Пиковая дама – червоный валет. Том второй

Кречетов не помнил, какая тайная сила заставила его оторваться от своих дум и посмотреть в сторону, где галдели неуемные чайки, но то, что он увидел… заставило обомлеть.

Позже Алексей не раз вспоминал это мгновение, и оно проступало в его обостренной памяти с чеканной точностью, совсем как тогда: звонкие детские голоса, отрывистые выкрики команд речников, влажистый хлюп воды, ощущение ярких солнечных пятен в уголке глаз, нарастающее томление и одновременно отчаянье в груди, а затем она – его прелестная незнакомка. При виде ее для Алешки все внезапно, кроме нее самой, куда-то кануло, растворилось. Исчезли звуки, пристань окуталась тишиной, и все пространство, вся непомерная ширь разлившейся Волги, решительно все сузилось до места, которое занимала она. Он видел только ее – сияющую красоту, ее благородный профиль – простой и спокойный, как у всякой порядочной девушки.

Она стояла спиной к речным кассам у тех же перил и, откинув голову, кормила крикливых чаек. Верткие птицы ныряли в прозрачном воздухе, резали белыми крыльями яркую солнечную синь и ловко подхватывали летящие хлебные крошки. Локоны цвета белого золота вились на теплом ветерке, кутая ее профиль в светлую вуаль.

Полный недоумения и восторга, Алексей продолжал неотрывно смотреть. И чем пристрастнее он вглядывался, тем значительнее и важнее становился для него ее образ. И, как казалось влюбленному, образ этот был куда как нежней, а более несхож со всем тем, что его окружало.

Другие барышни-модницы нарочно гордились тем, как вычурно броско они одеты – точь-в-точь рождественские игрушки на сверкающей елке, а она напротив – сдержанна и скромна, точно сторонилась яркого назойливого света, хотя и была затянута в голубой атлас с лентами, но с тонким вкусом, без особенной пышной уродливости.

И право дело, над излишествами женских туалетов, скажем, дамских турнюров, которые провинциальными магазинами доводились до чудовищных размеров и видов, саратовец развертывался во всем блеске своего остроумия. Многие образцы этих туалетов действительно были некими архитектурными сооружениями, какими-то зыблющимися, живыми «монбланами»…

– Боже, какая же она… какая!.. – тихо самому себе сказал Алешка и ощутил облегчение. Сердце забилось спокойнее, мучительный раздрай души исчез, и ему даже показалось, что он почувствовал девичий запах, тот самый прохладный запах ванили, которым дышала оброненная муфточка.

Девушка неожиданно обернулась, слегка нахмурилась, точно уловила мужской пристальный взгляд, словно кто-то окликнул ее. Взглянула на Алексея чуть подведенными глазами и как-то особенно быстро мелькнула бледным, с матовым румянцем щек, лицом. Их взгляды встретились лишь на краткий миг. Но этого было довольно, чтобы он успел разглядеть красивые серо-голубые, со льдинкой, глаза, темно-русые с изломом, как крыло чайки, брови.

Барышня, похоже, не обратила на него внимания и вновь принялась кормить птиц. Он продолжал молчать, не смея шевельнутся, и все смотрел, как заколдованный, не в силах оторваться от совершенного профиля.

«Вот я и влюбился… Это она, Алексей, она – твоя судьба. Другой такой, знай, никогда не будет! Разве ее можно с кем-нибудь сравнить? Нет, нет и нет!»

И то правда: на бульварах и аллеях Саратова, на набережной нашлось бы немало милых барышень, славно одетых, совсем не хуже. Но эта особа ни в чем не была похожа на прочих. В ней жило что-то иное, чего лишены были другие прелестницы. На ее лице играли те же живые краски, так свойственные юности, но лежала на нем печать и иного чувства, которое вряд ли возможно передать словами, которое не определяется мыслью, а доступно для понимания, пожалуй, лишь такому же чувству.

Ей было шестнадцать, а может, как и ему, немногим более. Грациозная. Удивительно стройная, легкая… Кидая чайкам хлебные крошки, она временами едва заметно склоняла голову к плечу. Это бессознательное движение придавало ей отчасти утомленный вид, но было очень изящно и мило.

Время бежало неумолимо, и в какой-то момент Алешка интуитивно почувствовал, что теряет ее. Следовало немедленно действовать, ухватиться за любое удобное средство. Но лишь только он собрался сделать решительный шаг к знакомству, как из толпы отдыхающих к его возлюбленной направилась гувернантка – та самая строгая дама со светлым ореолом седеющих, высоко зачесанных волос. «Она как жаба, только уродливее, – выстрелило в голове Кречетова, – чтоб ей провалиться! Проходу не дает… старая ведьма!»

Гувернантка жестким шагом пересекла галерею, достав на ходу из узкого ридикюля носовой платок, закутала в него свой унылый нос, высморкалась и, как почудилось Алексею, поглядела в его сторону с таким выражением гадливости, будто он был по меньшей мере грязным помойным котом. Затем все так же молча, с высокомерно поджатыми губами, не удостаивая его взглядом, она что-то требовательно сказала своей подопечной и указала гипюровым зонтиком на лестницу, ведущую к выходу.

Юная воспитанница колебалась недолго, но прежде, чем последовать за своей бонной, быстро обернулась и посмотрела еще раз на Алексея. Это был краткий, но прямой оценивающий взгляд, без праздного кокетства и робости. Прелестная незнакомка глядела на него, будто пыталась запомнить его лицо, и прежде, чем он успел в ответ обходительно кивнуть головой, она поспешила уйти.

Алешка снова испытал чувство, что падает в пропасть и, не желая больше испытывать судьбу, бросился им вослед. «Господи, что же это я?! Я – актер Императорского театра Кречетов Алексей… И не смею… боюсь… Вздор! Тысячу раз вздор!»

– Ради Бога, прошу извинить меня, – забегая вперед, остановил дам Алексей. – Я понимаю… я хотел… – сбивчиво начал он, стараясь говорить как можно учтивее, но выходило еще более бестолково и путано.

Старая дева как будто и не слыхала, пытаясь обойти стороной неизвестно откуда объявившегося юнца, но Алексей не замедлил придержать ее за локоть.

– Да что вам, молодой человек? Отчего не даете нам пройти? – Она сердито вскинула выцветшие нитки бровей. – Не будьте назойливы. Это дурно и некрасиво. О, да вы, похоже, не знаете, где проживает вежливость?

– Еще раз простите… Я прошу вас выслушать меня…

Гувернантка мельком глянула на него с тем равнодушным презрением, с каким умеют смотреть на окружающий мир только получившие нежданное большое наследство мещане.

– Позвольте представиться, Кречетов Алексей, выпускник театрального училища.

Он с галантной предупредительностью склонил голову, глядя из-под бровей на нежное лицо. Девушка смотрела на него чуть изумленно, точно он показался ей знакомым, и сейчас силилась вспомнить, кто он такой. – Алексей теперь видел не только совершенство ее черт, но многое другое – ум в глазах, волю в складке губ и большие черно-лучистые ресницы с тонко изогнутыми концами, которые с близкого расстояния читались заметнее.

– Так вы удовлетворены, молодой человек? – резко заметила гувернантка.

– Но…

– Вы уж не маленький. Дайте пройти.

– Но позвольте! Смилуйтесь! Лишь две минуты…

Алексей попытался сделать шаг к барышне, но зонт уперся в его грудь, точно жандармский штык, а сама хозяйка сего «оружия» косо воззрилась на нарушителя спокойствия, как индюшка на горошину.

– Голубушка, милая дама… будьте добры, – отрывисто, без остановки, говорил он.

Но данный прием, имевший временами благотворное влияние на сердобольных торговок и лотошниц, нынче – убей – не срабатывал. Все увещевания, все вежливые обращения Алешки на старую деву ровным счетом не произвели впечатления.

– Да нельзя же! – возвысив голос, она угрожающе завертела жилистой шеей, словно искала урядника. – Прочь! Прочь! Немедленно отойди, мерзкий негодник!

И тут же, подхватив под руку воспитанницу, гувернантка застучала английскими каблуками по деревянному трапу. Кречетов был в полном отчаянье. Горло его снова перехватил щипцами горький комок. Отказываясь что-либо понимать, он медленно побрел за ними, бессмысленно глядя то на зло шелестевшее черное платье, то на перламутр голубого атласа. В эту драматичную минуту в его горячечно работающем мозгу вскипали картины справедливого мщения, одна ужаснее другой. «Раздавлю гадину!» – стучало загнанно в голове, когда… Нет, он опять не мог поверить своим глазам. К нему, оставив свою «замаринованную злюку» в гордом одиночестве, быстрыми шажками приближалась она. Ее бледное лицо заливал яркий румянец гнева, серо-голубые со льдинкой глаза потемнели, став темно-синими, и ничего хорошего не сулили.

– Может, вы поделитесь своей скромностью с другими? А то у вас ее слишком много!

Кречетов неопределенно пожал плечами, наблюдая за прихотливой игрой изящно изогнутой верхней губки, которая лишь в одном месте, у левого уголка рта, вдруг заламывалась и приподнималась, выказывая удивление или пренебрежение.

– Что ж, браво, Кречетов, как вас там?.. Ах да, Алексей… Браво! Чувствуете себя героем? Что вы смотрите на меня, как на белого медведя? Извольте объясниться!

– Я сказал… теперь вижу… признаюсь, все получилось неловко. Простите мне дурацкую выходку. – Алешка с неподдельным раскаяньем посмотрел ей прямо в глаза. – Но я, право, хотел как лучше, мадемуазель…

– Но не получилось. Я угадала? – Она насмешливо усмехнулась, блеснув ровными, белыми, как эмаль, зубами, и едко добавила: – Если хочешь показаться умным, подойди к спорящим и помолчи. Вам не известна эта древняя истина?

Кречетов нахмурил брови, но она спокойно встретила его взгляд, а затем вновь улыбнулась. Улыбка была чуть насмешливой, дразнящей, но не обидной, как прежде, словно незнакомка изменила свое настроение и решила отчасти ему помочь.

– Мне отчего-то кажется, что мы прежде встречались.

Она говорила по-русски правильно, но не безупречно, с едва заметным акцентом.

«Прав был Гусарь… По всему, полячка или хохлушка из западной Малороссии», – отметил он и, наливаясь уверенностью, ответил:

– Мне тоже так показалось.

– Выходит… и вы, и я ошиблись? – Она опустила длинные темные ресницы, прикрывая чуть приметную лукавую улыбку глаз. – Или напротив… не ошибались.

Алешка заметил, а скорее почувствовал, как при последних словах часто и упруго задышала грудь его незнакомки над низким мысом декольте, там, где покоилась нежная тень ложбинки.

Время, отпущенное судьбой, катастрофически кончалось. Кречетов кольнул взглядом стоявшую в удалении, рядом с фонарным столбом, поджарую тетку, потом снова посмотрел на девушку, опять улыбнулся ей, но тут же сломал улыбку, отчетливо понимая что обязан немедленно что-то сказать, что-то сделать, иначе…

– Только не надо во всем обвинять госпожу Войцеховскую. Пани премного достойная дама. – В девичьих многоцветных зрачках вспыхнули и тут же погасли жаркие искры. – Долг для нее превыше всего. И она не виновата, сударь, что на ее плечи возложена обязанность – ревностно исполнять все пункты нашего устава.

И снова наступило молчание, которое, как ему показалось, длилось часы. Ему вдруг отчаянно, до комариного зуда, стало смешно. «Господи, это я – который легко всходит на театральную сцену! Я – о самообладании которого трещат мастаки и воркуют в кулисах поклонники. Я – который познал густой и влажный запах борделя, где пахнет отнюдь не только духами и мылом!.. Так, где ж оно, это чертово самообладание? Где моя сила воли?! Опыт?! Нет, брат, ты не актер… Ты – тряпка!»

– Мы так и будем молчать? – Она разочарованно дрогнула губкой, но, встретив его доверчивые глаза и предупредительное: «Конечно, нет!», серьезно и просто пояснила: – У меня осталась одна минута, господин Кречетов.

Алексей понимающе кивнул и спокойно сказал:

– Вы позволите узнать ваше имя?