След Кенгуру

Всю прошлую четверть он просидел за одной партой с рыжей- прерыжей Ленкой Агаповой. Даже при легкой температуре и в тяжелых соплях, имея железные основания проваляться законных три дня дома с «О.Р.З.», наплевав на учебники, а вдобавок последующие две недели отлынивать от физкультуры, Антон доходягой тащился в школу. Если заболевала Агапова – наверняка, сам невольно и поспособствовал, – места себе не находил, елозил, маясь один за полупустой партой, являя собой привлекательную мишень для педагогов-вредителей. Те азартно долбили по этой мишени, аки японцы по героическому бронепалубному крейсеру «Варяг» в бою у корейского порта Чемульпо, и Антон раз за разом повторял исторический «маневр» с затоплением – открывал кингстоны и шел на дно. В отличие от «Варяга», он и не пытался отстреливаться, нечем было.

Он и сейчас сидел бы, как прежде, рядом с Агаповой, но классная руководительница, зараза такая, взяла и переместила его на первую парту – вроде как невнимателен на уроках. Ко всему вдобавок еще и другим учителям нажаловалась. Отвратная баба. Антон прикинул, что надо бы ей кнопку на стул подложить. У него была на примете одна такая, больше напоминавшая обивочный гвоздь. Не исключено, что изначально это и был гвоздь, но укороченный за какую-то гвоздевую провинность, немилосердно разжалованный в кнопки, пусть и не совсем в рядовые, однако назад, в гвозди, путь ему был закрыт навсегда, сколько ни выслуживайся. Как с кастрацией. Замечу, что доподлинный смысл этого слова в столь юные годы не был еще Антону известен, хотя слышать он его мог, даже наверняка слышал: обитательницы дворовых скамеек нередко употребляли его в связи с именем итальянского мальчика-гения Робертино Лоретти, не веря в естественную природу его дара. Никому из них, глумливых, и в голову не пришло покаяться, когда выяснилось, что напраслину на мальца возводили.

За кнопку-гвоздь просили фантик от заграничной жвачки. Иностранное подданство бумаженции и на первый взгляд, и на двадцатый было недоказуемо, но факт рождения на чужбине бережно сохранялся в памяти тех, кому привалило счастье узреть ее до того, как оказалась она залапанной и истертой до неразличимости изображения и надписей. Гарантов оригинальности бумажного лоскута, не считая Антона, числилось трое. Они по первому зову могли засвидетельствовать происхождение раритета, поэтому фантик все еще был в цене. Раньше Антон засомневался бы в справедливости такой мены, виданное ли дело – фантик на кнопку? Но теперь на справедливость ему было плевать.

Отвлекусь, пока не вылетело из головы. Кто, интересно, придумал насквозь фальшивый и жалостливый миф, будто педагоги в большинстве своем оказываются беззащитными перед изощренным коварством детей?! Ничего подобного! По моему глубокому, а потому непоколебимому убеждению, господь наделяет учителей ангелами-хранителями из числа отличников «ангельской и хранительской подготовки». Объекты опеки между ними распределяются прямо в день вручения их подопечным дипломов об окончании педагогических вузов. Распределяются, правда, по- тихому, без шампанского, букетов и пышных церемоний. На войну с шампанским не провожают. Нет сомнений, бывает так, что и среди этой элиты «небесных смотрящих» встречаются – не чужды! – «блатные», «сынки», ну и там разные всякие.

Однако за классной руководительницей Кирсанова приглядывал боец не опереточный – настоящий, не сачок. Пусть без фантазии, зато предприимчивый. Дыру в кармане устроил, нелюдь. Распустил пару сантиметров шва, и все дела. Словом, кнопку-гвоздь Антон потерял, так и не успев применить. Да что применить! Не успел даже спланировать каверзу, предвкушением насладиться! Нельзя так с людьми, тем более с маленькими. Даже если ты ангел.

Новому обладателю иностранной бумажки от жвачки эта сделка тоже не принесла удачи. Старший брат, студент, без спроса взял размягченный годами фантик и скурил его, смастерив самокрутку. Ничего другого под руку не попалось. Модничал и хотел покорить однокурсницу лихим духом матерой махры, пока та раздевалась. Ну хоть кому-то в радость, если, конечно, от поджаренного фантика в горле не запершило так, что ни о чем другом даже думать сил не осталось. Антон, в отличие от студентов, безусловно порадовался бы именно такому исходу, потому как чувствительность к справедливости утратил всего лишь на время – и она вскоре вернулось.

Короче, надежды Антона на то, что праведные труды над собой чудесным образом вернут его за парту рыжей зеленоглазки Агаповой, и стали утром первого дня недели наиболее значимым поводом дабы перемениться. Стыдно признать, но был он куда весомее потакания родительским представлениям о достойном продолжателе рода. Совестливый Антон в связи с этим сознавал некоторую неправильность собственных мыслей, мотивов. Но сознавал не очень долго, поскольку рассудил не по годам мудро: «предки, так или иначе, в накладе не будут».

В принципе, взаимосвязь между влюбленностью и трудолюбием весьма сомнительна. Только в старых советских фильмах о перевоспитании лентяев и тунеядцев сюжет выруливал на прописанный в сценарии результат. В моей жизни всегда все было наоборот: больше любви – ниже заработки. А в отношении приоритетов. В отношении приоритетов я целиком и полностью на стороне Антона. Действительно, кого, скажите на милость, должно занимать дурацкое их ранжирование при таких-то благих намерениях, с которых.

И НАЧАЛСЯ ДЕНЬ БЕСКОНЕЧНЫХ НАДЕЖД.

И начался день бесконечных надежд. День амбиций и благостных стартов всех «новых жизней», пропади он пропадом, чертов безрадостный понедельник. За сотню секунд с коротким хвостом, остававшихся до звонка будильника, пять минут торопливого умывания, Антон успел все в общих чертах продумать, спланировать и даже отчасти претворил в жизнь. Однако уже в первые послеобеденные часы дал знать о себе нрав известного своей предсказуемостью дня недели. Может быть, звезды как-то не так встали, раскорячились, но было еще светло и проверить не представлялось возможным.

Во второй половине дня у Антона случился затык. Или затор. Не «облом», то есть не катастрофа, не кризис, но все равно жаль, что так скоро.

Непредвиденное нагрянуло в самый ответственный момент. Антон уточнял черты, черточки, или «чёртички» в собственном характере, «несносном» по определению бабушки, «чёртички», обреченные на изживание. Или изжитие? Как думать правильно, Антон Кирсанов не знал. Чертовски жаль, что фильм «Найти и обезвредить» вышел экраны лишь в восемьдесят втором или третьем году. Опоздал, одним словом. Антон как заклинание повторял бы его название. Он и искал – настойчиво, бескомпромиссно. Так ему самому казалось. Упорствовал, пытаясь вычленить в себе непригодное для употребления в новой жизни. По гамбургскому счету, жизнь Антона уже менялась, претерпевала обновление, пусть и исподволь, но неизбежно, потому что с таким строгим метром он подходил к себе впервые. Однако упрямое «лишнее» никак давалось, намертво засев в окружающей его «породе», – видеть видно, а не изымешь! Оставался единственный выбор – поменять все нажитые привычки целиком, без остатка, но к столь откровенному радикализму Антон, как известно, не был готов. «Колесо спустило – весь велик на помойку? Шиш!» – заключил он непривлекательный план жирной точкой. Будто вымазал большой палец чернилами и ткнул, куда подобает, острием фиги. «Только о неудобоваримом речь».

«НЕУДОБОВАРИМОЕ»

«Неудобоваримое». Именно таким словом, изысканно, совсем нетипично для отечественной школы, завуч Ираида Михайловна определяла поведение Кирсанова-младшего, подразумевая тщетность потуг уникального педагогического коллектива – «Один кандидат наук, аспирант, целых два заслуженных учителя! Вы только вдумайтесь!» – привить ему любовь и стремление к знаниям. Или наоборот: сначала стремление, потом любовь.

Эта женщина была Сухомлинским, Ушинским, Пироговым, Люксембург Розой и Берией Лаврентием Палычем в одном лице. О Палыче.

Извините, что совершенно о другом, но на днях я выпивал с друзьями под пельмени «От Палыча» и, того не желая, наговорил о себе, да и о других столько лишнего, что до сих пор неловко. Простите пожалуйста, если кто читает. А Пирогов Николай Иванович, по-моему, больше прославил себя в операционных, и его взгляды на воспитание я назвал бы скорее политическими, нежели педагогическими воззрениями. Ираида же Михайловна ставила Пирогова на первое место. Во всем оригинальничала!

Речь завуча про «неудобоваримое» Антон, вечно бранимый за несобранность, внимательно выслушал и слово запомнил, как и еще одну существенную деталь, прозвучавшую среди завучевых причитаний. Смысл слова «неудобоваримое» ему можно было не уточнять, Антон в любом случае не ожидал услышать о себе от классной руководительницы ничего хорошего, с чем в душе был категорически не согласен, но душу Ираиде Михайловне предусмотрительно не открывал. А мог бы аргументированно поспорить. Вон, ребята со двора, с которыми резался в «биту», в «буру» и «секу» всегда говорили о нем: «Тоха – классный парняга! Фартовый пацан, не фраер какой заплеванный.» Но до спора с Ираидой Михайловной Антон ни разу не снизошел. Наверное, правильно поступал. Кроме прочих неприятных ассоциаций, «неудобоваримое» напоминало ему о бабушкином супе из потрохов, который он не только не ел, но даже запаха не выносил – начинало мутить. Так что, в сущности, понимал, о чем речь.

Совсем другое дело

Совсем другое дело: откуда к школе приблудился второй «засрак»?! Кто он, и как они с пацанами могли прохлопать такое событие? Вот что не на шутку заинтриговало Антона.

Смачное словцо «засрак» привнесли, а точнее ниспустили до их уровня, в долину «мелюзги», старшеклассники. При этом никто не удосужился прояснить юной смене, что именно оно означает. В самом деле – какие мелочи. «Пользуйтесь, коли нравится, и валите отсюда, кто не курит», – было категорично объявлено младшим. Как на «первый-второй рассчитайсь». Возможно, знали недоросли о том, что «засраками» невежливо, и поэтому за глаза называли заслуженных работников культуры. В школах же трудились заслуженные учителя или какие-нибудь Отличники народного образования («отнарозки»), Передовики индустрии передачи знаний («пердиперзы»), Ударники вакцинирования детства и юношества тягой к познанию. («романтики хреновы»). Если только эти гордо звучащие титулы я не сам придумал. Скорее всего нет. Или не все.

Как бы то ни было, в компании Антона, но и не только, словечко «засрак» прижилось опенком на пне – крепко-накрепко, не требуя никаких разъяснений своей сокращенной природы, то есть не пробуждая в школьниках исследовательский энтузиазм. Можно сказать, бесполезное с точки зрения образовательного процесса слово – никуда не зовет. Однако, факт оставался фактом – преподавателя истории никто в кругу подопечных иначе не называл, только «засраком». Возможно, что и сами педагоги промеж себя, за глаза, с коллегой по цеху не церемонились, грешили мстительно против коллегиальной этики – историк по жизни был на редкость непривлекательным типом – заносчивым кривлякой и ужасным занудой.

Нынче, как оказалось, в полку «засраков» прибыло, и Кирсанову не терпелось донести новость до друзей-приятелей. Впрочем, кем бы ни прирос список школьных знаменитостей, позиции историка при любых обстоятельствах остались бы непоколебимы: право первенства в клане «засраков» в масштабах отдельно взятой школы за ним закрепилось навечно.

И тем не менее. Неужели физрук? Веселый краснолицый толстопуз со своим неизменным «Ну чего вы как мешки с дерьмом болтаетесь, это же тур-ник. Подтя-ягиваться! Барабанова! Подтя-ягиваться – это не висеть. Мама родная. Это не вниз!» Этот мог бы. Образно и доходчиво выражался физрук, как и должно настоящим наставникам. Четкость команд привлекательно оттеняло едва различимое бормотание слов, вроде бы связанных с происходящим, но никак не вяжущихся с атмосферой школы и детством. Вот такой парадокс. Нет, учителю физкультуры почетное звание не светило. Он, слов нет, мужик достойный, а предмет его подкачал – не хватает в нем обстоятельности для значительных достижений. Жалкий предмет. Но ведь празднует же он что-то последние три недели – подальше от учеников на занятиях держится, окна нараспашку, а в зале и без того колотун. У историка, «засрака номер раз», все наоборот: предмет достойный, сам же историк – жалкий.

В общем, распирало юного Кирсанова от любопытства, – кто же стал в школе вторым «засраком»? Будто гранату учебную проглотил, не будучи стопроцентно уверенным, что учебная. Отчего-то не удивился, когда выяснилось, что позицию «засрак-два» заняла сама Ираида Михайловна. Расстроился: надо же быть таким простофилей и не догадаться?!

Историк, стоя на умозрительном постаменте, украшенном позолоченной цифрой «один», приняв позу Фамусова «Кто хочет к нам пожаловать – изволь.», смотрел в сторону завуча и презрительно кривил рот.

А в целом – достойная друг друга сложилась парочка. К примеру, физрук и историк смотрелись бы, как два полюса нездорового образа жизни: недостаток калорий, сжигаемых мизантропией, и избыток оных от регулярного пьянства. Впрочем, какой из меня моралист, только насмешничать и могу. Словом, «засрак-раз» и «засрак-два» выглядели разделенными злой судьбой и поздно друг друга нашедшими близнецами.

Не к совести и разуму

Не к совести и разуму Антона Кирсанова. Нет, не так. Не к Антона Кирсанова совести и разуму взывала завуч со свойственной ей трибунной высокопарностью и прибегая к мудреному слову «неудобоваримое». В наличии того и другого мальчишке было как-то сразу отказано. С самого первого школьного дня. Ну, может быть, со второго. Одно слово – лишенец.

Бывает такое «везение с первого взгляда», я с ним не понаслышке знаком, хотя до операции с карбидом, то есть до третьего класса, легко дотянул середнячком. И дитя мое печальная эта участь – с «мелких» классов оказаться внесенным в реестр троечников и разгильдяев – тоже не обошла стороной. Только внук, которому по воле исторических и матримониальных обстоятельств, уже выпало поучиться в привилегированной российской гимназии, пожимает плечами, слушая эти истории, и в глазах его я читаю: «Да ну, дед, неужто кишка тонка была послать всех куда подальше?! Что-то ты мне тут паришь.» Вслух он такое не произносит, все-таки их там неплохо воспитывают, в гимназии.

В целом, мой внук – занятный мальчик. В мое время с его непокорным характером стал бы «украшением» ПТУ, а потом наказаньем стройбата. Если с такой позиции посмотреть, то выходит, что в нормальную сторону страна движется. Жаль только, позиций нынче для пристального разглядывания, как на линии Маннергейма – без счета. Из одной амбразуры выглянул – вроде бы все как надо, а к другой перебежал – ни черта, шиворот – навыворот. Как тут разобраться? Может быть секрет в том, что не Маннергейма[1 - Линия Маннергейма была комплексом оборонительных сооружений между Финским заливом и Ладогой на финской части Карельского перешейка. Она предназначалась для сдерживания возможного наступательного удара со стороны СССР. Эта линия стала местом наиболее значительных боев в «Зимнюю войну» 1940 года.] это линия, а Мажино[2 - Французская линия укреплений, которую в 1940 году германские войска стремительно обошли с севера через Арденнские горы. После капитуляции Франции гарнизон линии Мажино сдался.]? То есть нас уже обошли!

В такой манере – прибегая к слову «неудобоваримое» – завуч разговаривала только со взрослыми, в частности с мамой Антона. Она нарочито подчеркивала ту недостижимую высоту – выше неба, сплошь кругом безвоздушное пространство, – до которой требуется подняться каждому индивидууму, кто жаждет быть принятым в общество образованных и интеллигентных людей.

На мой вкус, в речи завуча явно недоставало обращения «милочка!». Но я учился в другой школе и даже в ином городе, не в Москве, а Ираида Михайловна, по свидетельствам современников, и без «милочки» знатно выпендривалась.

Приятели Антона относили слово «выпендриваться» к заумным. Они говорили о завуче проще, придумали ей «кликуху», относившуюся разом и к ее нездоровой худобе, и к манере изъясняться в присутствии взрослых – Выёбла. Признаюсь, что без подсказки мне вряд ли посчастливилось бы с налету распознать в этом неблагозвучном имечке хорошо знакомую «воблу». И почти наверняка я бы опростоволосился, огорошив народ неприличным вопросом: «Кого?» Подумал бы: пропустил что-то важное.

С самим Антоном, при отсутствии в непосредственной близости взрослых, завуч объяснялась намного доступнее:

– Никакого житья от тебя, обалдуя, нет! Бестолочь! Убила бы!

Ее, старательную, явно заботили простота и ясность, и Антон, чей разум щадили от излишнего напряжения, это качество в завуче Ираиде Михайловне очень ценил. А насчет того, что «убила бы», так он ей не верил, потому и не жаловался никому, даже родителям. Ни разу и мысли не возникло ябедничать. Лишней, совершенно необязательной была и бескорыстная поддержка от старшеклассников, случайно забредших в «зону конфликта». Антона успокоили увещеваниями: «Не ссы, карапет, ее саму кто хошь соплей перешибет!» Впрочем, внимание со стороны без пяти минут выпускников несомненно льстило Антону. Особенно это «не ссы». Будто с равным беседовали.

И вот теперь разгулявшийся и растянувшийся от собственной значимости понедельник настаивал, чтобы страдалец, так вовремя придумавший начать новую жизнь, самостоятельно, без посторонней помощи и уж тем более подсказок Ираиды Михайловны, выявил и вычленил в себе пресловутое «неудобоваримое», отделил его от «терпимого», или «сносного». И хотя бы «приглушил» его на время. Такое послабление задачи было, конечно же, компромиссом, но всяко лучше договариваться с собой, чем давить себя, принуждать, для этого, и то правда, старшие есть. И вообще: с чего-то надо начать?! А там уж – лиха беда.

К середине дня он, словно измотанный лыжник, метил девственный снег недавних иллюзий не самым уверенным следом. Утренний запал отошел вместе с утром, но кое-что, пусть и не слишком весомое, все же, осталось.

«Может статься, для возвращения за парту к рыженькой двух-трех дней примерного поведения с ушами хватит, а потом нужда напрягаться сама собой отпадет, – размышлял Антон в полупустом трамвае на перегонах между тремя остановками, отделявшими его дом от постылой школы. – Либо у меня все это в привычку войдет, либо.» Вслед за «либо» никак ничего не придумывалось, и Антон вышел из затруднительного положения восклицанием «Совершенству пределов нет!», позаимствовав у отца присказку, которой тот обычно реагировал на придирки матери. Мать в придирках была большой мастерицей. Правда, отец при этом еще досылал вдогонку: «Угомонись уже!» Антону успокаивать было некого, разве самого себя, что было абсолютно излишне, ибо к этому времени скрывавшееся под масками разных слов малодушное «угомонись» и без того уже вспучило буграми, покрыло трещинами путь к новой жизни. Словно кто злонамеренно поселил под асфальтом семью шампиньонов.

Мыслишка отступиться

Мыслишка отступиться от утром задуманного подросла до размера мысли так же быстро, как сам Антон за последнее лето превратился из пацанчика в пацана. С той лишь разницей, что не понадобились ей ни три месяца, ни полцентнера подгоревших каш с хитрым желтым взглядом разомлевшего плевка масла из середины тарелки.

Трамвай отбивал колесами положенный ему ритм, приближая Антона к его остановке и с каждой минутой ему становилось понятнее и яснее, что и с «неудобоваримым» внутри себя вполне можно жить. И эта ясность возвращала мальчишке привычную бодрость и предвкушение еще не родившихся шкод. Он старался думать о старой жизни, сравнивая ее с так и не наступившей новой, неторопливо, сдерживая подступившее вдруг лихорадочное возбуждение, размеренно, обстоятельно, как если бы объяснял все это вслух кому-то из взрослых.

У него получалось.

«В самом деле, как-то же дожил до этого дня! Нормально дожил, можно сказать, неплохо. А то, что раз в две недели скандал в школе, что ремень, как отец выражается, с задницей дружит «неразлейвода», так нас «того-этого», а мы, как говорит Колька из девятого «А», только крепчаем. Раньше, вон, в пятом классе каждую неделю «разбор полетов» предки устраивали. Как по расписанию: пятница, дневник, скандал, ремень, без кино, два часа гуляния в воскресенье, все остальное время – уроки. А теперь, глядишь, нет-нет, и нормальные попадаются выходные.».

По всему получалось – налицо явный, неоспоримый прогресс. Что, собственно, и следовало доказать.

То есть, новая жизнь сама подкралась к Антону без звонков и прочих оповещений, и была она не «шапкозакидательской», без наскока, а вполне себе умеренной и деликатной. О такой только мечтать. А он, балда, не заметил. Так что начинать «самую новою» или «новейшую» – это уже вышел бы перебор. «Лучшее – враг хорошего», – вспомнил он еще один бытовавший в семье афоризм. Правда связан он был, по обычаю, с бытовухой, от того, наверное, и бытовал. Вряд ли кто из Кирсановых, что постарше, прибегнул бы к его помощи в таком вот контексте.

– Опа! – крутанул Антон с восторгом мешок со сменкой из-за спины, бессознательно, забыл в возбуждении, где находится. Через голову крутанул, из за спины и вперед, но в последний момент, опасаясь задеть тройку болтливых девушек, скорее всего из медичек-первокурсниц, дернул шнурок на себя и. это было ошибкой. Мешок, в котором, кроме кед, лежали две книжки для внеклассного чтения, отказавшиеся помещаться в ранец, сменил маршрут и прилетел туда, где его не ждали и куда вовсе не следовало прилетать. Да-да, именно в то самое место. Антон завис, как парашютист на проводах: думать – поздно, дышать – страшно. Сплошной ужас. Звук, вырвавшийся из горла, соответствовал позе: «У-у!» А тут еще бесчувственные девицы покатились со смеху. Беззлобно, но и без всякого понимания – куда им. Лишь кондукторша, сердобольная, посочувствовала:

– Вот накормят говном каким детей в этих школах, а потом дивятся, что малохольные повырастали. Веселятся тут, козы. Чего ржать-то? Своих вон рожайте. Байстрюков.

«Байстрюков» – повторил про себя Антон новое слово и тут же его забыл, окрыленный облегчением, отмечая, как к нему возвращается счастье дышать, бремя думать и способность стоять выпрямившись.

«Это мне прилетело за то, что, не подумав, начал еще одну новую жизнь, – определил он источник возмездия. – Вот только что теперь с этим делать?» От такой задачи мозг мог в два счета свернуться, как ложка сливок в чашке чая с лимоном.