерти.

По бледным губам вновь скользнула улыбка. Несколько секунд все молчали. Наконец, Арцеулов решился:

– Кто вы?

– Я тот, кто послан вас встретить, – чуть помолчав, ответил старик. – Вы не догадались, вы слишком спешите, воины, и не успеваете даже подумать… Подумайте сейчас.

Степе как-то не думалось. На представителя китайской секции Коминтерна старик никак не походил. Арцеулов тоже не стал размышлять, и невеселая улыбка старика быстро подсказала ответ:

– То есть… Нам что – конец?

– Ваш путь закончен. Вы прошли его до последнего шага. Вас сторожат у тропы. Скоро они поднимутся наверх, и на этот раз будут более внимательны…

– И что? – возмутился Степа. – Неужто ничего сделать нельзя? Ну, спрятаться там?

– Вам незачем прятаться. Вы уже пришли…

Арцеулов молчал. Спрашивать было не о чем – он все понял.

– А… вы всех так встречаете? – не отставал любопытный Косухин.

– Не всех…

Издалека, со стороны дороги, сухо прогремел выстрел. Враги не ушли.

Степа между тем напряженно размышлял. Помирать совершенно не хотелось, к тому же старик явно что-то не договаривал.

– Вот что, товарищ, – на этот раз «дедушка» стал «товарищем». – Вы бы это… досказали. Чтобы все сразу. А то непонятно что-то…

– И что вам непонятно, Степан?

На свое имя Косухин не реагировал. Мало ли откуда здесь могут знать комиссара Челкеля?

– Все непонятно. Если нам и вправду крышка, так обычно и без таких… встречающих… обходится. Видел уж, знаю…

– Хорошо, объясню, – старик вздохнул, но без всякого раздражения, словно разговаривал с ребенком. – Вы прошли путь до конца. Но это был не ваш путь, Степан, и не ваш, Ростислав. Вы сбились с дороги, хотя и не по своей воле.

– Ага! – напрягся Степа. – Это, значит, мы сюда по ошибке попали?

– Не по ошибке. Это не так легко объяснить. Представьте, что вы плывете по реке. Внезапно начинается буря, вас уносит в море… Подумайте! Собирались ли вы еще месяц назад сокрушать покой небес? Приходило ли вам в голову, что такое возможно?

– Стоп, – мотнул головой Косухин. – Значит, по порядку. Ясное дело, не собирались. Но то, что возможно – это уж, извините. Видели!…

– Вы видели много невозможного. То, что случилось – это и была буря. Ваши пути закончились не так, как должны были, и меня послали вас встретить. Не бойтесь. Все страшное уже позади.

Этого говорить не следовало. Даже Арцеулов, несмотря на овладевшую им апатию, почувствовал нечто вроде обиды. Степа же буквально вскипел.

– Вот чего, товарищ! За политбеседу спасибо, но я лучше пойду прогуляюсь. Глядишь, перед смертью прихвачу с собой другого-третьего! Наслушался я этой поповщины!

Старик покачал головой:

– Вам уже ничего не сделать, Степан. Вам незачем даже ждать пулю. Вот…

Он легко взмахнул рукой, и в то же мгновение вокруг что-то начало меняться. Стало теплее, повеяло весенним ветром, откуда-то донесся легкий запах цветущего сада. Внезапно каменная ниша за спиной у старика засветилась прозрачным, еле заметным светом. Камень, в котором она была вырублена, стал бледнеть, исчезать, превращаясь в золотистый туман.

– Дверь открыта, – бесстрастно произнес старик. – Входите! Многие жаждут, но не многие удостаиваются этого. Вы заслужили – входите!

Арцеулов вспомнил – он уже видел все это сквозь серебряный перстень, сквозь льющийся из ночной темноты лунный свет…

– Нет! – отрубил Степа. – Спасибочки, но я уж лучше здесь останусь.

Старик махнул ладонью, и все исчезло. Вместо золотистого тумана вновь проступил грубый камень.

– Чего же вы хотите?

– Понять, – ответил Арцеулов. – Вы говорили о пути, который мы должны были пройти. Что вы имели в виду?

– Не жалейте о нем. Он был не лучше и не хуже, чем у тысяч ваших сверстников. Он никогда не привел бы вас к этой двери.

– Это как? – вмешался Косухин. – Все мы, прошу прощения, там будем.

– Не все. Большинству придется много раз проходить путь, прежде чем они заслужат право войти сюда.

Косухин был сбит с толку. Отреагировал капитан:

– И все-таки. Вы говорили о том, что нам было суждено…

– Хорошо. Хотите знать об этом? Что ж, сейчас вы вспомните то, что должно было произойти. Вспоминайте!

«Это как?» – подумал недоверчивый Степа, но тут перед его глазами ясно встала знакомая картина: он вместе с другими провожает на черемховском вокзале отряд повстанцев, направляющийся в восставший Иркутск. Косухин стал вспоминать, кого же отправили на помощь к товарищу Чудову, и вдруг сообразил – в Иркутск уезжал он сам, Степан Косухин. Степа удивился, но вспомнил Иркутск, но не зимний, а теплый, весенний, и апрельские лужи хлюпали под его латаными сапогами. А затем он увидел эшелон, мчащийся через тайгу. Мелькнул перед глазами силуэт Казанского вокзала, а потом он вспомнил себя в новенькой командирской форме, стоящим впереди шеренги таких же молодых командиров, и товарищ Троцкий, пламенный Лев Революции, вручал орден, но не тот, сданный в особый отдел Сиббюро, а новенький, и на его рукаве краснела широкая нашивка.

А дальше воспоминания – ясные и четкие, словно все это действительно происходило, нахлынули разом. Косухин увидел себя в густой толпе, запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок из еловых веток с черно-красными лентами, на которых было что-то написано свежей серебрянкой. Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины: далекий неведомый край, тысячи людей с тачками и лопатами запрудили гигантскую долину, а он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида, шляпе, что-то объяснял внимательно слушающим людей. Степа услышал свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они должны были выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине, которому следовало послать телеграмму.

Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой и тут же вспомнил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею – то есть, не обвенчался, а «расписался» – как раз на пролетарский праздник Первого Мая. Затем он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше, неведомый край и огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными лицами, и Косухин вдруг понял, что они боятся его, бывшего красного командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной. Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной левой рукой курил трубку, что-то объясняя, а он, Косухин, согласно кивал, отвечая: «Так точно! Слушаюсь…». И это было не обидно, а тоже почему-то приятно. Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и все чаще машина доставляла его домой под утро.

А потом пришел страх. Он сочился отовсюду – из стен кабинета, от портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены, вместе с которой он ночью, стараясь не шуметь, сжигал какие-то фотографии с дарственными надписями, чьи-то письма… Страх парализовал все чувства, и Степа вдруг понял, что так страшно ему не было ни на фронте, ни даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола. И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята с теми же лазоревыми петлицами крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем воспоминания затянуло красным: он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно – боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то рядом в такой же камере избивали его жену. В ушах прозвучали слова какого-то мордастого с ромбами в петлицах, который говорил о невозможном – что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит того, с трубкой, разрешить ему взять другую фамилию.