Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина

– Алле, генерал! Глухой, что ли?

На лице Танкаева появилась ироничная усмешка, похожая на трещину в бронзе.

Лихая брюнетка, с ярким вызывающим макияжем, в распахнутой замшевой куртке, стояла лицом к нему, смеясь хмельными дерзкими глазами. На неё из щели в огромном рекламном щите «Marlboro country» падал свет красного фонаря, точно кровавый закатный луч.

– Смелее, генерал! – она выставила вперёд, затянутую в прозрачный эластан ногу. В этой наготе будто не было бесстыдства, а лишь наивная беспечность беззаботной распутницы.

– Почему «генерал»? На мне погон нет.

– А мне так нравиться. Вот тут…подойди, не бойся, глянь! – сыпала она, легко пританцовывая на огромных шпильках, словно зажигала на дискотеке.

Магомед Танкаевич, отвлёкшись от своих мыслей, не перебивая слушал. Из-под каменного лба и серебристых бровей смотрели на проститутку серьёзные, тёмные, как чёрный кофе, изучающие глаза. Девица, продолжала пританцовывать, воровато, из-за его плеча, поглядывая на приоткрытую дверь чебуречной. Внезапно в танце она сама придвинулась к нему вплотную. Вдруг вскинула руки и, охватив его шею, заполошно зашептала:

Ты охринительный дед, генерал. Реально Шон Коннери! Даже круче…Я сразу на тебя глаз положила, как только ты подошёл. Тащусь от таких!

Она, скрестив пальцы за шеей, попыталась увлечь его за собой, но это оказалось невозможным, как если бы она попыталась сдвинуть с места каменный обелиск. Неожиданно крепкие, твёрдые, как железо пальцы, щадяще сдавили её запястье.

– Ты чо-о? В своём уме! Ну ты даёшь, дед, больно-о! Стой, стой! Ва-ауу! Не нравлюсь? Да ладно?..Не кобенься, давай оттопыремся? Уж я тебя раскачаю-у! Знаешь, какая я зажигалка…

– Мы уже на «ты»? Не слишком ли быстро погоняешь, ясай[2 - Девушка (авар.)]?

У тебя…

– У меня 3-тий, зацени! – она сильнее распахнув куртку, выпятила

окатистую грудь, которая натянула блестючую кофту. – Слышишь, как бьётся сердце, мм? Ну куда ты, Шон? – она бесстыже прижалась к нему, и сыро дыхнула в лицо приторным запахом «Амаретто». – Или 3-ий не катит? 4-ый ништяк? – она понимающе подмигнула.

– А тебе, не пора ли домой, внучка? – он спокойно разжал её цепкие руки и приказно сказал: – Шагом марш домой! Смой с себя эту краску, мартышка, проспись…и подумай…по какой тропе ты идёш-ш. Смотрэть тошно!

Но она, будто не слышала, силилась, рвалась выиграть спор со своими марухами – «Три штукаря, блок «Кэмела» и набор турецких теней для глаз – против совращения синильного старика». Мать-перемать! Чо тут париться? Игра стоит свеч. И Лолка шла на штурм: Притягивалась всё сильнее, дышала ему в подбородок горячим вульгарным ртом, смеясь, задыхаясь, пытаясь вырвать победу любой ценой. И вдруг поняла – проиграла. В отчаянье пихнула его в грудь, плюнула матом в лицо:

– Не хочешь? Не хочешь?…А может, не можешь?! Так ты меня не суди, лучше помоги материально. Не мы, а вы устроили нам такую житуху – совки. А у меня мать больная дома лежит, брат маленький…и жрать не хер! Так – то вот, генерал! Позолоти ручку, Шон…

– Пошла ты…хъартай гьой…Пошла вон! Сопливая дрянь! – Он насилу сдержался, чтобы не влепить ей затрещину.

Медные кулаки сжались с синими стариковскими венами, блёклые, впалые щёки схватились кармином. Под вязаным шарфом гневно ходил кадык, в зрачках вспыхнуло отвращение.

Брюнетка отшатнулась от него, как от огня. Беспощадный блеск стерегущих её глаз – испугал. Поджарый носатый старик с высохшей жилистой шеей, похожий на беркута, больше не был предметом её вожделения. С площадной откровенностью она сыпала руганью, на лице дёргались злые дуги бровей, брызжущий нервный смех мстительно щурил вульгарно обведённые жирной тушью глаза.

« Вот же сучка приблудная! Блядь твоё имя! Руки белые – работы не знают. А была б при муже, при детях…Знала бы на какой стене плеть висит. За делами некогда будет задом вертеть… Иай, кобыла гладкая…На уме – одни кобели, игрища, пьянство, да улица…Тьфу, бахунеб унти[3 - Зараза (авар.)]!»

– Ну ты-ы…совок!! – красногубая шлюха сделала непристойное движение и, играя бровями пошла под срамной хохот своих сикух к стеклянным дверям. У порога торопливо оправила кофту и громко выкрикнула ошалевшему генералу:

– Ты за это ещё заплатишь, старый коз-зёл!

* * *

Танкаев запахнул расстёгнутое пальто, решительным шагом пошёл прочь. Угрозы шлюх, летевшие в спину, его занимали мало. Другое серьёзно тревожило-теребило сознание. Ему опять казалось, что к его кожаному пальто, туфлям прилипла незримая паутина. И кто-то скрытный, как вражеский снайпер, смертельно-опасный, неотрывно следит и ведёт его.

« Похоже, и впрямь права жена».. На нас, генералов, оставшихся верными присяге Союзу…В Москве открылась охота, как на волков». Он снова бросил беглый взгляд на подозрительный «мерседес». Тот оставался на месте, тлея зловещими красно-гранатовыми габаритами.

…Обходя строй машин, ища взглядом значок метро, он испытывал незнакомое прежде страдание. Нет, не душевное, не психическое, а особое страдание плоти, когда боль возникает в самых кровяных клетках кожи и мозга, будто их растворяют в бесцветном растворе, рассасывают в желудочном соке. Было отчётливое ощущение, что его плоть, его энергия являются банальным кормом для какой-то иной, чужой, присутствующей здесь жизни.

Он торопился к метро, как вдруг услышал за спиной чьи-то крики и топот. Впереди ему заступил дорогу здоровый спортивного вида бритоголовый браток в чёрной кожаной куртке. В голове промелькнуло: «Вот и ещё один отрезок твоего пути среди иных бесчисленных – быть может, той дорожки, что тянулась из Гидатлинской долины в Гуниб, в которой находилась школа колхозной молодёжи, в которую каждую субботу он собирался пешком. От Урады до Гуниба – вёрст семьдесят с гаком. Преодолевать нужно было Куядинский, Зиурибский, Колобский, Накитлинский горные перевалы, переходить вброд стремительные, ревущие как зверь, речки… А, быть может, той кладбищенской мокрой от слёз дороги, по которой ступала родня, пронося на руках особые носилки – ганзи с омытым телом усопшего, обёрнутое в белую ткань и накрытое ковром, – и вот ещё один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в твою длинную, стремящуюся к завершению жизнь…»

Танкаев со звериной загнанной остротой понимал смысл происходящего. Чувствовал посекундно, как время сжимается в чёрный пятак; в сверхплотную точку, как яблочко мишени, и в этом месте, куда, поражая мишень, влетело время, в пульсирующей огнями темноте, за оградой, взлетели истошные бабьи голоса:

– Люди! Лю-ди-и!! Это ж, что деется?!

– Куда милиция смотрит!!

– Ой, убивают! Помогите-е…

Толпившийся у стоянки народ, шумно шарахнулся в сторону от беды. Вот и вся подмога. Куда что подевалось в душах людей? Было, да видно вышло…Вашу мать!.. Остался лишь надгробный пластмассовый веник. Стоявшие за оградой автомобильной парковки, разгорячённые зеваки, откровенно ждали продолжения. Вглядывались, подзадоривали, толкали локтями друг друга, каркали ехидными смешками, шуточками, ругательствами. Того и гляди, начнёт вороньё каркать ставки: «Кто кого?» «Ох, отмудохает сейчас братва старого…до смерти кровью ссать будет!» «Куда лезет совок?»

* * *

…Заступивший дорогу бугай, с расставленными ногами, крутыми плечами, в чёрной кожаной куртке и золотой цепью на шее, плюнул под ноги Танкаеву. За спиной сутенёра послышался мстительный визг шлюх и ядовитый смех Лолки. – Что…допрыгался, старый хрен? Это он! Он! Лапал меня, а бабки зажал. Прочисти ему мозги, Лимоша! Ветерана склероз разбил.

– Свали, сикуха… – бритый под ноль Лимон, хрустнул мослаками пальцев. Под чёрной лайкой взбугрились могучие мышцы, в зрачках мелькнул ртутный отблеск беспощадной насмешки, который застыл в этом тупом, замёрзшем взгляде.

– Ну ты попал на бабосы, дед, – зловеще протянул он. Чо делать будем?

– «Бабосы»? – Танкаев холодно усмехнулся. Я её знать не знаю… Пальцем не тронул. Э-э, кого слушаеш-ш? В его медном лице стало появляться то знакомое непреклонное, угрюмое выражение, когда в его жилах закипала аварская кровь. Выражение – которого боялись враги. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя, неотвратимо действующую машину.

– Последний раз говорю – пропусти! – чернильные, с фиолетовым отливом глаза в упор смотрели на бугая. – У тебя есть чэсть. Я тебе в отцы гожусь.

– В деды, – гыгыкнул здоровяк, щуря злые глаза. – Стоять, лошара! Не надо песен за советскую власть! Срал я на твою «чэсть» и медальки. Бабосы гони…

– Или… – генерал на секунду оглянулся.

И в тот же момент Лимон, точно с цепи сорвался. Рассекая кулаками воздух, он хотел порвать-растоптать несговорчивого 2клиетна». Но поджарый старик, мгновенно, как тореадор, отступил в сторону, пропуская ревущую мощь мимо себя.

– Завалю! Урою, гад!! – глаза взбешённого Лимона застлала красная пелена. С оскаленными зубами, зрачками, что раскалённые картечины разрушительной энергии был совсем рядом. От его набитых в драках бурых кулаков валил пар. Изрыгая мат, он зычно взревел, предвкушая последующие события. Пытаясь ухватить генерала за горло, он, словно зверь, жаждал зубами добраться до ярёмной вены. Жаждал…но вместо этого ухватил накаченными ручищами ломкий воздух, подскочил на упругой спине, лихо поднырнувшего под него десантника, и через голову со всего маха полетел на асфальт.

* * *

– Ах, с-сука! Прыткий козёл попался! – гаркнул кто-то со спины. – Ну, чурка, я тебя научу уважать московскую братву!

– Вали его, Витёк! Мочи-и! – орал кто-то справа.

В следующее мгновение стальное перо прыгнуло в неоновый свет рекламы «Макдональдс».

* * *

Танкаев сначала услышал шорох извлекаемой финки, похожий, на чей то шёпот. Затем увидел лезвие с бритвенно-тонкой кромкой, по которой скользнула голубая молния. Его привлекла плавная, нарастающая к острию волна белой стали и желобок, в котором струился малиновый свет рекламы. При виде этого лучистого желобка у него знакомо сжалось горло. Так бывало при встрече в горах с гюрзой, так было не раз на фронте в рукопашном бою, так было теперь. Но больше всего его изумило вдруг, что всё это происходит с ним, генерал-полковником, здесь и сейчас, в любимой Москве, за которую в 41-м он проливал кровь, терял боевых товарищей…И вот теперь – на восьмом десятке лет! – такое… будто всплывает из таинственной бездны Зла.

Уф Алла! Всё это на Яву надвигалось на него, превратилось в автомобильную парковку, в бетонный пятак, освещённый холодным неоном, в скуластого, с редкими зубами подонка, в яркий, как звезда, нож, горящий в нервных, вертлявых руках.