Железный поход. Том второй. Рай под тенью сабель

Так думал Дзахо, но иначе – любящая своего избранника Бици.

– Нет, родимый! – едва слышно сказала она. – Здесь нельзя тебе оставаться. Я воспитывалась у дяди… хорошо знаю и его родню. Тахир был алдары[46 - Сословное название феодалов.] – не верь языку богатых: кто из них миром отдаст меня за тебя? Ахильчиевы будут мстить… Вот если ты бы попросил у Ханапаши…

– Замолчи, женщина! Для меня просить – хуже нет. Все сказано и так – языком оружия.

– Тогда беги в горы… – задыхаясь от слез, прошептала Бици. – Я буду ждать тебя… уходи.

В самое сердце ужалили Дзахо эти слова. Его скулы окаменели, а изо рта, как показалось Бици, вырвался пожирающий огонь:

– Трусость рождает предательство. Если я уйду в горы, как же ты, моя бедная? Я не смогу взять тебя с собой.

– Это мертвые слова… в данном случае, брат. – В кунацкой объявился Ахмат. Бязевый бешмет его был весь перепачкан кровью Омара-Али, бездыханное тело которого он отвозил к кузнецу Буцусу.

При его появлении Бици без слов перешла на женскую половину, предоставив возможность мужчинам самим решить ее судьбу.

– Ты хочешь делиться мыслями с другими, Ахмат? – Дзахо блеснул подозрительным взглядом из-под воздетых бровей. Ахмат стоял у дверей сакли и вытирал с лица пот папахой. – Брось это занятье. На одного тебя хватило бы мозгов.

– Да пойми ты! Небом клянусь, права твоя Бици – уходить тебе надо! – Ахмат вдруг сорвал с бритой головы шапку, которая будто жгла его, с силой швырнул ее себе под ноги. Голос его дрожал, словно надорванный. – Бери коня и уходи, Дзахо, не будет тебе жизни в ауле, не будет покоя и остальным.

Ожесточенное сердце Бехоева смягчилось от этих речей – братская тревога слышалась в них.

– А как же Бици?! – Судороги страданий исказили лицо влюбленного. На бледном лбу его проступили бриллианты холодного пота. – Ее красота – жизнь моя!

– Согласен, красавица, глаз не оторвешь, ангельская красота, брат… Да только не жена она никому. – Глаза Ахмата от напряжения выкатились из орбит, в пачканной кровью бороде мелькнул влажный проблеск белых зубов. – Иная ягода – мимо не пройдешь, а съел – и могила. И знай, невеста еще не жена… Помнишь, что она сказала тебе? Ахильчиевы вернутся взять с тебя кровь.

Слова брата упали на Дзахо, как гром. Страшен он был в своем исступлении, схватившись за рукоять кинжала, и даже храбрый Ахмат отшатнулся от него.

Дзахо замолк. Скрестив руки на груди, он не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжелым камнем легло на плечи Ахмата его молчание.

– Если женщина распустила язык, его сам шайтан не завяжет, – переломив себя, выдавил наконец Дзахо, посмотрел на перегородку, что отделяла женскую половину, а сам подумал: «Лучше умереть сейчас же, чем расстаться с Бици». Дзахо боролся с собою, следовало принимать решение. О, как не хотелось ему произносить всуе имени той, которую продолжал любить больше всех на свете, не хотелось делать ее мишенью пересудов и сплетен… Но правы были суровые доводы брата, истиной были и слова Бици. Что он и его любовь в сравнении с благополучием Аргуни? Сердце не хотело мириться со случившимся, но разве он, сын своей земли, вскормленный грудью горянки, мог изменить своему аулу и ради личного счастья навлечь на близких и родных людей горе? До кровной ли вражды сейчас в их горах, когда над всей прекрасной Ичкерией и над всем священным Кавказом сгущаются тучи беды и враг, стоящий за Тереком, в Кизляре, Моздоке, Внезапной и Грозной, вот-вот готов сотрясти Мать-землю и низвергнуть на нее небеса!..

– Пусть будет так, Ахмат. Богом клянусь, я уйду из аула. Ты знаешь, да и все люди наши знают: никогда в моем сердце не рождалось дурного, не было и не будет в нем ничего враждебного к вам! И больше не жаль вопросами, ответы не спасут меня, а лишь отравят последние наши минуты.

– Я с тобой уйду в горы, брат, – Аллах тому свидетель! Так хотел и Омар-Али. – Ахмат засветился огненной силой, взбадривая себя горячей клятвой, но Дзахо, глядя в раскаленный, преданный уголь его глаз, отрицательно покачал головой.

– Ты знаешь, Ахмат, с недавних пор у меня нет ни отца, ни матери… Бици – единственная отрада… И свет, и солнце она для меня, в ней одной заключена моя жизнь. Никого, кроме тебя, нет в нашем ауле, кто мог бы оберечь и позаботиться о ней… Так будут защитой ей ты и честь твоя! Будь ей отныне названым братом. Не так я думал строить нашу жизнь… но, видно, на то воля Всевышнего.

Все слышала Бици на своей половине, молчала, ломая в отчаяньи пальцы, кусала до крови нежные губы, царапала щеки, умываясь слезами от близкой разлуки с любимым… Но что могда сделать несчастная девушка, не смевшая ослушаться мужа, не смевшая пойти против обычаев своего народа, не смевшая покрыть себя несмываемым позором?..

На дымном, тревожном рассвете, после ночного намаза, увешанный оружием, закутанный в бурку и башлык, тайно уехал из аула Дзахо Бехоев.

Проводить его в путь вышли Ахмат и Бици. Было промозгло, угрюмо и ветрено. В ущелье Аргуна стоял густой и белый, как взбитая вата, туман. Чудилось, что все окрестные селения сами укрылись в нем. Лишь кое-где высокие пики хребтов прорывали седые космы, высились над туманом, будто зависли в воздухе. А еще выше, в брюхатой хмури туч – восходящее солнце румянило робким пурпуром свинцовое крыло неба.

– Прощай, Ахмат. Жди меня, Бици. Да хранит вас Аллах. Ля илляха иль алла…

Путники воздели руки ладонями кверху и, закрыв глаза, прочли молитву, потом отерли лица руками, спуская их по подбородкам и соединяя одну с другою.

Плетка рассекла воздух, конь сорвался с места, всадник истаял в тумане. Ахмат и Бици еще долго стояли на месте, мелкий колючий дождь царапал им лица, а ветер слизывал со щек мокрую сыпь. Каждый думал о своем, глядя на поглотившую горца тьму и стену тумана, но в одном сходились их мысли: «До сего дня Дзахо был подобен клинку, зарытому в землю. Похищение невесты, месть за друга – убийство Тахира, уход в горы – все это вырвало его из небытия, отчистило от ржави, и он заблистал во всей красе джигита-воина. Весть об этом облетит Чечню птицей, и старики, сидя у огня, скажут: “Хоть этой храбрый юноша и был всегда горцем, но только сейчас он поднялся на вершину горы”».

Глава 6

С уходом в горы другая жизнь закружила Дзахо. И вновь перед ним встал непростой выбор: уйти ли под знамена имама Шамиля, стать мюридом и бить русских или вступить на суровую тропу абречества[47 - Абрек (переселенец, беженец – кавказск.) – в терминологии времен Шамиля человек, бежавший от русских и поселившийся на территории, подвластной имаму. В русском языке приобрело значение – бандит, грабитель, налетчик.], посвятив свою жизнь грабежу и мести. «Хороший абрек, настоящий абрек должен иметь много верных друзей. В каждом ауле, в каждом далеком пастушьем хуторе. Абрек, который хочет быть большим абреком, обязан иметь своих людей не только в Чечне. В Дагестане. В Ингушетии. В Осетии. В Кабарде и Черкессии. И еще – он должен знать дороги. Тропы людские, звериные тропы. Пещеры, лесные поляны и родники. Приметы погоды. И горы, вершины которых вместо звезд. В селениях горцев он должен знать не столько кривые улочки и переулки, как задние, скрытые дворы. С их сапетками, в которых кукуруза. С их садами, плетнями, канюшнями и амбарами.

Настоящий абрек, помимо того, что известно всем, вынужден знать и то, что обыкновенных людей не интересует вовсе. Он обречен первым взглядом отличать друга от врага. Многое должен знать истый абрек, выбравший путь волка»[48 - Гатуев К. Зелимхан.]. И еще, по рассказам отца помнил Дзахо: «Абреческая судьба не ведает оплакивания погибших. Убитого абреки могут оставить врагу. Абречество – это не война. Абречество – это единоборство. В абречестве ты один за себя, один за всех и один против всех. Но главное, абрек не должен иметь семьи – это его ахиллесова пята – слабое место, куда в первую очередь стараются пустить свои острые жала враги».

К последнему доводу не был готов недавний отшельник Дзахо. Выше сил его было сие испытание. Больше жизни своей любил он Бици. Много костров пережег Дзахо, скитаясь в дремучих лесах и угрюмых ущельях Чечни, многое передумал, прежде чем сделать выбор.

Как-то, охотясь на оленя, будучи в харачоевских лесах близ Ведено, столкнулся Дзахо с отрядом Занди.

Кто-то из его воинов-разведчиков, ехавших в авангарде, услышал тающий в скалах хлопок далекого выстрела, крикнул своим:

– Дже![49 - Тревога, опасность.]

На зов примчались мюриды Занди, спешились, выслушали Алаудди и разлетелись по чаще пчелами. Выследили, окружили, вышли с ружьтями наперевес к месту, где свежевал оленя Дзахо. Завидев чужаков, юноша прыгнул барсом за поваленное дерево, взвел курок, решив дорого продать свою жизнь. В висках застучала кровь, вызванивая напутственные слова Ахмата: «Будь осторожен в горах, брат. Тропы Ичкерии безопасны для горца, но опасны на этих дорогах кровники…»

– Воллай лазун! Мы не будем стрелять, человек. По виду ты горец, коль носишь папаху на своей голове. Биллай лазун. Выходи с миром. Я хочу только поговорить с тобой.

Высокий, гололобый горец, с закинутыми за спину концами белого башлыка, властным жестом приказал своим людям опустить ружья.

– Уо! Селям алейкум, уважаемый. Отчего же не поговорить нам с тобой.

Дзахо с оглядкой тоже опустил к земле ствол своего ружья, доверился словам краснобородого мюршида, папаху которого оплетала белая чалма. В обращении к нему его назвали человеком, а это для горца не пустое понятие.

«Уходя на войну, горец клянется на оружии: человеком родился – человеком умру! Правило горцев гласит: продай поле и дом, потеряй все имущество, но не продавай и не теряй в себе человека. Проклятие горцев: пусть не будет в вашем роду ни человека, ни коня».[50 - Гамзатов Р. Мой Дагестан.]

Вплотную подошли они друг к другу, остановились. Дзахо напряженно смотрел в жгучие глаза незнакомца. Несмотря на то, что тот был облачен в линялую, видавшую виды черкеску и папаху, он был величаво надменен и спокоен, как шейх[51 - Шейх (от араб. шаха – становиться старым, стареть) – почетное наименование видных суннитов и шиитов, богословов, знатоков и преподавателей религиозных дисциплин, людей известных своим благочестием. В суфизме шейх – наставник (мюршид), под руководством которого проходили подготовку начинающие суфии.]. Юношу поразила и отчасти сковала многозначительность и суровая строгость выражения на его лице.

– Аллах милостив к тебе. Хороший выстрел. – Незнакомец едва уловимым кивком головы указал на тушу убитого оленя, чьи ветвистые рога поднимались над жухлой травой.

– Аллах велик… – согласился Дзахо и предложил почтенному мюршиду с его послушниками разделить с ним трапезу.

На тонких губах Занди, растянутых в краях, отобразилось подобие усмешки. Смелый юноша все больше вызывал симпатию у слуги имама. И то правда, Дзахо был красив: по-чеченски красив, по-осетински, по-мужски. Не столь лицом, как станом и плечами в косую сажень. Недаром рыдала всю ночь Бици, а провожая любимого, глядя вослед, шепнула своему сердцу: «Такой красивый, такой красивый, и должен скрываться, как зверь, от людей…»

…У рубиновых углей, на которых жарились на деревянных вертелах почки, сердце и прочие сочные куски оленины, Дзахо скупо поведал свою историю. Все рассказал гонимый судьбою юноша, ничего не утаил от ушей внимательно слушавшего его Занди. Ничего не ответил мюршид, лишь огладил пальцами бороду.

Когда мясо было готово, люди свершили омовение и на разостланных бурках прочли полуденную молитву. Лишь после трапезы Занди подозвал к себе юношу и, пристально глядя тому в глаза, молвил:

– Тяжела твоя история, Дзахо… тянет камнем на дно… Но ты уже носишь усы, а это честь для мужчины…

Наставник, сидя под деревом на скатанной бурке, вытянул вперед затекшие ноги. Их ступни были в синих потрепанных чувяках, а икры туго обтянуты черными ноговицами, обшитыми простым кожаным шнурком. Перебирая в руках костяные четки, не шевелясь, он долго глядел на далекие горы и вдруг, задержав в пальцах очередное зерно, глухо сказал:

– Каждый человек, коли родился на свет, еще не человек. Каждая птица, которая летает, еще не орел. Однажды наш проповедник Шамиль спросил у своего слуги Магомеда Тагира аль-Карахи:

– Сколько человек живет в Дагестане?

Магомед Тагир взял книгу с переписью населения и, заглянув в нее, ответил.

– Не об этой цифре спрашиваю я! – разгневался наш имам. – Я спрашиваю о настоящих людях.