Эллиниум: Пробуждение

– Нет, конечно! – возмутился Пескарь. – Конечно, пришел бы!

– «Конечно, конечно», заладил, – прищурилась Сана и вдруг запустила в юношу зажатым в кулаке земляным орехом. Орех стукнул будущего воина в плечо.

– Ах, ты так?! – притворно возмутился Пескарь, рванулся и хотел было подхватить девушку на руки, но та уже скрылась в глубине двора царского дома. Пескарь побежал следом.

Они пронеслись по городу, как вихрь, мимо женщин, полоскавших белье в ручье, мимо воинов, пивших вино под навесом, мимо мальчишек вёсен семи-восьми, которые кидались друг в друга камнями на гусином выпасе. Пескарь успел отметить их неловкие движения глазом мастера – более меткой руки, чем у него, в городе ни у кого не было.

Поймать Сану, если бы она сама того не хотела, было бы крайне непростым предприятием. На сей раз она решила сдаться, только забежав за дальний отрог Холма – туда, куда даже Кропарь почти никогда не гонял коз.

Пескарь ухватил девушку за руку, притянул к себе и уткнул лицо в ее шею и волосы. Одна его рука обхватила ее тонкую талию, а другая уже освобождала от туники ее груди с крупными напряженными алыми сосками. Пескарь бросил на них взгляд, и все его тело напряглось от возбуждения. Сана почувствовала это и застонала.

– Скажи, что вернешься, – потребовала девушка, Пескарь принялся покрывать поцелуями ее бархатную кожу.

– Вернусь, не бойся, меня ни за что не убьют, – хрипло прошептал юноша.

– Я знаю, что не убьют, дурак! – разъярилась Сана, немедленно выскользнув из его рук. – Обещай, что не влюбишься в царицу Кадма и не забудешь меня.

Пескарь опешил.

– Царицу? Зачем мне царица?

– Уж я знаю зачем! – полуобнаженная девушка под ярким солнцем выглядела как самая прекрасная фурия на свете. – Можешь брать в плен сколько хочешь раадосок, но чтобы не смел смотреть на свободных женщин Кадма! Ты мой, понял?!

– Как скажешь, моя царица, – склонил голову Пескарь, и после этого Сана вновь оказалась в его руках.

5

Утро следующего дня выдалось облачным. С гор дул знобящий ветер.

Весь город собрался, чтобы проводить воинов, идущих на войну. Царь Тверд вышел вперед и изо всех своих могучих сил метнул вдоль дороги дротик. Метательное копьё воткнулось в землю и встало как влитое, предвещая удачный поход.

Сразу после этого пятьдесят воинов Города-в-Долине зашагали вперед, маршируя в ногу под боевой клич: «Хайи! Кровавые копья! Хайи! Щиты из дуба!..»

Впереди колонны шли старейшины: Рубач, Силач и Копьё, – и четверо посланников Кадма. За ними, выстроивишь по трое, шли воины города, каждый с копьём в руке и со щитом на левом плече. Замыкали колонну юноши, отправлявшиеся на свою первую войну.

Мужчины, провожавшие своих сограждан, напутствовали их пожеланиями победы и богатой добычи. На глазах многих женщин были слезы. Мать Пескаря тоже плакала, а Саны он нигде так и не увидел.

– Подойди, сын, – неожиданно позвал Пескаря царь. Тот остановился, недоумевая – колонна споро двигалась вперед, и он рисковал отстать. Но в конце концов послушался и подошел к Тверду. – Не бойся, нагонишь, – ухмыльнулся отец и протянул ему тяжелый на вид сверток. – Держи!

Пескарь принял подарок, откинул полотняный полог и задохнулся от восхищения. На кожаном поясе в деревянных ножнах, украшенных жемчугом и драгоценными камнями, лежал отцовский бронзовый меч. Прямой обоюдоострый клинок длиной в полтора локтя, более широкий ближе к острию и сужающийся у рукояти – словно очень сильно вытянутый буковый листок, с удобной, обмотанной кожей бронзовой рукоятью – наверное, главное сокровище царя.

– Бери и не говори ни слова, – поддержал сына Тверд.

Пескарь поставил в пыль щит, неловко прислонил древко копья к шее и, откинув плащ, опоясался мечом, и застегнул тяжёлую пряжку ремня. Подняв голову, он увидел удовлетворение в глазах отца. А позади него, вдалеке, меж двух крайних лачуг города – промелькнуло лицо Саны. Значит, все-таки пришла. Она бросила на юношу странный взгляд – не то гневный, не то испуганный – и снова исчезла.

Пескарь мотнул головой, коротко сказал отцу «спасибо», подхватил копьё и щит и побежал догонять колонну своих соратников.

Пескарь никогда еще не уходил далеко от Города-в-Долине. Он не раз, конечно, поднимался на окружавшие долину горные хребты. Один раз с десятком воинов он даже участвовал в стычке с дикими козопасами. Правда, всё его участие свелось к улюлюканью вслед убегавшим дикарям.

Дважды взбирался он как только мог высоко на священную гору Небесный Дед, замыкавшую долину с юга. По извилистой трещине Пескарь доползал до самых Непроходимых Скал, откуда далеко на севере было видно море. Он догадывался, что это море, хотя никогда раньше не видел его вблизи. Теперь же их ждала скорая встреча.

Отряд шел по дороге вдоль сбегавшего к морю ручья, постепенно все больше удаляясь от родной долины. Давно остались позади оливовая роща, где было знакомо каждое дерево, и небольшое поле старейшины Копьё, на котором уже проклюнулся второй урожай ячменя – самое северное из угодий Города-в-Долине.

Ручей с каждой милей ширился, превращаясь в небольшую реку, и извилистые ивы вокруг небольших омутов заманивали отдохнуть в тени.

Через некоторое время облака совсем растаяли, и Пробудившийся принялся палить всё сильнее, словно чтобы поджарить Мать-Землю.

Поначалу, покинув знакомые места, Пескарь почувствовал робость, но затем она испарилась, и он воодушевился настолько, что даже отпустил несколько ободрящих реплик своим сверстникам.

Дорога была легкая – почти всё время вниз. Но щуплый Козлик всё равно начал вскоре уставать под тяжестью копья, щита, доспехов и пожитков в заплечном мешке. Хотя держался стойко, не жаловался, а только всё больше серел лицом и продолжал идти, стиснув зубы.

В середине дня, когда солнце стало особенно припекать, сделали привал под широкой сенью пальм, что росли по берегам небольшого озерца. Некоторые воины сбросили обмундирование и с шумом полезли купаться, спугнув нескольких лебедей и стайку оленей, как раз вышедших к водопою. Козлик рухнул на землю, тяжело дыша. Пескарь спросил, все ли у него в порядке, но тот лишь отмахнулся.

– А ты силен, однако! – подколол его Ящерка. – Я и не думал, что ты так далеко забредешь.

У Козлика не было сил огрызаться в ответ, и он сделал вид, что не обратил на эти слова внимания.

Пескарь прошелся по биваку и нашел Рубача, который сидел под пальмой, мрачно поедая кусок вяленого мяса с луковицей. Пескарь встал чуть в стороне и почтительно обратился:

– Дядя Рубач!

Воевода дожевал откушенный кусок мяса и ворчливо спросил:

– Чего тебе, Пескарь?

Тогда юноша подошел ближе.

– Это Козлик, дядя Рубач, – начал Пескарь. – Он старается, но…

– Воин должен сам нести свое оружие в походе, – старейшина понял парня с полуслова. – Если он будет перекладывать часть бремени на соратников, то тем самым замедлит их, да и сам будет ни на что не годен. Если он не справится – такому не место в фаланге. А значит, не быть ему мужчиной.

Пескарь хорошо знал, что это значит. В городе жило несколько изгоев, чьё положение было немногим лучше, чем у рабов. Ни один отец не соглашался выдать за такого свою дочь, поэтому они были одиноки, перебивались самой черной работой и вообще старались не попадаться лишний раз на глаза соплеменникам. Пескарь не знал ни одного из них по имени, и даже не был уверен, что у них были имена – детское имя взрослому человеку носить не полагалось, а взрослых они не получили, так как из-за того или иного недостатка не смогли встать в фалангу.

«Бедняга Козлик, – думал Пескарь, возвращаясь к своим пожиткам. – Так вот чего он так боится. Он ведь с самого детства предчувствовал, что его может постичь такая судьба. Я и не догадывался! А вот Ящерка… тот прекрасно понимает – и давно, – чего Козлик боится».

Тщедушный юноша уже немного пришел в себя и, прислонившись спиной к пальме, жевал кусок мяса – не постылого вяленого, а жареного, с густым мясным соком. Видимо, Бур, его отец, щедро снабдил сына козлятиной в дорогу.

Когда солнце склонилось к закату, отряд продолжил путь. Козлик сразу начал сдавать: щит, висевший, как у всех воинов, на правом плече, неловко болтался и начал бить его по заду. Копьё в правой руке то и дело попадало ему под ноги, заставляя спотыкаться. Пескарь постоянно оглядывался, пытаясь хотя бы взглядом подбодрить товарища.

Дорога свернула к западу, и теперь воины шли прямо на солнце. Пескарь взглянул в глаз бога, который в это время дня не был уже таким яростным, и ему показалось, что нем светится милосердие. И тогда он решился.

– Щит и копьё воин в походе обязан нести сам, – обратился он к Козлику. – Но про остальные вещи никто ничего не говорил. Дай мне свой мешок.

Козлик не стал спорить. Идти с двумя мешками было намного тяжелее, но для Пескаря это было вполне терпимо. Правда, неожиданно начал особенно сильно чувствоваться вес отцовского меча на левом боку – этот довесок в снаряжении был непривычен. Когда несколько тысяч шагов остались позади, мешок Козлика принял Увалень – просто подошел и забрал его у Пескаря, когда тот начал задыхаться.

Воины шли молча, без разговоров, боевых кличей и песен – к вечеру первого дня похода все чувствовали усталость.

На вечернем биваке, когда запылал большой костер, уже сам Рубач подошел к Пескарю. Он, конечно, все заприметил.