Зверь выходит из вод

Когда он вернулся в кабинет, Михалыч уже вовсю вел беседу с пациентом. Начинало светать.

Гречук вцепился руками за сиденье стула, мелко дрожал, но при этом вел себя вызывающе.

– Вы сами пишете стихи? – осведомился доктор, закуривая.

– Так, пишу.

– О чем же они?

– Тiлькi людина, що нiколи в життi не написала нi рядка, може задавати подiбнi питання.

– Опять ваше высокомерие, Гречук, – с легким раздражением заметил доктор. – Они ведь антисоветские по содержанию?

– Без поняття. Я такоi класифiкацii не чув нi разу.

– Как, по-вашему, они разрушительны для существующего положения вещей, существующего строя?

– Що ж це за стрiй, що його можуть розвалити вiршi.

– Не могут, разумеется. Но пытаются. Поэты наивно полагают, что могут.

– Поети ще бiльш наiвнi, i нiчого подiбного не мають на думцi. Вони випускають на папiр наболiле, те, що не дае спокiйно жити. Не дае миритись iз життям. Їх душа кричить вiршами. Так дитина, народившись, перш за все сповiщае свiту про себе криком. Так i поет сповiщае про свою душу криком вiршiв.

– Очень высокопарно, Гречук, – скривился Михалыч. – Я был о вас лучшего мнения.

– Я був о людях, що приносять клятву Гiппократа, теж кращоi думки.

Михалыч злобно взглянул на пациента, но промолчал. Сделал трескучую затяжку.

Вежливо продолжил:

– То, что вы сказали по поводу поэтического крика, это любопытно. Но ведь на самом деле жизнь от этого крика не меняется.

– Хто знае. Можливо i змiнюеться. Принаймнi для поета. Чи для того, хто прочитав. Якщо б вiршi нiчого не змiнювали, то були б зовсiм марнi – невже iх би до сих пiр писали? Якщо пишуть, то значить, якийсь у цьому е сенс.

– Но жизнь – это другое. Это то, что происходит между криком и стихом. Обычная, нормальная, спокойная жизнь. Житейская жизнь, так сказать. Чтобы ее хорошо, правильно, с пользой прожить – это тоже своего рода поэзия. Как вам такая мысль?

– Але не при цьому режимi.

– Опять-двадцать пять! Так что же при нем не так?

– Це життя раба. А життя раба – не життя, а iснування. Людина гiдна не нiкчемного животiння, а справжнього життя – насиченого, цiлiсного, життя, що виражае його потребу в особистому зростаннi. Проте, радянська людина навiть не особистiсть. Вона лише механiзм жорстокоi системи, гвинтик, що функцiонуе. Одиниця. Безсловесна i покiрна. Зацькована, нiкому не потрiбна, беззахисна. Безсловесна i покiрна. Раб, одним словом.

– Глупости какие. Человек – существо социальное. Ячейка общества. А социалистическое общество дает каждому по возможностям, и от каждого по потребностям.

– Що ж, мушу вас запевнити, у людинi набагато бiльше звiриного, анiж нам цього хотiлося би.

– Что вы такое страшное говорите? – усмехнулся Михалыч.

– Так, саме так. Ми i е тварини. Лише одягнутi у костюми.

– Вы сами тоже считаете себя животным?

– Не мае значення, як я вважаю. Факт залишаеться iсторично доведеним.

– Раз вы так ударились в дарвинизм, то при чем тут тогда советский строй?

– Це протиправний, антигуманний режим. Людина, як i будь-яка жива iстота, любить свободу. У неволi вона перетворюеться на аморфну, тупу, керовану масу. Я хочу жити у свободi, а цей режим душить будь-якi прояви свободи.

– И как вы это можете доказать? – заинтересовался Михалыч.

– Те, що я беззахисний сиджу перед вами – вже доказ. Те, що мене запроторили, як я розумiю, в психiатричнiй лiкарнi, i насильно тут утримують – вже тому доказ.

– А вы что, считаете себя здоровым?

– Так, вважаю. І я вимагаю дотримання моiх людських прав.

Михалыч, шумно отодвигая стул, встал, потянулся. Что-то в его обрюзгшем, дрябло-пузатом организме пробурчало. Зашагал, заложив руки за спину. Вид у него был задумчивый, благожелательный. Вот-вот казалось, что он начнет насвистывать мелодию.

– Знаете, милейший, не получается, – мягко произнес Михалыч. – Спорно ваше убеждение, так сказать. Если мы выйдем на улицу и спросим у первого встречного гражданина – в свободном он государстве живет или нет – он ответит, что в свободном.

– Звичайно, вiдповiсть. Тому що боiться.

– Боится? – наивно удивился доктор.

– Так, боiться. Повертаючись до наших азiв, що вiльнодумство караеться, вiн вiдповiсть так, як того потребуе почути режим. Інакше його буде покарано.

– Вас послушаешь, так оторопь берет, – возмутился Михалыч. – Будто мы прямо в тюрьме какой-то живем.

– Саме так. У тюрьмi, – широко улыбнулся пациент. – Я дуже радий, що ви це збагнули.

Михалыч остановился. Лицо помрачнело. Он недовольно уселся на край стола.

Жестким тоном сказал:

– И что, по-вашему, миллионы людей можно удержать в тюрьме?

– За допомогою брехнi i потужноi репресивноi машини – хоч мiльярди.

– Занятненько, – хмыкнул Михалыч.

– Принаймнi вы намагаетесь, – добавил пациент.

– Я? – изумился доктор.

– Режим. А ви уособлюете режим. І в самому, до речi, гидкому, каральному його проявi. Отже, теж вносите свiй внесок.

Михалыч вздохнул, зевнул. Беседа явно начинала его утомлять.