Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы

Магомед в яростной злобе шваркнул ладонью по плоскому рифлёному диску ДП. Ствол был горяч, как раскалённый на огне вертел, – ручной пулемёт Дегтярёва, простой и надёжный, точно по колдовству – заклинило. Рядом у ног капитана, уткнувшись лицом в пропахшую солдатской кровью и мочой слякоть, лежал труп пулемётчика Степана Каткова; пули искромсали его грудь, превратив в решето.

– Иай, шайтаны! Будьте вы прокляты! Пристрелялись суки! – сатанея от свинцового шквала огня и всепожирающего горлового рокота вражеских моторов, харкнул спёкшейся слюной капитан. Он вдруг снова почувствовал, зашевелившийся меж лопаток игольчатый ужас, желание кинуться вспять, расступиться на пути этих беспощадных, непробиваемых машин. Ужас его был от отчаянья, от невозможности удержать на месте танки противника, пробить их панцирь, заставить гореть, приколотив их чавкающие гусеницы к земле. Впрочем, ужас длился не больше секунды, переплавляясь в слепое бешенство, в стремление поскорее подпустить этих пятнисто-полосатых чудищ и взорвать себя вместе с одним из них тяжёлой связкой противотанковых гранат.

И…о чудо! Он вновь, как тогда под Смоленском, в июне 41-го, когда вместе со своим взводом получил первое боевое крещение, – будто услышал с пламенеющих Небес голос отца Танка: « Бисмилах…Сын мой! Мы все стоим на плечах наших предков…Смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь, живём их адатами и чтим их могилы… Если мы помним о них, они оживают в час беды и наполняют нас верой и силой… Ты, сможешь победить, если будешь слушать священный голос предков. Помни, из какого ты рода, сын. Чти смелость неистового Хочбара, храбрость и непреклонность своего деда – мюршида Гобзало! Бей врага, презирая смерть! Страх не родит героя, говорят наши горы. Только огонь делает железо мягким. Так сделай броню врага мягкой, как воск!»

Потрясённый услышанным, снизошедшим, – ещё сильнее воспрял духом капитан Танкаев. Закинув на плечо ППШ, крепче перехватив связку гранат, он, по-волчьи увёртываясь от осколков раскалённого метала, бросился вдоль траншей, поддержать боевой дух оставшихся взводных и мужество рядовых своей роты. Трассирующие пули немцев прочёркивали, оранжевые-малиновые строчки, поднимали кремнистые вихры мёрзлой земли; щёлкали по каменистым насыпям брустверов, отскакивая от булыг, как брошенные окурки. Но Танкаев ловко прижимаясь к стенкам траншей, пригибая корпус к земле, перескакивая через трупы, сквозь пули домчался до пулемётного гнезда третьего взвода, погибшего старшего лейтенанта Кравчука. Магомед уже видел пулемётный расчёт, стрелков, густо залёгших за щербатым бруствером, когда нежданно напоролся на повороте на двух солдат из своей роты. Тут же признал их: Сысоев и Гавришев. Оба были легко ранены; лица цвета олова – чугуна, в запавших глазах плескался неудержимый страх. Бойцы замешкались в нерешительности, столкнувшись, лоб в лоб с командиром. Было видно: сейчас дрогнут и побегут. Дикое, напряжённое до предела молчание, растерянные взгляды не сулили устойчивости…Одержимые паникой бойцы, попытались шарахнуться в переды, обойдя командира. Но железная рука Магомеда схватила за ворот одного из них, припечатала к брустверу.

– Стой! Куда?! Богом клянусь, застрелю, как собак! – чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных немигающих глаз парализовало стрелков. Но, обезумевшие от кромешного ада, оба молчали. Незримые железные костыли страха, которые вбили в их разум танки СС, сделали их глухонемыми, лишили понимания, раздробили действительность на множество осколков, кои теперь – перед ожесточённо-суровым лицом ротного, силились соединиться, но костыли страха мешали, застряв глубоко, превратив их в ничтожества.

– Ты кто? – капитан впился горячими глазами в солдата, которого крепко держал за ворот. Жгучая, неуёмная, кавказская сила хлынула в рядового из этих чёрных глаз. Окатила изнутри кипящим потоком. Пропитала каждую заледеневшую клетку, растапливая в ней застывшую кровь. Мозг рядового начал оттаивать, но поселившийся в нём страх не исчезал, трогал изнутри ледяными перстами. Солдат вконец растерялся. Этот одержимый капитан, угрожал ему теперь больше, чем наступающий враг и готов был сейчас сделать с ним что-то жуткое, вроде смерти. У него дрогнули пальцы, сжимавшие автомат. Зубы стучали – будто телеграфировали о беде.

– Не ёрзай, отвечай! – Магомед метнул взор на второго. Тот испуганно потянулся к ротному командиру, надеясь на милость, пытаясь, достучаться до сердца капитана, но в ответ получил огненный, полный презренья и гнева взгляд, будто пуля обожгла скулу. – Ну!..

– Да как же?.. Разве не признали? Пулемётчик Сысоев, третий взвод, товарищ капитан.

– Где твой взводный, лейтенант Сорокин?

– Не могу знать! Танки прорвали оборону…това…

– Вр-рёшь, шайтан! Где твой пулемёт, Сысоев?

– Разбит, товарищ капитан. Больше половины наших полегло! Почему артиллерия не даёт огня? Почему молчат наши пушки?!

– Будет ли помощь, капитан? – истерично встрял Гавришев. Его пальцы лихорадило – будто вынули кости и вместо рук болтались пустые перчатки.

– Будет помощь! Обязательно будет! Комполка Березин своих не бросает! Прекратить панику. Разве не мужчины вы? Зачем орёте как бабы? Вот что!..

Очередной ахнувший взрыв танкового снаряда, заставил угнуться, швырнул в лица тугой шмат жара, щедро осыпал землёй, словно им на каски и спины кто-то зло бросил по здоровущей лопате суглинка. Все трое почувствовали тёплый запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли. Но Магомед ровным счётом не обратил на это внимания; тряхнул за плечо ошалевшего Сысоева и, скаля белые зубы, прорычал ему в ухо:

– Беги по траншее, брат, собирай всех, кто ещё жив. На этой высотке займём оборону! Приказ ясен?

Решимость и воля неустрашимого капитана Танкаева были столь велики, столь заразительны и ударны, что расщепили страх и отчаяние, надломленных духом солдат.

– Так точно! – смело и радостно осклабился Сысоев, обнажая редкий штакетник, прокуренных зубов. – Всех соберу, хто жив.

– Есть исполнять! – уже на бегу, кланяясь пулям, крикнул боец.

– Рядовой Гавришев, за мной!

* * *

Капитан с бойцом насилу пробились к расчёту. Занявшие оборону солдаты, не жалуясь на судьбу, и косившую их смерть, – дрались отчаянно, показывая подлинные чудеса храбрости, героизма и беззаветного служения Родине.

Магомед с первого взгляда оценил обстановку. Она, на изглоданном снарядами рубеже, была близка к катастрофе. Начавшаяся на раннем брезгу артподготовка, перепахала мёрзлую твердь взрывами и нашпиговала её свинцом и сталью, как ревнивый хозяин, знающий в сём толк, нашпиговывает свою колбасу чесноком и специями. Огненный шквал, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами всё новые и новые площади.

Сердце капитана на миг сжалось в груди, зависло на нитке, от невыносимой душевной боли. От его роты за час боя осталось, дай Бог, одна треть. На глазах, среди непрерывных взрывов и пулемётных очередей гибла его рота. Его лучшие и преданные воины, бесстрашно умиравшие в окопах, выполнявшие приказ командира пока – «стоять насмерть». И он, ответственный за своих солдат, кроме собственной жизни и жизней своих ребят.

…Танки фашистов, невесть почему, задержали своё триумфальное продвижение, не доходя до огневого рубежа трёхсот метров.

Грозно урча моторами, они выжидали чего-то, время от времени, разрывая кровавый рассвет грохотом и огнём выстрелов, окутывая траншеи завесой попаданий. Короткие прицельные пулемётные очереди немецких танкистов жалили будь здоров, – не давали солдатам поднять головы.

* * *

Точным, быстрым броском он скатился к расчёту. Занял позицию. У пулемёта пластами лежали номера: наводчик Александр Бушков, жарил без передышки, впустую растрачивая диск; около него стонал раненный в грудь совсем молодой солдат Пашка Симутин, призванный из Рязани, не то из Костромы.

– Гады упёртые…Ненавижу! Суки… – костерил немцев Симутин. Видно было: его муки были невыносимы. Ему хотелось рыдать от боли, но тщетно. Рыдания зарождались где-то в глубине его естества, рвались наверх, но не достигали пересохших губ, не воплощались в слёзы, но тяжёлыми камнями срывались на дно души, вырывая лишь жалобный стон. Новобранец чуть приподнял голову. В проёме блиндажа, среди сломанных балок и пробитых снарядом перекрытий, окружённых тлеющей ветошью и рваньём маскировочной сетки узрел край белёсого неба, тающие звёзды…Повернул лицо и увидел ротного командира. Через силу, как смог, дрогнул губами, – улыбнулся любимому командиру. Капитан Танкаев, преодолевая эмоции, одобряюще кивнул Павлу, приметив на посиневшем, измождённом страданием полудетском лице этот влажный слабый оскал.

– Прямой наводкой…бьют псы…Ишь, как утюжат гансы. По мёртвым бы так…не лупили. Так ведь, товарищ капитан?

Магомед видел, как на груди Симутина, принявшего на этом рассвете свой первый бой, пузырилась кровь, видел, как синюшно белело лицо, и дрожал в муках серо-фиолетовый рот. Забывая о злобном свисте пуль, капитан склонился над юным бойцом.

Уф Алла! Пашка Симутин был почти так же «желторот», как и его младший брат Сайфула, что остался при матери и отце в далёкой родной Ураде. Быть может, немногим старше, двумя-тремя годами…Горло капитана сдавили клещи отчаянья, когда он мельком взглянул на хлюпающую кровью рану, – понял, – рана от разрывной пули – смерть Пашке, и ясно узрел смерть в его обволоченных мутью, светло-серых глазах.

– До свадьбы, заживёт! – подмигнул он, и тут же гневно зыкнул, на остервеневшего Бушкова: – Пр-рекратить огонь! Какого чёрта…патроны переводишь, индюк?! Готовь гранаты, стрелки! – капитан силой оттолкнул от пулемёта олютевшего Бушкова. И, хватая горячим взором всех сразу, вздувая на горле верёвки сизых жил, гаркнул:

– Ну, орлы! Пробил наш час! Живы будем – не помрём! Всем приготовить связки гранат! Подпустим эти утюги поближе и жахнем. Воллай лазун…Через нас не пройдут!

Стрелки бросились исполнять приказ. Однако Бушуев ни на шаг не отступил от своего пулемёта. Две связки гранат уже угнездились под его рукой, в выбитом сапёрной лопаткой углублении.

– Сволочи, мать вашу в трещину… – глухо и зло прорычал он, склонясь к земле, хватая ртом снег, ощущая его холодную, хрусткую сладость. Его матерная брань касалась как немецких пулемётчиков, костью в горле, мешавших перебежкам бойцов, так и своих полковых артиллеристов, будто напрочь забывших о существовании их роты. – Сукины дети!.. Где огневая поддержка? Где пушкари? Где миномётчики, туды их в качель…раздолбаев…Что ж мы, товарищ капитан…из олова чоль отлиты? Аль из железы? – Он крепче упёр в ноздрястый снег пулемётные сошки, жадно затянулся обугленной самокруткой, и, дёргая заросшим седоватой щетиной кадыком, с ожесточением прохрипел:

– Да их же гадовьё медноголовое…нуть, не черта не берёт! Хана нам, товарищ капитан. Добро вам говорить, командир: «Через нас не пройдут!» Оно…можа и так. Да только вы ишо молодой – несмышлёный. У вас подиж-то ни робёнка, ни кутёнка! А у меня четверо ртов под Воронежом осталось, жена на сносях, мать-старуха…Ишо бы знать, капитан, живы ли они? Али фашист – гада кончал их, али в Германию, как скот, угнал, аа!..

– Вот и бейся Бушков, за них! Бейся, не жалея себя! – не боясь встретить ожесточённый взгляд, полыхнул чёрным огнём глаз Танкаев. – Бейся насмерть! Если хочешь увидеть-обнять своих. Бейся, если не хочешь, чтоб тебя расстреляли в траншее фрицы…Если не хочешь, чтобы бездомные, поганые псы, после смерти сгрызли твои губы. Нос, уши, сглодали твои щёки и болтливый язык. Бейся и верь в удачу! Иншалла, как говорят у нас. Бейся воин, не жалея себя. У тебя хоть надежда есть! А у Симутина, – капитан сбавил голос. – Вай-ме…Ничего нет…и теперь уж не будет. А если, что и осталось…Танкаев, с внутренней горечью, бросил взор, на лежавшего Симутина, не подававшего больше признаков жизни. – Так это вера, большая вера, как это Небо…, что мы отстоим нашу высоту… И отомстим, страшно, сполна отмстим за него, за кровь всех наших ребят отмстим, – поганым собакам.

Командир роты в последний раз задержал взгляд на трупе Симутина, так быстро закончившего свой боевой путь. Свою военную тропу. Он лежал, вытянул худые руки, вдоль холодной, подмокшей кровью и талым снегом, шинели, развалив в стороны носки тяжёлых грубых солдатских кирзачей. Его бледный лоб опоясывала тёмная тень от стального окаёма каски, нос с горбинкой зримо выступал вперёд, ввалившиеся твёрдые веки были сомкнуты, сделались более выпуклыми и рельефно выступали из провалов глазниц, в которых притаилась, истаявшая ночь. Стиснутый рот, казалось, удерживал в глубине предсмертный крик боли.

«Хужа Алла… – капитан сглотнул, застрявший в горле комок. С трудом отвёл взгляд. Симутин, так сильно походил на его младшего брата Сайфулу, что сделалось не посебе в двойне.

– Да-дай-ии…Такой же мосластый, голенастый волчонок…который не набрал ещё вес, не оформился в сильного, крепкого воина. Сайфула…да хранит тебя Аллах. Ты самый младший, из нас братьев, что остался за мужчину в родной сакле, не считая сестёр – Гидихмат, Потимат, Хадижат и Асият». Старший брат Гитинамагомед, на которого он с Сайфулой всегда так равнялись, после окончания военного училища, тоже теперь воевал с фашистами…Но где и на каком фронте, – Магомед не знал. Огненный смерч событий разметал их из родного гнезда далеко друг от друга…А беспрестанно наступающий на всех направлениях, рвущийся к Москве враг, не давал возможности должным образом навести справки, списаться братьям.

* * *

…Время, спрессованное в мгновения, отпущенное судьбой ему и его солдатам для передышки, для подготовки к новой атаке, катастрофически истекало. Фрицы вот, вот должны были ударить вновь и пойти в атаку. Но Магомед, как назло, испытывал дикое переутомление, мешавшее отсечь всё лишнее и сосредоточиться на предстоящей схватке; мешавшее участвовать в возбуждённых перекличках солдат со своими старшинами, с ним лично. Одновременно досаждала и мучала – тревога за своих ребят. Вглядываясь в их закопченные от пороховой гари лица, – простые, русские, смелые, он будто прощался с ними, ставшими за последние месяцы ему, – дорогими и близкими…С теми, кто готов был за него в любую минуту отдать свою жизнь, а он – за них.

Ещё десять минут назад, когда гремел бой и надвигались неумолимой железной волной танки…Он поймал себя на мысли-желании: обнять своих гибнущих товарищей, сгрести их до кучи, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их гибели…Как отец закрывает собою своих сыновей. Как орёл закрывает собою своих птенцов.

Выбило из-под ног опору и убийственное сообщение, вернувшегося, с уцелевшими стрелками, рядового Сысоева: «Все офицеры взводов полегли». Это чёрное известие обескровило лицо ротного, придавило тяжёлой могильной плитой. Опалённая память лихорадочно выхватила из бездны времени лица боевых товарищей, воскресила их улыбки, их речи, их живые, как звёзды, мерцающие глаза…

Вот синеглазый и близорукий старший лейтенант Николай Красильников, командир первого взвода. Где он?

Убит на позиции с пистолетом в руке, осколком в голову. Воронёная сталь офицерского ТТ намертво вкипела в его твёрдую ладонь…

Вот Сашка Безгубов, тихий, как летний вечер, знаток русской и французской поэзии. Где он?

Пулемётная пуля прошила его каску образца 40-го года, как консервную банку, и вырвала кусок черепа вместе с металлом с другой стороны, когда он личным примером поднимал боевой дух вверенного ему взвода.

Вот лейтенант Фёдор Сорокин, балагур и храбрец из Свердловска, лихо умевший стрелять с двух рук, и так же лихо умевший играть на гармошке-двурядке, ловко шаря пальцами по перламутровым кнопорям. Убит фашистами. Рядом со своими бойцами, погибшими за Родину, за эту обугленную безымянную высоту под Воронежем, лежит теперь он, присыпанный мёрзлым глинистым крошевом.