Эллиниум: Пробуждение

– Как скажешь, владыка порта, – склонился в неглубоком поклоне Барам. – Поговорим в другой раз. Но и тянуть нельзя, ты же сам всё только что видел…

Первыми с «Крокодила» сошли воины Города-в-Долине. Они же спустили и тела своих павших. Пальцеруба и Щитолома несли на их же щитах, просунув и укрепив под ними копья, каждого – по четыре соратника; копья клали на плечи. Только так: со щитом или на щите – возвращались в родной город воины Грома. Уставших носильщиков сменяли их товарищи: нести героев, отдавших жизнь за свою родину – это была большая честь и возможность отдать дать уважения погибшим.

– Мы не задержимся в Кадме ни на день? – спросил Длиннодум Рубача.

– Мы не задержимся в Кадме ни на один лишний миг, – ответил воевода. – Воинам Грома ни к чему перенимать здешние тлетворные обычаи. Представь, я уже видел у воинов эту дрянь, которую пихают себе в еду, а потом в рот кадмийцы.

– Ты говоришь… о ложках? – удивленно переспросил Длиннодум, припомнив, что одна, выточенная из дерева Щитоломом, прямо сейчас лежит в его собственном заплечном мешке.

– Как будто трудно есть мясо руками, а суп хлебать обычными раковинами! – фыркнул воевода. – Сначала им захочется иметь ложки и железное оружие, потом – ходить в дорогих одеяниях вместо доспехов. А потом, чтобы купить всё это, они примутся гоняться за богатством. Нет, это не путь Города-в-Долине!

– У кадмийцев много плохих традиций, – осторожно заспорил Длиннодум. – Взять хотя бы их неудержимую страсть к порабощению свободных людей… но у них много и хорошего! Ложки, корабли, стены, колокола…

– Ни к чему воинам Грома, – сухо отрубил Рубач.

– Всё равно, мы не можем уйти прямо сейчас, – сказал Длиннодум. – Мы должны сначала поговорить с царём. Нам многое нужно обсудить!

– Ты имеешь в виду девчонку? – воевода махнул головой в сторону Марины. – Ты же слышал, что сказал царь, – он хочет убить их всех. Лучше не показываться ему на глаза с этой пленницей, во всяком случае не сейчас. Авось, о твоей игрушке просто забудут.

– Мой отец! – не удержавшись, воскликнула Марина. – Он же в брюхе этого «Крокодила» – его ведь убьют!

– Такова судьба воина, – снизошёл до ответа рабыне Рубач. – Если твой отец был им – он с достоинством примет смерть.

– В смерти нет никакого достоинства, – неожиданно для самого себя, c необычной для него злой интонацией в голосе сказал Длиннодум. – Смерть – это просто смерть. Если умирает хороший человек – это всегда плохо. А если плохой – хорошо.

– Мой отец – хороший человек! – с вызовом воскликнула пленница.

– Твой отец был пиратом. Не важно, как он это объяснял тебе, – равнодушно сказал Рубач. – Вдовы многих моряков и торговцев с радостью узнают о его кончине.

Девушка, громко всхлипнув, заплакала.

– Неправда! – закричала она сквозь слёзы. – Всё равно вы все поплатитесь, когда придут кентавры! Мой отец заключил с ними договор, мой брат приведёт их в ваши земли, и они всех вас перережут, как скотину!

– Кентавры, говоришь? – усмехнулся шедший рядом Самшит. – Это всё детские сказки. Не забудь попугать ими малышей Города-в-Долине.

– Попробуй скажи это получеловеку-полуконю, когда он поставит свои копыта тебе на грудь!

– Держи себя в руках, – оборвал рыдающую женщину Длиннодум. – Даже если ты пленница царского сына, это не даёт тебе права перечить, а тем более грубить воину. Знай свое место.

Марина испуганно замолчала, даже слёзы прекратили течь из её глаз.

«Мне самому было бы интересно узнать, что это за «место», которое тебе нужно знать, – подумал Длиннодум. – И что мне с тобой делать».

Вскоре отряд Города-в-Долине покинул Кадм. Не замедляя шага, воины вышли за ворота, и знакомым путем направились по горной тропе к перевалу.

День прошёл без происшествий, разве что Марина сбила ноги на камнях, непривычная к долгим путешествиям пешком. Длиннодум несколько раз советовал ей снять сандалии, чтобы они не натирали – жители Города-в-Долине все как один ходили босиком. Но женщина отказалась.

Вечером она стонала от боли и плакала от обиды. Один из воинов сжалился над ней и поделился мазью из козьей мочи.

– Как я буду жить? – вдруг спросила она Длиннодума, неумело накладывая мазь на израненные ноги. – Я должна буду прислуживать тебе? Стать твоей наложницей?

В глубине души мысль показалась Длиннодуму заманчивой. Он подумал, что его сограждане могли бы принять введние института наложниц вполне благосклонно. Если всё когда-то бывает в первый раз, то может быть и это… Но тут же что-то внутри него воспротивилось циничной идее.

Владеть человеком, словно козой, из прихоти имея право в любой момент перерезать ему горло. Что-то в этом было глубоко неправильное. Всё его существо восставало против этого. «Кто угодно, только не я», – подумал Длиннодум.

– Кто угодно, только не я, – сказала Марина. – Я убью себя, если ты только попробуешь.

Сидя вкруг большого костра, вновь пели воины Грома скорбную песнь, поминая павших. «Помни нас, помни нас, брат…»

И среди долгого перечня имен в эту ночь появились новые.

– Пальцеруб, – спел Древко.

– Щитолом, – спел Длиннодум. – Помни нас, помни остров Раадос.

– Помни нас, помни нас, брат, – подхватил стройный хор голосов. – В чертогах подземных бога, что мёртвыми правит, мы ждем вас в холодном дворце…

К вечеру следующего дня отряд вошёл в Город-в-Долине. Радости встречающих не было предела. Лишь жена и дети Пальцеруба, да старик-отец Щитолома предались скорби.

Остальные же закатили весёлый пир в честь победы. Больше других чествовал своего сына царь Тверд. Раз за разом просил он воинов расписывать подвиги Длиннодума.

– Камнем?! Простым камнем, даже не свинцовым ядром? – восхищался уже далеко не трезвый царь. – Неужели копьём прямо в лицо, и шлем не спас?! Вот он, мой первенец!

Лишь раз тень набежала на его лицо – когда он усомнился в выборе сыном имени.

– Камнемёт лучше звучит, – тихо, так, чтобы не слышали остальные, сказал он юноше.

– Для воина или для царя? – глубокомысленно ответил Длиннодум.

– Царь Длиннодум. Царь Камнемёт… – задумчиво пробормотал Тверд, словно взвешивая эти сочетания слов на невидимых весах. И внезапно широко улыбнулся, – а ты умеешь думать наперед, Пескарик! То есть, прости отцовский хмель, Длиннодум. Ты знаешь, как получилось с моим именем?

– Ты не раз рассказывал, отец.

– Его предложил мне мой папка, царь Огонь, – не обратил никакого внимания на реплику сына Тверд. – Мужик был страшно умный, настоящий царь! Мы были в походе против черноруких таглаков. Я первый раз обагрил копьё кровью в битве при Дреднах. Тогда много народу полегло, и какого народу! Один воевода Доска чего стоит, дядька мой. Стапеля и Крепыша стрелами, как ёжиков, истыкали. Потир, такой хохмач был… жалко мужика. И Рубачу тогда досталось. Две стрелы схватил, одну в ногу, поэтому упал, другую в руку – и щит выронил. Тут на него налетает огромный такой таглакский мечник, на башке волчий череп вместо шлема… не знаю уж, как он его к своей макушке присобачил… Так вот, Рубач руку вперед выставил – тут этот здоровяк ему её и отсек. Ну, он ему рубилом по колену, приподнялся, вторым ударом по башке, по черепу этому самому. А таглаки на склоне уже опять луки натянули. Ну, я подскочил и накрыл нас своим щитом. Но смотрю – не помещаемся мы! Рубач обрубок свой к груди прижимает, не соображает ничего… Тогда я копьё своё бросил и Рубача щит подобрал, и так, закрываясь обоими, с Рубачом до леса доползли. Тем вечером мне воины начали имена предлагать: Два Щита, да просто Щит, Стрелолом, Крыша… еще какие-то, забыл уже. А папка возьми и выдай – Тверд! Я сразу согласился. Потому что Огонь – он, как и ты, наперед думал. А то что это за имя для царя – Два Щита? Все равно что Два Сарая. Или вообще – царь Крыша?..

– Так Рубач с тех пор стрелы не любит? – вклинился в отцовские воспоминания Длиннодум.

– А? Да он и до того не особенно их жаловал. Но с таглаками совсем нехорошо вышло. Мы ж привыкли, что они олухи дикие, с каменными топорами да костяными копьями бегают. Бронзы никогда не знали. А тут вдруг у них железо появилось, и сразу вдруг – так много! Чуть не каждая вторая стрела с железным наконечником. Кость-то, если льняной панцирь и пробьет, то оцарапает только. А железные – дело другое. Как нож в масло, в тело входят. Иные и бронзовый доспех могут пробить.

Тверд продолжал рассказывать о подвигах прежних дней, но Длиннодум незаметно для самого себя отвлёкся, и мысли его потекли куда-то – он и сам не мог понять, куда – поначалу без особого направления. Он думал о том, что в Городе-в-Долине всё было таким же, как до похода. С завтрашнего дня должна была начаться обычная мирная жизнь под необременительным водительством царя Тверда. Скоро поспеет второй урожай, потом наступит зима…

Но сам Длиннодум изменился. На войну ушёл ребёнок, а вернулся с неё воин. И впервые именно сейчас, сидя подле праздничного костра, он окончательно осознал это. Пескарь действительно мёртв, и его прежняя беззаботная жизнь не вернётся никогда. «Всё когда-то бывает в первый раз». Длиннодум в первый раз почувствовал, что он стал взрослым. Что это значит? Это значит, что теперь есть люди, судьба которых зависит от него. Теперь они – его ответственность. Его долг. Вот только что делать с этим долгом?

В один миг ему казалось, что всё должно устроиться как-то само собой. Примерно так, как получается у его отца. А впрочем, так ли это просто? Быть может, каждый день Тверд принимает десятки изнуряющих решений, касающихся других людей. А все настолько привыкли к этому, что не замечают лежащего на нём бремени.

И вот уже Длиннодуму кажется, что он не может пускать жизнь на самотек. Сана, Марина, Стойкий – вдруг они ждут от него чего-то? Каких-то активных действий, какого-то судьбоносного выбора?

– Утро вечера мудренее, – сказала тихо подошедшая мама. Она всегда могла распознать, что на душе у её Пескарика какая-то тяжесть.