Танец солнечных зайчиков

– А давно перестала? Может, ей надо Саше показаться?

– Ваня, я не знаю! – отчего-то вскипела Раиса Семеновна и вновь взялась за оладьи…– подай, подай мне муку, вон, в чашке!

Иван Андреевич подал большую чашку Раисе Семеновне, не сводя с нее взгляда.

– Благодарю…

– Просто я подумал, а не может ли быть…

– Иван Андреевич, вы, наверное, голубчик, вызовите такси. Лизонька уже не проснется до утра! Полно вам у нас засиживаться, не правда ли? Оладушки, вон, не получаются даже. У меня у самой, сердце, знаете ли! Ох, это погода! Погода, да…

– Раиса Семеновна… – Иван Андреевич пристально взглянул в глаза Лизиной мамы и замер в ожидании ответа.

И Раиса Семеновна помялась, переступила с ноги на ногу, прикусила губу и все-таки сдалась:

– Двенадцатая неделя, Иван Андреевич, – зашептала она, – на фоне ее гипертонии постоянные обмороки, слабость, по утрам жутчайшая тошнота, головные боли. Ну, что вы смотрите на меня, как на приведение?

– Но она ничего мне не говорила!

Раиса Семеновна рассмеялась, небрежно роняя лопаточку в мучную жижу.

– И что? Что бы изменилось? Вы тут же бросили бы свою абы какую жизнь? И женились? И устроились водителем трамвая, к примеру? Стали бы добропорядочным семьянином, да? Я умоляю вас, до-ро-гу-ша! А для нашей интеллигентной, профессорской семьи это какого, а? – продолжала причитать Раиса Семеновна полушепотом, – а это ее здоровье?! Боже мой! Пришлось перейти на более дорогие мягкие препараты, а толку! Еще и от вас никакой поддержки!

– Да я, я.. – и Иван Андреевич выдохнул. Пришло время сдаваться ему. Раиса Семеновна смотрела прямо в глаза, и бусы на ее груди вздымались и опускались, иногда подрагивали.

– Откройте окно, мне душно! – вдруг произнесла она и продолжила свои кухарские дела.

В крохотную кухню ворвался ветер с каплями дождя. Холодная вода отрезвила Гостомыслова, и он отяжеленный последним разговором, устало повалился на стул.

4

Часы чеканили мягкой круговой походкой, без устали, без заминки. На книжной полке сгрудились томики стихов, перемешанные с учебниками по химии. Здесь, на полке, они как-то умудрялись дружить и даже гармонировать цветом. Еще стену украшало парю этюдов – мелких, но уютных. На одном была изображена хвойная роща, и еловые лапы были так четко и выпукло вырисованы, будто вот-вот иголки вывалятся в комнату. На втором – зимний пейзаж все той же рощи – мягкий, спокойный, навевающий одиночество и светлую грусть. Над комнатой висел огромный зеленый абажур – как своеобразное угрюмое солнце. А на широком подоконнике, за занавеской сидело двое. Они уткнулись в оконное стекло глазами, восседая в позе лотоса.

А гроза и вправду в тот день была на широкую душу. Ливень лил долгий: то уменьшался, то увеличивался, все дрожало. Редкие прохожие шли, вцепившись в зонты, и не смотрели по сторонам. А если громыхал гром, то на этот небесный зов отзывались кроны деревьев шипящим полушепотом. Молодая пара задумчиво смотрела на эту суматоху, оба молчали и внимательно следили за стекающими по стеклу ручьями. В их одинаковых глазах пряталась мудрость и чистота. Такими глазами люди смотрят на чудеса природы или на языки пламени. У них кипит чайник, но Ёсик забыл надеть на его носик свисток, и про чай все забыли. Сколько продолжалась эта удивительная немая сцена неизвестно, но вскоре девушка, свесив с подоконника ноги, нарушила молчание:

– Хорошо было бы потом прогуляться после дождя?

– Да, – ответил парень, и тяжело вздохнул.

– Ну, Ёся! Ну было бы из-за чего расстраиваться? Скоро придет дедушкин перевод, и мне немного заплатит Роман Алексеевич.

– Не нравится мне этот твой Роман Алексеевич, – недовольно пробурчал Ёся, поправив съехавшие на кончик носа очки.

– Ну и зря! Это очень добрый мужчина и всегда доволен моей работой.

– Ты – танцовщица, ты должна танцевать, а не драить полы всяким Романам Алексеевичам!

– Ёсик, ну, где я, по-твоему, должна танцевать? Да и дедушка танцы не очень одобряет.

– Неправда, он просто вредничает. Ты же понимаешь.

Снова замолчали. Ливень, словно прислушиваясь, тоже утих. Брат был очень взволнован и хотел еще что-то сказать, но не решался. Девушка посмотрела на него искоса и, кажется, догадывалась о предмете его внутренних переживаний, поэтому, соскочив с подоконника, она по-кошачьи прильнула к нему и положила голову на узкое мужское плечо.

– Вчера вечером я задержалась из- за Вики…

– Из- за какой Вики? – буркнул Иосиф.

– Из- за дочки Романа Алексеевича, она схлопотала двойку по химии, и я…

– Лия! – развел руками брат, в его голосе она уловила гневные нотки.

– Звони мне, Бога ради! И насчет химии! Для этого у тебя тоже есть я.

Лия отстранилась. Выдохнула, а потом ее осенила потрясающая мысль. В черных глазах зажглись яркие огонечки, красивые губы растянулись в улыбке.

– Я спрошу у Романа Алексеевича о том, чтобы нанять Вике репетитора по химии, и у тебя будет заработок! – протараторила она.

– Я к твоему снобу работать не пойду, – буркнул в ответ брат, и, раскрасневшийся и недовольный направился на кухню, – и еще мы спалили чайник! – крикнул он.

Лия слушала его гневные тирады, доносившиеся с кухни. Брат был для нее крепостью и опорой, старше на пятнадцать минут он чувствовал такую ответственность за двойняшку, будто была она его подопечной, почти дочкой. Ёся, а лучше будет сказать учитель- химик Иосиф Вениаминович, оберегал сестру как самую драгоценную жемчужину. Талант Иосифа оказываться в нужный момент в нужном месте в отношении Лии сложно было оспорить. Еся вытянул ее за волосы еще маленькой из пруда, Еся словил ее с падающего велосипеда, оттолкнул, когда на Лию несся сумасшедший мотоциклист. И совсем не в шутку, а даже всерьёз Лия называла брата своим ангелом, и когда в ее жизни случалась очередная оказия, она тут же мчалась к своему ангелу, выпрашивая совета или объятий.

Дождь закончился, на улице появились первые любители прогулок на свежем воздухе. И девушка под бурчание старшего брата отчего-то вспомнила вчерашнего таёжника, его нелепый вид, спокойный голос и этот удивительный взгляд. Лия – девушка, она знает, что означает этот взгляд. Она не раз ловила его на себе. Восхищение! Есть ли другое определение? А каким одиноким и усталым он казался, глядя вслед уезжающему трамваю, в который она влетела алой ракетой.

Лия была из тех девушек, у которых следовало бы поучиться легкости и жизнелюбию. Брат иногда считал эти качества задержавшимся в сердце детством и наивностью, однако, перевоспитать Лию не получалось. Она была легка на подъем, не умела унывать, и с легкостью принимала серьёзные решения. Последнее ее качество не раз выручало семью. Именно с подачи Лии они с Иосифом оставили дедушку в далеком сибирском городишке и переехали в город побольше, поближе к южной, теплой полосе. С дедушкой, который жил с претензией на ортодоксальный строгий еврейский образ жизни, было трудно, а когда Лия заявила, что ее пригласили петь в церковном хоре, и она согласилась, стало совсем невыносимо. Это был очередной ее легкий шаг, не вызванный каким-то вдруг нахлынувшим религиозным чувством. Ей сказали, что она – отличная сопранка, и этого было достаточно для того, чтобы согласиться. Сопранка долго слушала ругающегося дедушку, болтала нетерпеливо ножкой, сидя перед ним на табурете, а потом, заручившись поддержкой брата, заявила, что она уезжает с Ёсей – начинать новую жизнь. И как ни странно, дед, хмыкнув и упершись руками в бока, в позе неуклюжей сахарницы застыл в коридоре и выпалил:

– Ну и катитесь куда хотите! Взрослые, не пропадете! Дадите деду жизни! Но стану помирать, чтоб примчались, поняли? Не хватало, чтобы эти гои расчистили тут все! – и дед самозабвенно потер пальцем изгибы наследственного семисвечника.

Как оказался дед в Сибири, Лия не знала. Кажется, историей семьи немного интересовался Ёся, но, понимая, что на каждом шагу дед увиливает от честных ответов, бросил это занятие и смирился с тем, что он якобы наичистейший еврей из колена Рувимова. «Остальное, – говорил дед, вам знать необязательно!».

Воспоминание о дедушке вызвало улыбку. Она распахнула окно, впустило сладковатый сырой воздух в комнату, и уютная, залитая серым пасмурным светом спальня, будто ожила и вдохнула по-новому. Лия потянулась на носочках, выпрямилась струной, и похожая на куколку из музыкальной шкатулки, сделала легкий пируэт. С воздушным «ах», она взлетела над зеленым абажуром люстры и мягко приземлилась. Еся гремел чайными чашками. На душе было светло и радостно.

– Танцевать, – приговаривал он, ты должна танцевать…

5

Что действительно Лиза ценила в Иване Андреевиче, так это то, что он не пил. Это случалось крайне редко, и исключительно в успокоительных целях. И впрочем, не пил он только по одной причине, он ненавидел утро после попойки. Никакую мнимую радость от вина он не мог себе позволить только из-за жуткой расплаты. Выпьет он бокал, или выпьет бутыль – наутро он будет подавлен, разбит с чувством тошноты, с отекшим старческим лицом. Но что еще хуже – он будет судорожно вдыхать воздух на балконе, понимая, что теперь вся жизнь со вчерашними проблемами стала еще более мрачной и безысходной. В квартире будет царить хаос, в раковине будет отмокать кастрюля с мерзко разбухшими кусками теста от пельменей, а по всей квартире, как черные недвижимые жучки будет рассыпана шелуха от семечек. Одним словом, кошмар… Кошмар! Открыв глаза в это злосчастное утро, он столкнулся с ним лицом к лицу. От вчерашнего Ивана Андреевича не осталось и следа – где же эта щеголеватость, стройность, радость, где тот мужчина с флоксами? Здравствуй, кастрюля в раковине, здравствуйте, семечки, и эта беспросветная жизнь с ворохом сложностей.

Иван Андреевич лежал на спине, разглядывая белый потолок. Думать не хотелось, от мыслей начинала болеть голова. За окном была тишина, светило солнце. Гостомыслов так бы и пролежал весь день, но туманную тишь квартиры нарушил телефонный звонок. Укутавшись в простыню, Иван Андреевич вышел в коридор, и взял трубку.

– Гостмыслов? – прозвучал громкий женский голос гротескной Натальи.

– Не может быть! – сказал в ответ Иван Андреевич и посмотрел на себя в зеркало, но тут же отвернулся. Больно жалким он показался себе в эту минуту.

– Дело такое, Иван Андреевич, один мой хороший знакомый открыл газету, знаешь, необычный человек – необычный формат. Что- то вроде иронической оппозиции, хочет возобновить фельетоны, очерки, ну, понимаешь!? Так вот, Гостомыслов, ему нужен толковый выпускающий редактор, но с немного взъерошенными мозгами, понимаешь, да?

– Угу…– уныло пробурчал Иван Андреевич, невольно считая, сколько раз Наталья сказала слово: «понимаешь». Раньше за ней такого не водилось.

– Я посоветовала ему тебя!