Русская княжна Мария

Отстегивая кирасу и снимая ее с убитого карабинера, Вацлав заметил, что карманы у бедняги все до единого вывернуты наизнанку. Здесь точно побывали мародеры, и Огинский лишь пожал плечами, подумав о том, что по странной прихоти судьбы эти негодяи раздели именно его, не тронув убитых.

Одеваться в снятую с мертвеца форму было совсем не так гадко, как он ожидал – возможно, потому, что колет оказался лишь слегка запачкан кровью у плеча и горяч от солнца, а вовсе не холоден, как предполагал Вацлав. Кирасу и каску с красным гребнем корнет оставил валяться в траве, зато, поискав, подобрал палаш, пару пистолетов и сумку с зарядами.

Закончив переодевание и поспешно уйдя с открытого места, он зарядил оба пистолета и лишь после этого, как умел, обмотал окровавленную голову найденным в сумке бинтом.

Теперь ему нужно было решить, как быть дальше. Более всего ему хотелось пробраться обратно в усадьбу, чтобы узнать, что с княжной, и в случае необходимости защитить ее от всех мыслимых опасностей. Однако, несмотря на пыл молодости и боль в голове, которая мутила мысли и толкала его поскорее делать хоть что-нибудь, лишь бы не сидеть на месте, корнет хорошо понимал, что возвращаться в занятый французами дом было бы крайне неразумно. Если усадьба занята карабинерами, его маскарад будет раскрыт немедленно; княжне он ничем не сумеет помочь в любом случае, поскольку сам едва держится на ногах без посторонней помощи. И потом, Марии Андреевне, вероятнее всего, ничто не угрожает. Французы – славные вояки и, покуда могут, стараются не выходить за рамки приличного поведения. Они не воюют с женщинами и больными стариками и щепетильны в делах чести – по крайней мере, офицеры.

«Э, – подумал Вацлав, обессиленно садясь на ствол поваленного дерева и расстегивая душивший его ворот колета, – это все слова! А верно то, что, как только появлюсь в усадьбе, я буду немедля взят в плен или даже убит безо всякой пользы для княжны и, уж тем более, для войны с Наполеоном. Это все равно, что выйти к французам с поднятыми руками или прямо тут, не сходя с места, пустить себе пулю в лоб, довершив то, что начал Синцов. И верно ведь я говорил, что нет ничего глупее дуэли, когда кругом война. Из-за нас, из-за нашей ссоры убит Званский, и я вынужден хорониться в лесу, как дикий зверь…

Однако же, надо что-то решать. А вот что: французы, коли они есть в усадьбе, а они, верно, есть, не будут квартировать долго. Им надобно двигаться вперед, на Москву, и они пойдут. А когда пойдут, я загляну в дом, проверю, все ли ладно с княжною, и тоже пойду к Москве. Когда-то же русские остановятся и дадут сражение! Надобно успеть нагнать своих прежде, чем это случится. Так и сделаю».

Приняв твердое решение, юный корнет встал и через гущу заполонивших старый парк кустов двинулся в сторону ограды, опираясь на палаш в ножнах, как на трость, и морщась от неприятного ощущения, которое вызывала засохшая по всему лицу бурой растрескавшейся коркой кровь. Вид его был страшен и дик, но корнет Огинский об этом не знал и не помнил, весь сосредоточившись на том, чтобы двигаться вперед вопреки боли и накатывавшей волнами дурноте.

Дойдя до ограды, он двигался вдоль нее еще с полверсты, прежде чем достиг места, где кто-то с неизвестной целью выломал из нее железный прут. Протиснувшись в пролом, корнет с огромным трудом пробился сквозь последнюю, особенно густую заросль кустарника и оказался на пригорке, окруженном с трех сторон полями пшеницы и льна. Позади него стеной стоял княжеский парк, впереди, в версте примерно, на соседней горке темнел лес, щетинистой полосой уходивший к горизонту, а слева, едва различимая в знойном августовском мареве, тянулась с пригорка на пригорок дорога, над которой густым плотным облаком висела пыль. В пыли что-то двигалось – огромное, растянувшееся на несколько верст, темное, ощетиненное древками пик и знамен, сверкающее солнечными бликами на стволах ружей и медных хоботах пушек. Стоявший на пригорке корнет понял, что видит наступающую армию Бонапарта. Это величественное и грозное зрелище надолго приковало его к месту. «Полно, – подумал он внезапно, – а прав ли я был, когда присягнул на верность императору Александру? Уж больше никто в Европе не отваживается вслух назвать Бонапарта парвеню, выскочкой и самозванцем. И что за несчастная судьба у моей родины! Как узнать, под чьим сапогом будет лучше Польше – под русским или французским? Есть ли ответ на этот вопрос?»

Вацлав Огинский знал, что предугадать этот ответ ему не дано. Знал он и другое: принеся по велению сердца присягу, он будет верен ей до конца.

«Матерь Божья, – очнувшись от своих размышлений, спохватился он, – о чем я думаю? Нужно двигаться, пока меня здесь не обнаружили. Много ли будет пользы от меня России, Польше и княжне Марии Андреевне, коли я попаду в плен?»

Два раза упав по дороге, он спустился с холма, на котором стояла княжеская усадьба, и по грудь окунулся в горячее душистое море спелой пшеницы, уже начавшей заметно клониться к земле под тяжестью налитых колосьев. Корнет в белом карабинерском колете шел к синевшему в отдалении лесу, оставляя за собой петляющую извилистую дорожку среди хлебов. Солнце нещадно припекало его непокрытую голову, насекомые надоедливо липли к окровавленному потному лицу. Добравшись до леса, корнет в изнеможении повалился на прохладный мох в тени деревьев и на несколько минут впал в блаженное забытье.

Очнувшись, он подобрал палаш и двинулся дальше. В получасе ходьбы от лесной опушки он набрел на небольшую поляну, посреди которой возвышался аккуратно сметанный стожок свежего сена. Вырыв в стоге нору, Вацлав Огинский забился в нее и, завалив вход, со вздохом неимоверного облегчения закрыл глаза. Сон пришел к нему сразу же и был долгим и освежающим.

Глава 5

– Поди сюда, Машенька, – сказал молодой княжне князь Александр Николаевич, похлопав здоровой рукой по краю постели.

Речь его сегодня звучала куда более внятно, хотя правая половина лица по-прежнему оставалась неподвижной. Видимо, за сутки князь успел смириться и освоиться со своим неожиданным увечьем. Самочувствие его улучшилось настолько, что это безо всяких расспросов было заметно простым глазом: если вчера на высоко поднятых подушках лежал по неизвестной причине задержавшийся в пути между землей и небом полутруп, то нынче взгляд его выражал привычную живость, и видно было, что вынужденная неподвижность уже стесняет князя и вызывает его раздражение.

Незаменимый и бесценный Архипыч, неслышно ступая, появился в спальне, неся серебряный поднос с большой фарфоровой супницей. От супницы по комнате пошел сытный аромат куриного бульону, и княжна в первую минуту даже не сообразила, что курице как будто неоткуда было взяться. Посмотрев на Архипыча, морщинистое лицо которого выражало только заботу о том, как бы лучше услужить хозяину, Мария Андреевна решила воздержаться от расспросов: эка невидаль – курица! Курица и курица, а попалась в котел – сама виновата…

– Ступай, Архипыч, миленький, – сказала она, когда камердинер поставил поднос на ночной столик подле кровати больного. – Ступай, я сама покормлю.

– Кого это ты собираешься кормить, ваше сиятельство? – сварливо осведомился старый князь, хмуря брови или, вернее, одну бровь, так как вторая отказывалась хмуриться. – Одна-то рука у меня покуда работает!

– Тогда я тарелку только подержу, – не смея перечить, кротко сказала княжна.

Александр Николаевич подозрительно покосился на нее одним глазом, но спорить не стал и безропотно позволил внучке засунуть угол салфетки за воротник своей ночной сорочки. Вооружившись ложкой, он зачерпнул поднесенный княжной бульон и заправил ложку в рот. Половина бульона немедленно вылилась из правой, безвольно распущенной половины его рта, замочив подбородок и салфетку. Проворчав что-то неразборчивое, старый князь оттолкнул руку княжны с салфеткой, которой та намеревалась отереть ему лицо, и повторил попытку с тем же печальным результатом.

– Позвольте мне, дедушка, – не в силах без слез смотреть на это жалкое зрелище, попросила княжна.

– А ну его к черту совсем! – в великом раздражении воскликнул Александр Николаевич и швырнул ложку прочь.

Видно было, что ему хотелось попасть ложкою как можно подальше, но сил у него почти не осталось, и ложка, глухо стукнув о ковер, упала подле самой кровати. Отпихнув, совсем как капризный ребенок, от себя тарелку, князь сорвал с груди салфетку и в раздражении провел ею по лицу, стирая с подбородка жирный бульон.

– Оставь, княжна, – несколько совладав с собою, значительно мягче сказал он Марии Андреевне. – Не в коня корм. Что ж добро-то зря переводить? Давай-ка лучше потолкуем, пока… Одним словом, давай потолкуем.

– Надо ли, дедушка? – отставляя тарелку на поднос и поднимая с пола ложку, спросила княжна. – Лучше бы вы поберегли силы. Они вам надобны, чтоб вы скорее поправились.

– Э, матушка, не лукавь! Стар я уже, чтобы после этакого поправиться. Видно, время мое пришло. И реветь не вздумай! Все там будем в назначенный час – кто раньше, кто позже. Я свое пожил, нынче твой черед. Ты вот что, Машенька, ты скажи мне, что это за пальба у нас нынче во дворе была? С воробьями, что ли, наши гости воевали?

Княжна Мария, как могла, пересказала деду события сегодняшнего утра, добавив в конце, что один из убитых французов до сих пор лежит посреди двора, накрытый рогожей.

– Поди ж ты, – сварливо и насмешливо проскрипел князь, – уцелили-таки в одного… Ты прости, душа моя, что я тебя о таких вещах пытаю, а только скажи, как одет?

Княжна описала мундир и экипировку убитого, которые до сих пор будто наяву стояли у нее перед глазами во всех мельчайших подробностях вплоть до пуговиц на мундире и орла на каске.

– Карабинер, – сказал на это князь. – Видно, что передовой разъезд мюратова авангарда. Значит, жди гостей. Гусары-то ушли?

Княжна подтвердила, что да, гусары ушли в великой спешке, но взяв с собой раненых и знамя.

– Знамя, знамя, – проворчал князь. – Тебе-то, матушка, что за прок в их знамени, что ты о нем через слово повторяешь? Уж лучше бы они тебя с собой взяли, а знамя оставили французам на подвертки.

– Да как же, дедушка! – воскликнула княжна. – Как же вы можете так говорить! Вы сами мне объясняли, что знамя…

– Довольно уж про знамя, – устало сказал князь. – Скажи лучше, как же это твой поляк смел уехать и бросить тебя здесь на произвол судьбы? Неужто не попрощался, с собой не позвал?

– Он звал, дедушка, – потупившись и залившись алой краской, прошептала княжна, – да я не поехала. А попрощаться он, видно, не успел. Да ты не думай про него плохо! Он знаешь, каков?

И она быстро пересказала князю события вчерашнего вечера, закончившиеся вызовом на дуэль.

Александр Николаевич выслушал ее довольно невнимательно, а дослушав, сказал с нечаянной жестокостью человека, который, стоя на пороге смерти, торопится еще многое успеть и оттого не имеет сил и времени заботиться о пустяках:

– Поручик этот, душа моя, большой негодяй, а Огинский, хоть и благороден, а дурак. Верно, уж убит, коли не зашел проститься. На рассвете, как ты спала, у пруда, я слышал, стреляли. Видно, они и были. А после уж французы наскочили, и началась во дворе кутерьма. Княжна страшно побледнела и с навернувшимися на глаза слезами посмотрела на деда. Но старый князь не заметил той раны, которую он невольно нанес любимой внучке. Глядя прямо перед собой, он продолжал говорить, торопясь сказать все нужное, пока болезнь не добила его окончательно, и зная, что добьет непременно.

– Вот что, душа моя. Дни мои, как в романах пишут, сочтены, так что надобно тебе быть ко всему готовой. Скверно, что оставляю тебя в таком отчаянном положении. Из-за меня, из-за болезни моей ты попала в этакую неприятность; ну, да теперь уж ничего не поделаешь. Состояние мое тебе остается. Состояние большое, так что, коли не будешь совершенною дурою, как-то проживешь – хватит и тебе, и доброхотам разным, которые тебя станут поначалу обкрадывать. Головка у тебя, однако, светлая, так что со временем разберешься, кто тебе друг, а кто норовит крови твоей испить. Верно, что, коли француз хотя бы до Москвы доберется, четверти твоего состояния, считай, как не бывало. Ну, да с этим ты сама как-нибудь… До тех пор еще дожить надобно.

– Ах, дедушка, что вы такое говорите! – едва сдерживая слезы, воскликнула княжна. – Вы поправитесь, господь не позволит…

– Господь меня уже заждался, – перебил ее князь. – У него ко мне бо-о-олыной счет! И вот что, раз уж сама заговорила: позови-ка ты мне попа. Только не теперь, а потом, когда совсем худо станет. Это, чую, скоро… А коли сбежал поп вместе со всеми этими псами, то и не зови. Помолишься за меня перед иконкой, и ладно будет. Мнится мне, что твое заступничество там, наверху, скорее зачтется, чем молебны пьяницы этого, отца Евлампия. Эк не вовремя меня угораздило! Приказал бы я тебе немедля ехать, так разве ты послушаешься?

– Не послушаюсь, дедушка, – тихо, но с отчетливой твердостью в голосе проговорила княжна.

– То-то и оно, что не послушаешься. Вот она, молодежь-то нынешняя, вот воспитание… Ну, шучу, шучу. Конюшню-то, поди, всю разворовали?

Княжна кивком подтвердила верность его догадки.

– Дурень я, значит, был, что мало их, чертей, порол, – спокойно сказал князь.

– И вовсе вы никого не пороли, – возразила княжна.

– Потому и воры, что не порол. Либерте, эгалите, фратерните, – с отвращением выговорил князь лозунг французской революции. – Вольтер, опять же. Все зло оттуда, из Франции. Ты им «эгалите», а они с тебя тем временем сапоги снимают. Ну, да бог им судья, а мне до них уж не дотянуться. Ты, Машенька, лошадь найди непременно. Нынче по округе много будет бесхозных лошадей. А только гляди в оба, потому как и людей без царя в голове сейчас в лесах объявится немеряно. Не знаю даже, что страшнее – на месте сидеть или в Москву ехать. Архипыч тебе не подмога, старый он уже. Только на себя да на бога надейся. Сейчас, сейчас бы тебе ехать, пока француз не пришел…

Речь его, поначалу вполне ясная, по мере того, как князь уставал, делалась все более невнятной и наконец окончательно превратилась в бессвязное бормотание. Глаза Александра Николаевича закрылись, и он впал в забытье. Посидев у постели еще немного, княжна тихо встала и, неслышно ступая, вышла из комнаты.

Слова деда о том, что дуэль все-таки состоялась и, вернее всего, была роковой для молодого Огинского, запали княжне в самую душу. Теперь такой ход событий представлялся ей самым вероятным и едва ли не единственно возможным. После слов князя ей вспомнилось, что сквозь утренний сладкий сон она как будто тоже слышала отдаленный звук, напоминавший щелканье пастушьего кнута. Звук этот, вмешавшийся в сон и принятый княжной за часть последнего, теперь представлялся ей в ином, зловещем свете. Сколько ни говорила она себе, что этого не может быть, сколько ни ругала себя за детские фантазии, уверенность, что Вацлав Огинский, истекая кровью, лежит где-то рядом, в парке, всеми брошенный и нуждающийся в помощи, крепла с каждой минутой.

Не зная толком, куда собирается идти и что делать, княжна вышла из дома на задний двор. Выходить с парадного крыльца она побоялась, помня о том, что там лежит мертвец, и не желая снова видеть рогожный куль, из-под которого торчали начищенные сапоги с большими железными шпорами. Архипыч в это время как раз, потея и кряхтя, волок убитого карабинера под мышки в парк, чтобы там как-нибудь закопать от собак и прочего мелкого зверья, коего в последние годы много расплодилось в одичавшем парке и окрестных лесах. Занятый этим непосильным для него делом, старый камердинер не мог видеть, как княжна покинула дом. Впрочем, если бы и видел, то вряд ли ему удалось бы остановить полную решимости отыскать Огинского или хотя бы его тело Марию Андреевну.