Живопись, или Живые письма

– Понятием чуда часто оперирует религия. Человечество по натуре своей есть «верующие в чудо», в его несколько вульгарный образ. Для меня же чудеса – дело совершенно обыкновенное, ежедневное, но оттого не потерявшее своей пленительной магии. Моё чудо – метаморфозы чистого листа, украшенного каллиграфией почерка и отточенностью смысла. Минуту назад он был лишь средством, вдруг – он складывается бесчисленное количество раз, превращаясь в писательское оригами. Проходит час, и он содержит в себе целый образный мир фантазий и грёз, готовый отправиться в путешествие. Откуда? Откуда берётся эта живительная сила, превращающая ничто в нечто, заставляющая сопереживать, радоваться, думать, беспокоиться? Какова природа этого грандиозного превращения, посягнувшего на вечность существования? Вакуум заполняется из ниоткуда. Мне возразят: «Как из ниоткуда, когда есть автор»? Да, это написал я… или всего-навсего записал? Разница колоссальна. Но почему я? Откуда это берётся? Здесь больше вопросов, чем ответов, ибо природа вдохновения, творчества – вот настоящая тайна, вот истинное чудо на Земле.

– Что для тебя искусство?

– Это мой смысл жизни, единственная вещь, дарующая бессмертие. Я не вижу в мире ничего интереснее, нежели вращать калейдоскоп и получать всё новые и новые писательские узоры. Искусство – это разговор длиной в жизнь с чем-то большим, чем я сам. После моей смерти эта беседа плавно перетечёт в бесконечность. Искусство – это ода жизни, молитва, оберегающая от разложения. Я знаю, что моё тело погибнет, но я – душа, закованная в музыку слов. Пока живёт произведение, живу и я.

P.S. И всё-таки откуда берётся то, что заполняет пустоту страницы? Я возвращаю её тебе обратно. Она была пустынна. Посмотри, как теперь она переменилась!

    (Мф. 14, 14—21)

15. Когда же настал вечер, приступили к Нему ученики Его и сказали: место здесь пустынное и время уже позднее; отпусти народ, чтобы они пошли в селения и купили себе пищи.

16. Но Иисус сказал им: не нужно им идти, вы дайте им есть.

17. Они же говорят Ему: у нас здесь только пять хлебов и две рыбы.

18. Он сказал: принесите их Мне сюда.

19. И велел народу возлечь на траву и, взяв пять хлебов и две рыбы, воззрел на небо, благословил и, преломив, дал хлебы ученикам, а ученики народу.

20. И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных;

21. а евших было около пяти тысяч человек, кроме женщин и детей.

Философ в раздумье

Рембрандт Харменс ван Рейн

Praeteritum (лат. «прошлое»), 14 февраля 2018

Ирвину в in posterum (лат. «будущее»)

Здравствуй, дорогой друг! Случилось то, чего ты, вероятно, ожидал менее всего: твоя голова напоминает весеннюю полянку, окаймлённую снегом поседевших волос, а длинная борода похожа на внезапно замёрзший водопад; твоё гибкое и подвижное тело превратилось в моргающий камень, символизирующий памятник живой мысли, а твои пальцы крепко переплетены, будто корни высокого дерева, пытающиеся испить до самого дна наводнение воспоминаний о весёлых днях твоей беспокойной молодости.

Прочитав этот покрывшийся толстым слоем пыли словесный портрет, ты бросишь свой многострадальный взор в бездонный океан смеющихся глаз истины и сам убедишься в точности моего описания. Вероятно, даже улыбнёшься, обнаружив сходство со своим дедушкой.

Что же, мой друг, твоя жизнь окрасилась в тёмные тона отходящей ко сну старости! Она пришла и к тебе в гости, заняв всю комнату величественным молчанием вечности.

Я надеюсь, ты простишь мне мою слабость: я бы хотел считать тебя другом, хотя ты убеждён, что мы сами себе лучшие друзья. Не знаю, право, как ты выносишь бремя своего одиночества так долго, но на сей счёт у меня есть некоторые догадки: переплетение бурлящих, неустанно текущих рек мысли, упорядоченных мудростью, словно винтовая лестница, ведёт тебя к твоей собственной вершине духа, где нет никого, кроме идеала, разливающегося своим небесным благоуханием.

Сверхчеловек, Будда, Бог… Я хорошо помню эти залихватские пируэты целей, которые ставили перед собой твоя гордость и свободолюбие, граничащие с абсурдом.

И как бы глупо и надменно они ни звучали, на старости лет ты достиг хотя и искажённого, но идеала, ибо цепь событий твоей жизни – это нанизывание бусинок абсурда на рвущуюся нить искусства.

Должно быть, ты подарил это самое дорогое украшение какой-нибудь красавице, поразившей музыкой интеллекта твоё тщательно скрываемое романтическое сердце. Я ведь знаю тебя: ты щедр до расточительности, и, создав своими деяниями ценнейшую бижутерию, ты охотно подаришь её женщине, в глазах которой увидишь отражение себя.

Я не удивлюсь, если она сейчас где-нибудь рядом согревается в пустой холодной комнате у пылающего камина. Увы, твоя любовь заледенела, ибо она – кратковременное извержение вулкана, а не тлеющая стопка исписанных каллиграфическим почерком бумаг.

Прости, друг, но я нанесу шпагой слова последний дружеский укол, смазанный ядом упрёка: ты несправедлив к ней, ибо даже рядом с женой ты чувствуешь своё безграничное одиночество. Ах, эта проклятая ницшеанская ода тем, кто одиночествует вдвоём!

Теперь поговорим о вещах, которые ласкают твой слух и смягчают сердце. Творчество, вероятно, и сейчас заставляет тебя бессонными ночами проливать кристально чистые слёзы, бегущие по твоим морщинистым щекам. Я надеюсь, в них нет ни капли сожаления о том, что ветер успеха так до сих пор и не распахнул окна твоей темницы. Разве он важен для тебя теперь, когда ты прошёл на корабле через тысячи внутренних бурь, вынеся на рифы своей надгробной плиты имя, украшенное десятками цветущих книг вечности?!

Ты мне друг, но истина дороже (и ты, несомненно, оценишь здоровый цинизм моего суждения): твою комнату, заполненную ароматом философской мысли, не посетят друзья и знакомые, ибо у тебя их нет; в неё никогда не войдёт человек, но тень смерти, будто шаровая молния, проникнет через оконную щель и взорвётся, опалив твою седую бороду. Однако именно этот огонь смерти и зажжёт лампаду вечности, в которую, несомненно, народ плеснёт масло посмертной славы.

Важнее любого признания то, что ты обрёл себя. Я до сих пор не могу вспоминать нашу последнюю встречу без острой боли: этот рассказ, погрузивший меня в запутанность лабиринтов твоего становления, так разорвал мою душу, что я невольно сравниваю тебя с Ван Гогом, прошедшим через горнило нескончаемых мытарств. Однако мы оба понимаем, что без этой вереницы обескураживающих неудач, без этих мёртвых цветов несбывшихся надежд не было бы потрясающего гербария твоей книги, опередившей время настолько, что её гениальность до сих пор понята единицами. Да, как ты и планировал, в сорок пять лет наступило время, когда накопленный жизненный опыт благодаря шёпоту таланта покатился с горы сокрушающей лавиной смыслов, сметающей на своём пути убогие домишки современной философии.

А что ты делаешь на закате своей жизни? Предаёшься воспоминаниям? Обдумываешь новые идеи? Я бы очень хотел получить от тебя письмо, но знаю, что от тебя, к сожалению, я не получу живого письма, ибо мёртвые не умеют писать в прошлое, но живые могут и пишут письма из прошлого в будущее.

Твой единственный друг Андрей Варвар.

P.S. Ирвин, к своему письму я прилагаю картину «Философ в раздумье». На ней изображён ты.

Мизантроп

Питер Брейгель Старший

Подпись: «Так как мир столь коварен, я ношу траур»

Ирвину

Приветствую тебя, мизантроп! С каждым днём я всё лучше понимаю, почему ты смотришь на мир из-под чёрной мантии пессимизма: вездесущее общество прожужжало все уши со своей беспросветной глупостью норм, традиций и социальных устоев, так что приходится облачаться в траур, дабы своим печальным и нелюдимым видом продемонстрировать отрешённость от всего человечества.

Однако мне подлинно известно, что ты отнюдь не носишь в своей душе болезнь жгучего ресентимента, выливающегося в абсолютном и безоговорочном неприятии человека как такого. Ты, подобно пчеле, не бросаешься на каждого в надежде вонзить своё ядовитое жало ненависти, напротив, ты держишься поодаль от подобных чувств, разлагающих душу, и более напоминаешь зоркого орла, который гордо парит над человеческой свалкой безумия, бед и несчастья.

Вопреки всеобщему заблуждению, мизантропия – это не деятельная ненависть к окружающим, а уход от стада обезумевших, потерявших всякий человеческий облик; это бегство в страну насыщенной внутренней жизни, земля которой – родина для немногих избранных, разделяющих подлинные человеческие идеалы. Мизантроп любит людей, но не массы, которые ими притворяются.

«Как ничтожна и презренна жизнь большинства!» – с грустной улыбкой замечает мизантроп и бежит в уединение от крыс, зачумлённых пороками. Гуманно ли выбирать эскапизм там, где существует нужда в спасении тех, кто подвергся страшным болезням? Не нарушает ли премудрый врач, осознающий масштаб духовного разложения, символическую клятву Гиппократа?

«О нет!» – восторженно отвечу я, ибо нет большего человеколюбия в том, чтобы позволить болезни распространяться. Природа предусмотрительно вооружилась целым арсеналом улучшения человечества, и смерть, вероятно, самое действенное средство для этого. К чему вмешиваться в планы эволюции? К чему бросаться в объятия раковой опухоли социума, наивно предполагая её излечить? Нет, пусть филантропы, будучи по натуре своей людьми одухотворёнными, окунаются в заражённые воды общества и с чувством выполненного долга растворяются в них, камнем падая на самое дно, превращаясь в тех, кого они намеревались спасти.

Мизантроп мудр и рассудителен, подобно царю Соломону. Король мизантропии Фридрих Ницше в книге «Так говорил Заратустра» писал:

«О братья мои, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть! Всё, что от сегодня, – падает и распадается; кто захотел бы удержать его! Но я – я хочу еще толкнуть его!»

Не осуждайте мизантропов, ибо они есмь счастья алчущие. Рецепты для достижения этого испаряющегося эфира благоденствия у каждого свои. Бегущие от суеты и бренности бытия, они окружают свои замки рвом, оберегающим от ослепляющей темноты человеческого разложения и оглушающей тишины людских споров и распрей.

Я, подобно тебе, ежедневно наблюдаю трагическое полотно человеческого декаданса. Ленивое большинство, повинуясь низменности природных инстинктов, пестует крикливых ребятишек чревоугодия, забывая о том, что

«человек есть нечто, что должно превзойти».

    Фридрих Ницше

О да, мы, люди, – непревзойдённые клоуны, глумящиеся над божественной идеей саморазвития. Мы преодолеваем себя, возводим многоступенчатые лестницы, дабы подняться на Олимп, усеянный звонкой монетой и соблазнительной красотой главенства в обществе, но забываем прокладывать пути к высшим ценностям, которые, одинокие и забытые, рыдают в глубине чёрствой и вертлявой душонки.

Как много в человеке таится жадности и злобы! Он, скитаясь по пустыне, в вихре песчаной бури обладания готов присвоить себе каждый бархан, только бы тот не достался ближнему. Он, потакая далёкому зову пещер, в опустошающих войнах заливает пустыню кровью врага, не понимая, что его враг, ехидно посмеиваясь в засаде, смотрит на него с зеркала ближайшего оазиса. Он, завидуя таланту, готов собственными грязными руками закопать его в землю, дабы тот никогда не накормил голодающих, но знай, человек: талант, погребённый под толщей земли, всё же пробьётся к солнцу, подобно семени, и порадует мир плодами своего интеллекта. Он…

Это всё он, человек! И это называют человеком?!

Нет, я не хочу жить в мире таких людей! Подобно стаду овец, с виду невинно жующих травку, они пережёвывают каждого, кто посмеет восстать против общества. Но мы, мизантропы, чуждые правилам, презирающие любую организацию, волчьим оскалом отпугиваем от себя стада, ибо