Пиковая Дама – Червонный Валет

«Закон, живущий в нас, наречен совестью. Совесть есть, собственно, применение наших поступков к сему закону». И сейчас Алешу истязали угрызения совести. «Как же так: я доверил брату свое сокровенное, свое сердце. А он?.. смеется надо мною, как над последним мальчишкой-сынком, который мал, соплив и глуп…»

Но, рассуждая так, он не мог при этом переступить через порог их братства. Неуверенность и обида, порожденные в его душе подтруниваниями Мити, ввергли Алешку в мрачное настроение, и ему, откровенно говоря, уже никуда не хотелось идти. Но он продолжал следовать за братом, а голову буравила мысль об ошибочности своих внутренних доводов.

Он пытался укрыться щитом чести, исходя из того, что «уважение к самому себе остается лишь до тех пор, пока человек верен выбранным принципам. Лишившись их, он лишается и чести». Так, во всяком случае, говорил месье Дарий. Но это противопоставление очень быстро становилось неубедительным и слабым. На Алексея тут же напирал другой довод, тоже прежде не раз слышанный от маменьки: «Любить значит жить жизнью того, кого любишь». И это ему было гораздо ближе, роднее и доходчивее, так как мечта о своей возлюбленной незнакомке казалась теперь и Алеше призрачным миражом, а ссора с конкретным дорогим Митей была слишком очевидна.

Делая вид, что он поправляет фуражку, Алексей глянул украдкой на брата из-под козырька: тот был бодр, хорош собой и весел. «Вот ведь черт…» – с завистью подумал младший и, не удержавшись, спросил:

– Так ты… по-прежнему считаешь все мои мысли?..

– По поводу «муфточки» на катке? – улыбчиво перебил Митя и, видя по волнительным глазам Алешки, что попал в цель, кивнул: – Ежели угодно, то да. Нет, нет, постой, любезный, не горячись! Я, конечно, верю в твою любовь, вот моя рука, сочувствую, но… но любовь детская, надуманная. Клянусь, это пройдет.

– Дмитрий! – Алеша сжал кулаки, окаменел плечами.

– Да брось ты, ей-богу! Ты так ведешь себя, братец, оттого, что не знаешь человеческой природы. Человеку всегда кажется, что это истина, что в последний раз… что это как раз то… и всегда мало, и всегда не то. Подрастешь – поймешь. Вспомнишь мои слова. Тебе уже пятнадцать, на сцене выступаешь… В твои годы надо по ступенькам вверх идти, а ты все на ковре-самолете мечтаешь летать! Ах ты, Аладдин мой, шут гороховый… ты о другом думай. У нас с тобой одна беда, брат, мы не знатны, но что хуже, еще и бедны. Одно радует, – пряча руки в карманы пальто, подмигнул Митя, – от стерляжьей ухи на пустые щи нам не переходить. И кто только выдумал это сословное зло? Вот тебя взять… Что дает тебе этот театр, мм?.. Одна мечта…

– Нет, это больше, чем мечта. Это моя цель.

– Ай, хватит туманы пускать. Сделай милость, хватит о сем. У тебя ведь в кармане – блоха на аркане…

– А как же тогда наше творчество? – едва не вскрикнул Алексей.

– То святое, не спорю, но то – для души. Хочешь честно? – Дмитрий неожиданно остановился, твердо посмотрел младшему в глаза. – Вот крест. Надоело крутиться, как собаке. За собственным хвостом, бегать сдавать экзамены и прочую ерунду… Один бес, у нас без протекции, без нужного словца, место теплое не получишь.

– Так что же?

– А вот подкоплю деньжат, а то и займу… есть еще крепкие, щедрые люди, – и открою свое дело.

– Но ты же сам мечтал стать юристом? – Алешка слегка побледнел от волнения.

– Да не мечтал я! Кто тебе это сказал? Вышло так… сам не знаю. Кстати, может, и стану юристом, я еще не решил, право. Есть у меня один в знакомых человек… Всего-то на курс и старше – Востриков Васька, та еще пройда…

– И что?

– А то, что у него голова – ума палата – не нам чета. Он и кончил-то всего два курса нашего факультета, а уже переведен в Балашовский уезд, где назначен судебным следователем. А почему? Э-э, брат, это тебе не булки с маком трескать! Все благодаря сметке и умению крутиться в сей жизни. Имел и до сих пор имеет успех у женщин, да не у тех, у кого в амбаре с голоду мышь повесилась… Бери выше! У тех его любовниц знакомства – ого-го-о! Вот тебе и картежник, вот тебе и мот… Плевать он хотел на мораль. Кто на нее нынче смотрит? Разве что из любопытства под микроскопом? А сегодня ему и сам черт – не брат! Жиреет на взятках да на связях, как кот на сметане. Говорят, имеет уже свой личный выездной экипаж, слуг… Дом вот решил закладывать каменный, а там дуб ввезет, бронзу, хрусталь! И все оттого, любезный, что памятливый человек и умеет вести дела, ловчила. Тут, Лешка, комбинация нужна, как в картах. Ловкий ход, понимаешь ли?

Алексей только шмыгнул носом в ответ и кивнул головой.

– Но ты, один черт, за карты не смей садиться ни в горе, ни в радости. Помни, карточный долг кровью пахнет.

– И не собираюсь. Надо больно. Я все же актер, а не сапожник, – снова взбрыкнул младший.

– Ладно тебе фыркать барином. И не такие садились за стол, ежли судьба пригибала…

– И все же, Митя! – горячо выдохнул Алексей. – Все это довольно неприлично… «Связи», «взятки», ловкие махинации… Разве тебе самому от всего этого не мерзко? Разве не гадко? Разве тебя не мучает совесть? Маменька не переживет, если…

– Маменька переживет. Если ты сам ей не разнюнишь нашего разговора. Тоже мне святой! – прикрикнул Дмитрий. – Сам за гривенниками побираешься, а туда же обижаться… А насчет совести я тебе вот что скажу: совесть – это всего лишь страх перед расплатой. Если нет внутренней свободы, нет и внешней.

– Но тебе и осталось-то… всего ничего… Закончи институт. – Младший только покачал головой, слов уже не было, но все-таки он их сыскал: – Что же скажет отец на твою затею?

– А что он может сказать, сам-то подумай? – Старший протянул младшему папиросу, жестко чиркнул спичкой и сам ответил: – Скажет: «Стоило бы благословить тебя оглоблей через лоб. Не сметь спорить с отцом! Не сметь перечить! Знай место!» То ты, не ведаешь? Ему аргумент – он тебе два. А наговоришь с отчаянья дерзостей, того и гляди потащит силой на съезжую высечь за непочтение к дорогому родителю.

– Разве квартальный… не усовестит его? Ведь ты теперь тоже и кормилец, и поилец в нашей семье. Студент. Взрослый совсем. Ужли посмеет батюшка срамить тебя?

Алексей прерывисто вздохнул, отчетливо представив высоко занесенную руку папаши в минуты запальчивого гнева, и по спине его, как в детстве, пробежала мелкая дрожь.

– Ну его… с этой водкой мозги совсем набекрень, – нервно сшибая выросший столбик пепла, ответил Митя, смахнул с лица минутную тень обиды, посветлел взором и, хлопнув по плечу застоявшегося Алешку, заявил: – Доколе мерзнуть будем да время убивать? Ждут нас. Идем же скорее!

– Да куда? – скажешь наконец?

– Ну и репей ты, милейший. «Куда? Куда?» На кудыкину гору, ха-ха. Иди, иди, не моргай. Два шага осталось. Вон в тот дом. Красный, с кружевным балконом, видишь?

* * *

Обширный двухэтажный особняк, на который указал Дмитрий, принадлежал полковнику Ланскому. В свои приезды в Саратов полковник предпочитал квартировать именно здесь, в непосредственной близости с Александровским собором и площадью, где происходили парады и разводы городских полков. «Я, знаете ли, благоволю к мирному звону колокола, равно как и к звону мечей…» – склоняя голову для поцелуев руки дамы или поднимая искристый фужер с шампанским среди друзей, любил шутить полковник. Тут же неподалеку находилась и достославная гауптвахта, пестревшая подъезжающими экипажами и мундирами снующих туда-сюда кавалерийских офицеров.

Между тем у графа Николая Феликсовича Ланского в адъютантах ходил молодой корнет Андрей Белоклоков – славный и расторопный малый, второй год по предписанию служивший в Павлоградском полку.

Корнет, которого полковник кликал не иначе как «голубчик», служивший при Ланском безотлучно и в полку, и в «свете», был ладный и крепкий молодой человек, одних лет с Дмитрием, с весьма смазливым, несколько романтично-задумчивым лицом, которое, впрочем, от ситуации момента могло препросто меняться от преданно-восторженного на плацу до жизнерадостно-хамского за серебряным ведерком с пуншем. Он был всегда общительный, бесшабашно-веселый, азартно-вспыльчивый, но при этом исправный до педантизма, проворный и ловкий, собственно, как и все предыдущие адъютанты Николая Феликсовича.

Вышколенный командиром до «сабельного сияния», он на всю оставшуюся жизнь сохранил тавро сей «учебки» в виде драного в двух местах левого бакена, заметным проплешинам которого, как видно, уж было не суждено зарасти. Однако Белоклоков, будучи урожденным дворянином, ни зла, ни обиды на своего старшего покровителя не держал. Бурый сабельный рубец через глаз, уродливо кроивший лоб и щеку графа Ланского, героя 1812 года, был тому порукой, а более веселый нрав и привычки старого полковника. До тонкостей постигнув крутой характер Ланского, корнет подобрал-таки нужный ключик к сердцу своего командира, да столь разумно и точно, что тот если и серчал по случаю, то крайне редко, а чаще благоволил к своему «голубчику», ловившему его желания с полувзгляда.

Сам же граф не на словах до слез любил Россию, слыл большим охотником до русской поэзии, был недурным ее знатоком и премного почитал: Жуковского, Батюшкова, Измайлова, Вяземского, Пушкина, но пуще, что естественно для его мятежной души вояки, – Дениса Давыдова, с коим, как говорил, был прежде на короткой ноге и высоко ценил их знакомство.

Это обстоятельство радовало, но едва ли занимало корнета, зато приводило в восторг другое. Николай Феликсович, хоть и нес на своих плечах груз шестидесяти девяти лет, однако никто не посмел бы ему дать этого преклонного срока – столь еще он был крепок и моложав. Статный, широкой кости, тяжелый на руку, он на удивление молодости, на зависть старости был полон жизни, мог без передышки битый день находиться в седле, без устали фехтовать офицерской саблей, а когда выпадало время – травить в своем имении лисиц и резвоногих зайцев. При этом он оставался ярым поклонником Бахуса и молодок, чистых лицом. Именно данные пристрастия, неистребимо живущие в Николае Феликсовиче, и были «на ура» встречены молодецкой душой Андрея.

Сам Белоклоков затруднялся с ответом и, право, вставал в тупик, мучаясь дилеммой: что же все-таки было ближе его душе: гусарская жженка, цыганские романсы под семиструнку либо волнующе пахнущие жасмином и ландышем веера, кокетливо скрывающие румяные щечки… И то, и другое, и третье он решительно любил больше, чем самого себя, а потому не гневил выпавший на его долю жребий и был неутомим и горячо истов в исполнении жуирных похождений бравого старика.

«Голубчик! Не будь дичком-нелюдимом! Унылость, сомнение, вялость – к черту эти химеры! Жизнь надо любить как данность. Брать ее, шельму, руками и вкушать, аки спелое яблоко, не боясь моральной оскомины! Все остальное – полная дичь!» – сидя в своем скромном, величиной с платок, номере, адъютант вспоминал жизненный девиз графа.

В этот субботний день Ланской находился в отъезде по неотложным делам со своим старинным приятелем графом Бобринским. Андрей по непонятным для него причинам на удивление не был взят полковником с собою и нынче был предоставлен лишь самому себе. Это обстоятельство радовало и огорчало одновременно. С одной стороны, Белоклоков был редко на целых два дня свободен. Ему не следовало по приказу куда-то лететь с депешей в седле или участвовать в однообразных до тошноты смотрах… С другой стороны, он ловил себя на том, что ревнует Ланского к Бобринскому, по той простой причине, что все «шуры-муры» с дамами и «форс», на который столь щедр был старик, разделятся, увы, не с ним.

– Эх, а так бы посиживал сейчас с душкой на коленях, а то и с двумя… Они бы, нимфы кудрявые, ласкали меня, а я бы зубы вином полоскал… – с какой-то особой «щенячьей» тоской вслух подзамечал корнет и с охватившей его досады раскострил трубку. Сквозь полуприкрытые, густые и чернявые, как у цыгана, ресницы, ему до мелочей припомнилось лицо своего отца-командира: жесткое, бронзовое от несмываемого загара, дубленое ветрами и порохом, оно имело суровый и непреклонный вид. Белоклоков явственно припомнил и то, как оробел и почуял ледок меж лопаток, когда впервые попал под прицел немигающих серых глаз, с резким и холодным, как сталь, блеском, которые взирали на него из-под нависа побитых сединой бровей с выражением какого-то презрительного спокойствия опытного человека, повидавшего на своем веку столько всякой всячины, что Андрей, как всегда ему думалось, знавший себе цену и умевший непринужденно держаться среди других господ офицеров, вдруг ощутил себя мелкой заштатной шушвалью.

Впрочем, переживал он недолго, так как припомнил, что именно на сегодняшнее число, на обеденное время, он условился о встрече с Дмитрием. Со старшим Кречетовым Андрей познакомился по случаю, со скуки заглянув на дачу при губернаторском доме. Там для большого скопления заезжих артистов и «песенных», «званых» цыган временно устанавливались загороди, балаганы с торговыми рядами и фейерверки. Прижилась и пустила корни такая привычка в Саратове еще с тех далеких времен, когда губернатором служил господин Панчулидзев[39 - Панчулидзев Алексей Давыдович был действительным губернатором г. Саратова с 1808 по 1826 г.] – человек тихий и кроткий, принимавший всех благосклонно, от поселянина до приказного, а поэтому любимый и уважаемый всем честным народом до высокой степени.

Фейерверки с шутихами были затеяны и на этот раз ради известных вельмож, разумеется, с дозволения высшего начальства. Под выкрики и аплодисменты запустили разом несколько ракет, бураков, также были сожжены на пробу самую малость и какие-то новомодные фантастические штуки в бриллиантовых и разноцветных огнях, привезенные на торжество не то из Италии, не то из Франции. Весь прочий запас фейерверка лежал до спросу в большущей груде, в отдаленном месте от зрителей, под зорким оком прислуги. И надо же было случиться такой напасти, что именно в этот арсенал от выпущенной ракеты посыпались пылающими углями искры. Запас на беду вспыхнул мгновенно, и грянула пальба с перестрелкой, точно в Кавказских горах.

Среди до смерти перепуганных зрителей сделались дикий шум, гам и давка. Ломались с треском крашеные изгороди из тонко устроенных досок. Достопочтенные отцы и матери к ужасу своему растеряли плачущих детей, мужья – жен…

Белоклоков был в сей вавилонской кутерьме, кому-то помогал, кого-то успокаивал шуткой и, потеряв не менее пяти пуговиц с доломана, насилу выбрался в разбитую загородь, где и столкнулся плечом к плечу с обожженным, всклокоченным Дмитрием…

Позже, потрепанные, но радостные, возбужденные от выпавшего приключения, они отправились в ближайший трактир «зализывать раны». Там, за коньяком и закуской, которую корнет заказал с избытком, и завязалась их дружба… Позже они не единожды виделись и весьма «плодотворно» и резво проводили досуг в шумном обществе «охов и вздохов» веселых модисток и белошвеек.

И сейчас, заострившись на мысли о своем новом приятеле, корнет мельком глянул в зеркало, по привычке подкрутил шелковый смоляной ус, щелкнул себя по туго затянутым в белые лосины ляжкам и нетерпеливо посмотрел на часы: «Гадство! Четверть третьего! Где ж его черти носят?»

Глава 4

– Ну гуляка! Ну ты, брат, ветер! Без ножа режешь, подлец! Время-то глянь! – шумно гремя отставленным стулом, живо поднялся навстречу Андрей и заключил в объятья вошедшего Дмитрия. – А это кто хвостом за тобою? Уж не малый ли братец твой, о коем ты язык смозолил?..