Письма издалека. Часть 1

    Алексей Романов, группа «Воскресение»

Исход

В дождливый, пасмурный ноябрьский день я сидел на мокрой деревянной лавке автобусной остановки и в одиночестве пил водку. Пронизывающий северный ветер бросался мокрыми холодными каплями, вперемешку с крупными хлопьями снега, в левое ухо, которое приходилось закрывать плечом. Снег попадал за воротник короткой кожаной куртки «радикулиточки». Растаяв на шее, неприкрытой шарфом, стекал по спине холодными струйками. Ветер студил кожу спины под задравшимся свитером. На козырьке синей джинсовой бейсболки начал образовываться маленький сугроб. Я не обращал на это ни малейшего внимания. Это ведь только ветер, и только снег с дождем, это не страшно, и не больно, и даже не холодно, особенно, если это уже вторая по счету бутылка водки пополудни, а внутри пустота.

Немногочисленные пассажиры в ожидании «маршрутки» прятались от дождя под гофрированной металлической крышей остановки. На мокрую лавку никто не присаживался. Только уставшие женщины ставили на деревянные брусья тяжеленные хозяйственные сумки и загруженные по максимуму полиэтиленовые пакеты с эмблемами супермаркетов. На меня они поглядывали с немым укором. Мне было наплевать и на их взгляды, и на их укоры. Я пил водку и смотрел кино под названием «Первый снег». Пассажиры сменяли друг друга бесконечной чередой безликих человеческих теней.

Немного дольше других задержалась высокая, стройная женщина лет тридцати. Из-под её, вручную связанной, пёстрой шерстяной шапочки задорно торчали рыжие косички. В уголках выразительных серых глаз проступили ранние морщинки. Когда-то дорогая кожаная куртка-«англичанка» обтягивала средних размеров грудь. Куртка была потертой. Джинсы на женщине были летние, а осенние сапоги на низком каблуке явно не раз побывали в руках сапожника. Она поставила на лавку два полных пакета и поправила новенькую сумочку с яркой пряжкой замка, сползающую с плеча. Руки без перчаток замерзли и покраснели от холода. Я хотел было отдать ей свои перчатки, но она спрятала руки в карманы и я передумал.

«Кто сумочку купил – тот и перчатки купит. А вообще, пускай тебе судьба улыбнется», – мысленно пожелал я ей и отвернулся.

Женщина посмотрела на меня совершенно другим взглядом, отличным от взглядов толпы непрошенных судей. Она все поняла без слов, так же как и я. Мелькнувшая в глазах надежда сменилась сочувствием. Меня просчитали, оценили и сделали выводы. Трехдневная щетина на щеках, тоска и боль в глазах, кожаная черная короткая куртка, финский свитер, фирмовая бейсболка, начищенные до зеркального блеска черные дорогущие полусапожки на каблуке «а ля ковбой» с металлическими бляхами по бокам, на руках перчатки… Да, она была права. Несмотря на прикид, сейчас я ни на что не гожусь. А мог бы. Но лечить тяжелобольного мужика ей было не с руки. Дома маму ждут двое детей. А вечером еще и друг обещал заглянуть. Пару часов придётся провести на кухне. Потом еще уроки, стирка. Да и себя привести в порядок нужно успеть. Подруга согласилась на вечер забрать детей к себе. Значит, если он приедет, как обычно, в шесть – у них будет часа три. Немного, но хоть что-то. Поэтому, для того, чтобы поговорить со мной по душам, пожалеть себя, пожалеть меня и до одури, молча (чтобы дети не услышали) натрахаться, так, чтобы утром ноги не сходились, места в ее расписании не было. Вот и хорошо.

Интересно, какая же сволочь придумала вставлять в бутылки с водкой этот гребаный пластмассовый клапан? Его даже зубами вытащить не удалось. Отбивать горлышко я не решился. После безуспешных попыток выпить первую бутылку из горла, пришлось пойти и купить упаковку пластиковых стаканчиков (по одному они в супермаркетах не продаются). Вот и сидел я теперь на остановке, наливая себе по чуть-чуть водочки в стаканчик и смакуя ее, родимую, маленькими глотками. От этих глотков в желудке разливалось тепло. Спазм в районе солнечного сплетения отпускал. Снова становилось жалко себя. Жалко за то, что в очередной раз меня не поняли и не оценили. И кто? Бесконечно Любимая Женщина!

Последняя в пачке сигарета заменила закуску. И в магазин-то послать некого – шпана, обычно вертевшаяся в этом районе, наверняка попряталась от дождя по подвалам. А самому идти за сигаретами было в лом.

Пять дней назад я поругался с Катей. Вернее, не с ней, а с ее отцом. Разругался в хлам. Собрал вещи и ушел. Благо было куда – домой. В тот дом, где родился и где прошли детство, юность. Где рождались мечты. Откуда шагнул в большую жизнь. И куда вернулся. Сейчас мечта умерла. И, сидя на остановке, я справлял по ней поминки.

Наконец, подошла маршрутка, нужная моей нечаянной соседке, и она, подхватив пакеты, шагнула в теплую, мокрую духоту салона, бросив мне на прощание ободряющий взгляд. Я в ответ улыбнулся: «Женщина, пускай тебе повезет! Мне не повезло».

Снова стала собираться толпа пассажиров. Снова осуждающие взгляды.

«Да насрать мне, на то, что вы обо мне думаете. Все ваши мелкие проблемки, семейные дрязги, поломанные смесители на кухне и вечно пьяные соседи – ничто! Ничто перед тем, что я ей больше не нужен. Как же она сказала? А, вспомнил: «Ничего, не переживай, одиноких баб много, найдешь себе еще. Несмотря на возраст, в постели ты незаменим, что уж тут скрывать». И все. Значится, я только в постели хорош? А все остальное, значит, было – херня? Значит, все остальное было не нужно?», – больной мозг, сдобренный алкоголем, снова начал копаться в прошлом, выискивая жалостливые струны и сладострастно их дёргая.

Кто-то уселся рядом на скамейку. Я повернул голову и увидел мужичка лет семидесяти, одетого в поношенную, но опрятную одежду. Правда, нездоровая кожа лица и грязь под ногтями пальцев, покрытых порезами и струпьями, говорили о многом.

– Кого поминаешь начальник? Из друзей кто преставился? Или как? – спросил, откашлявшись, мужичок.

– Мечту поминаю. Мечту!

– Ну-у, это тяжело. Если мечта померла – это никуда не годится. Плесни… За помин мечты, – он протянул мне выуженную из грязного баула алюминиевую солдатскую кружку.

Я плеснул. Мне не жалко. Тем более – человек с пониманием. Когда уходят близкие люди – это тяжело, а когда умирает мечта – бывает, кажется, что закончилась твоя жизнь. Плеснул себе в пластиковый стаканчик.

– Ну, за мечту! Щоб сбылась она, туды ее в качель! Никуда она служивый от тя не денется. По глазам вижу. Мечта твоя в душе. И глаза у тя хорошие. Как и тогда, когда пирожками меня угощал, – хитро подмигнул мне старик и опрокинул водку в рот.

– Ты че, дед? Я тебя первый раз вижу. Какие нахрен пирожки? Где я тебя угощал?

– Эх, начальник. Совсем нюх потерял. В 96-м, на Пасху, Клавку на базаре малолетки ногами забили, или забыл? Вы ж тогда нас со всего города стянули. В дежурке уроды – лихоимцы над нами издевались, а вы в кабинете пирожками с ливером и «Галиной бланкой» нас угощали. Да и «наркомовских» по стакану, от щедрот своих, ты нам выделил. Неужто не помнишь? Человечен ты, начальник, такое не забывается. Ты с нами как с человеками, как с людьми говорил.

Я вгляделся в его лицо. Память моментально пролистала страницы оперских ежедневников и остановилась на нужном листе: «… Никифор Иванович Ипатьев, 1943 г.р., уроженец г. Москвы, член КПСС с ноября 1963 года, в прошлом профессор АН СССР, кафедра политэкономии МГУ. Кличка «Доцент», среда обитания – коллектор теплотрассы в районе общежития МГПИ, по ул. Свердлова 39. В мае обычно мигрирует на Черноморское побережье Крыма. Род занятий – попрошайничество, сбор и сдача вторсырья. Убежденный хиппи. В натуре БОМЖ».

– Никифор, «Доцент», мать твою! Живой, бродяга! – заорал я и обнял старика.

Толпа на остановке пришла в замешательство и предпочла ретироваться под холодные струи дождя. От греха подальше.

Да и хрен с ними. С их моралью, этикой и принципами, которые они же сами постоянно и нарушают. Постоянно врут. Врут детям, женам, мужьям, родителям. Директорам и коллегам. Подругам, друзьям, любовникам и любовницам. Извиваются в жизни, как скользкий, противный речной угорь в руках, которого я поймал в детстве, в лесной речке далекой теперь Латвии. Это же Никифор!

– Узнал, начальник. Узнал. А ты молодцом. Клево тянешь. Тебе ж ведь уже под полтос, поди. А ты ничего. Красава.

– Спасибо, Никифор. Ты тоже молодца.

– Да куда уж мне. Я уж ко встрече с Создателем готовлюсь. Вот он устроит мне «разбор полетов». Какие возможности были даны, какие перспективы. А вышло как…

– Я помню, Никифор! Я помню! Сколько с тобой говорено было. Ты ж кладезь мудрости, бродяга. Вот уж кого не ожидал увидеть – так это тебя.

– А кого ты ждал? Архангела Гавриила? Что, беда с любой твоей? Не поняла, не оценила?

– Откуда знаешь?

– Оттель! Я ж БОМЖ, самый ценный кладезь информации, живущий вне временного континуума. Всё видящий и всё наблюдающий.

– Блин, ну ты загнул…

– Что? Сильно по-научному?

– Ага.

– Ну, тоди наливай, полковник.

– Ты и это знаешь?

– Знаю, знаю. Имеющий уши да услышит. А вы на обмывке так орали, что и у турок слышно было. Наливай.

Я налил в кружку и свой пластиковый стакан прозрачной жидкости. С сожалением отметил, что оставалось полбутылки, а с Никифором хотелось поговорить о многом. Ни дождя, ни снега я уже не чувствовал. Было тепло и хорошо. И остановка превратилась в теплое, уютное прибежище одиноких странников.

Перехватив мой взгляд, Никифор снова мне подмигнул.

– Не ссы, начальник. Ща Верка сгоняет, ты ей только «капусты» кашляни. И все заметано.

– Только без «самоката».

– Обижаешь.

Верка нарисовалась из пелены дождя и снега, я протянул ей сотку гривен.

– Две возьми, и закусон на сдачу.

– Обижаешь, начальник. Закусон имеется. Верка, водяры на все.

Когда Верка ушла, я вспомнил о сигаретах.

– Блин, сигареты…

– Курить хочешь? Имеется. Имеется на все вкусы.

Никифор достал из кармана потертой куртки пачку «Мальборо».