Зверь выходит из вод

Гречук насупился. Сверлил глазами врача, но молчал. Михалыч же пристально следил за ним.

– Так, – невозмутимо продолжал между тем врач. – Профессия.

– Вчитель.

– Еще и учитель, – хмыкнул Михалыч. – И чему же Фрицович учит советских детей?

Гречук молчал. Его бледное лицо оттеняли сизые веки, нить губ, изломы скул.

– Я не Фрiцович, – процедил сквозь зубы.

– Та ну что вы, – хмыкнул доктор. – Ну, согрешила мамка, с кем не бывает, на оккупированной территории же была.

– Що ви цими образами вiд мене намагаетесь почути?– злобно выпалил учитель.

«…возбужден, болезненно заострен на эмоционально значимых для него темах..»

– Семья хоть есть у вас, Гречук? – с участием вдруг поинтересовался врач.

– Нi.

– Почему?

– Не вважаю за потрiбне.

«…проявляет равнодушие к своей личной жизни, схвачен сверхценными идеями настолько, что "не считает нужным" завести семью…»

– Что же вы такой неприкаянный, а? – по-отечески склонил голову Михалыч.

Гречук громко вздохнул, опустил голову и принялся демонстративно созерцать паркетные щели.

«…периоды возбуждения чередуются с выраженной эмоциональной уплощенностью и апатией…»

Михалыч продолжал интересоваться, повысив голос:

– Так чему же вы учите детей? Как родину не любить? Как быть змеей, пригретой на груди? Выкормленной, воспитанной и подлой змеей?

– Нi, – сухо ответил учитель. – Я вчу дiтей iсторii.

– Ага, учитель истории, – довольно цокнул Михалыч. – И что вы рассказываете советским юношам? Как москали кляти неньку сплюндрували?

– Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в пiдручниках, – выдавил со смелостью в голосе Гречук.

– И что же там написано, по-вашему?

Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.

Доктор писал что-то наподобие «…осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе…»

– Ну же, отвечайте.

– Отвечай, дрянцо интеллигентное! – вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.

– Олежик, угомонись же! – раздраженно сказал Михалыч.

Он молча, обиженно отступил.

Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.

Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.

Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.

– Нi. Я хочу свободи. Свободи – менi, моiм рiдним, близьким, моiй батькiвщинi. Землi моiх дiдiв. Кожного ранку, прокидаючись, я вiдчуваю, як мене душить усвiдомлення того, що я раб. Що я скутий i прибитий. Що крок вправо – етап, крок влiво – психушка.

«…явный бред реформаторства…»

Михалыч понимающе, миролюбиво закивал головой.

– Может это и есть признак того, что вы больны? – хитро прищурил глаза.

– Але ж це вiдчуття душить не мене одного. Подiбних менi мiльйони. Нас цiла нацiя. Чи може вся нацiя бути хворою?

– А почему бы и нет? Есть нации, что постоянно что-то требуют от других? Что винят в собственных бедах соседей.

– Я нiкого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокоi.

«…сверхценная, мессианская идея спасти нацию…»

– Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.

– Так у тому ж i рiч, що ми окупованi бiльшовицьким режимом.

– Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.

– Як птах у клiтцi. Дихати вiн може, iжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя iсторiя, своя культура, своя мова, своя нацiя врештi-решт – це забуваеться, принижуеться, ганьбиться.

– С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.

Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.

– А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?

– Так.

– В УПА, небось?

– Нi.