Время освежающего дождя

Снова слуги вытаскивали тяжелые сундуки, развешивали разноцветные куладжи, трясли пыль из плащей, чистили огромные цаги, наводя лоск на сафьян и каменья, подбирали конские уборы по цвету одежд, грузили на вьючных коней подарки…

Саакадзе с каменной площадки замка увидел мрачно расхаживающего по двору Автандила и подозвал его:

– Как живешь, мой сын?

– Скучно, скучно живу!

– Почему? Всем весело, только тебе скучно?

– Что я, хуже Матарса? Он на поле доблести тысячами ворочает, а мне одну сотню еле доверили. Гиви и Дато в Стамбул собираются, а мне что – как сумасшедшим грекам, спину на солнце греть? Ростом куда-то исчез, подхватив у меня Арчила, – наверное, послан на опасное дело. Весь праздник одному! А Автандил Саакадзе что? Молокосос! Он может только пыль от бурок глотать… Скучно живу, скучно!

– Еще успеешь повеселиться. Куда торопишься? – Внезапно что-то припомнив, Саакадзе привлек голову Автандила и нежно отбросил прядь с его лба. – Ни явное, ни тайное дело от тебя не уйдет.

– Отец, дорогой, ты видел мою сотню? Пошли меня кости размять!

– Кстати, о твоей сотне вспомнил. Подготовь ее, будешь сопровождать меня в Имерети, Самегрело и Гурию. Новые ностевские бурки не забудь раздать молодцам! – крикнул он уже вслед умчавшемуся Автандилу.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Высланные заранее гонцы оповестили светлейшего Дадиани, владетеля княжества Самегрело, о скором прибытии Великого Моурави, царевича Вахтанга, князя Зураба Эристави Арагвского.

Одновременно прискакали гонцы Саакадзе и ко двору имеретинского царя Георгия III, и в замок Гуриели Мамия II, и в Сухуми – к светлейшему Шервашидзе Абхазскому.

Хотя значение Имерети как царства было выше и следовало раньше отправиться в Кутаиси, – да и по пути он ближе, – но Саакадзе, не без умысла, решил посетить сначала Гурию и Самегрело.

Долгое пребывание в Иране отодвинуло от него царства и княжества, расположенные по ту сторону Сурами. Замыслив объединение Грузии, Саакадзе считал необходимым разведать их состояние: воинское, торговое и политическое, нащупать слабые стороны и мечом или убеждением, – или и тем и другим, – осуществить задуманное. Многое он уже знал от лазутчиков, но сейчас, объездив Гурию, несмотря на грозность крепостей Лихаури, Ланчхути, Аскана и пышность, с какой встретили картлийцев гурийские вельможи, не укрылась от него нищета народа, бедствующего от кровавой междоусобицы сиятельных сородичей… Все же Саакадзе предпочел действовать медленно. «Может, даже выгоднее сперва, – думал он, – использовать войска Гурии, Абхазети, Имерети, особенно Самегрело, для отражения иранской опасности. И до встречи с шахом грузинские царства должны быть сильны желанием не только совместно разбить шаха, но и захватить его земли. А потом… потом Грузия будет объединена, даже если бы для этого пришлось уничтожить всех владетелей!»

На ста двадцати ступенях, по которым поднимался Саакадзе, а за ним Автандил, на верхнюю площадку круглой башни Гурианта, стояли гурийцы в красных куртках, туго обхватывающих плечи. За шелковыми поясами торчали дорогие рукоятки кинжалов, лазских ножей и турецких пистолетов. Особым образом повязанные на головах башлыки сверкали позументами. Гурийцы смотрели независимо, даже когда почтительно склоняли клинки.

Каменные плиты покрывал легкий ковер, словно застывшая морская волна. Саакадзе остановился между зубцами башни и не спускал глаз с длинной синей дороги, уходящей в беспредельную даль. Там, за поросшими густой растительностью горами Гурии, крылатыми парусами шумело море. Караваны кораблей, подгоняемые ветром, возвращались в Грузию с грузом золота и оружия. Но рубежи Имерети и Самегрело пересекали этот простор, золото и оружие скапливались в хранилищах Гуриели…

Саакадзе не пришлось самому напоминать о дружбе. Едва опустились они на скамью, Гуриели обрушился с упреками на владетеля Самегрело, отнявшего жену у родного дяди, своего воспитателя. Но не одним этим подвигом знаменит Леван Дадиани. Он не постеснялся отрезать нос у первой жены, княгини абхазской. И теперь готов выколоть глаза любому человеку по малейшему подозрению – будь то тавади или родной брат.

На осторожное замечание Саакадзе, что буйство Левана можно объяснить заговором на его жизнь и корону, Гуриели еще больше вспылил и так взмахнул рукой, словно собирался снести виднеющееся вдали Кобулети.

– Не только Леван такой счастливый, – кричал Гуриели, – на каждого владетеля покушаются, и если у всех выклевывать глаза, подданных не хватит! Но не у себя лишь свирепствует одержимый. Подкрадывается то к Гурии, то к Имерети. А его разбойники-рабы с удовольствием идут на кровавое дело, ибо набивают свои буйволиные животы только награбленным, а когда нет чужого, то их кишки высыхают и нередко лопаются. Вот почему он, Мамия Гуриели, просит Великого Моурави заключить военный союз с ним и немедля идти войной на проклятого Левана, а им с восторгом поможет Шервашидзе Абхазский, которому Леван подбросил безносую сестру. Георгий Имеретинский тоже сочтет за счастье отомстить отвратительному соседу за непрерывные набеги. А предки Левана? Разве не они притащились из Египта, где, наверно, стучали ослиными копытами?

Саакадзе нравился способ Гуриели передавать свои мысли. Он сожалел, что отсутствуют Зураб и Димитрий. Любил острое слово и царевич Вахтанг – правда, как приправу к вину.

– Мужество батони Мамия, – сказал Саакадзе, – вызывает восхищение. Гурия стеснена Турцией, Самегрело и Имерети и не только сумела сохранить независимость, но и сама некоторых беспокойных может проучить. Нет сомнения, если понадобится, то для общей пользы я, Моурави, помогу обуздать заносчивых соседей. Но сейчас другое замыслил – примирить Гурию, Имерети и Самегрело, сблизить их военным союзом с Картли и Кахети и проучить более опасных, исконных врагов всей Грузии.

Мамия сразу остыл и стал уверять, что он сам об этом давно подумывал, ибо Леван Дадиани храбр и разумен, с ним можно научить османов учтивости. Эти золоторожцы не знают меры своим вожделениям, им по душе церковная утварь, но и золото чужих замков их волнует, и даже против ковров они не спорят. Но особенно возмутительно их сладострастие: стоит только стать для битвы лицом к Левану, как за спиной уже шарят нечестивые руки османов и тащут гуриек, как охотник фазанов.

Саакадзе вежливо обрадовался, что батони Мамия не знает аппетита шаха Аббаса, иначе османы показались бы ему приятными детьми, шаловливо довольствующимися пустяками. «Иранский лев» давно подстерегает земли Западной Грузии, и только османы удерживают на цепи кровожадного властелина!

Мамия заволновался: он тоже думает заручиться силой османов и задобрить султана, а по молодости Мурада – султаншу, послать ей покрывало, вышитое гурийками, – да закроет она им глаза свои на Гурию!

С помощью весел Саакадзе удалось, наконец, направить баркас с мыслями Мамия по желанному течению и условиться о встрече в Имерети для военного разговора в Окрос-Чардахи – Золотой галерее.

Два дня Мамия Гуриели хвастливо показывал гостям достопримечательности Гурианта. На прощание он устроил празднество «бедис-гамоцда» – «испытание счастья». Этот праздник приходился на субботу первой недели великого поста, но, как клялся Мамия, приезд Моурави равносилен счастливому дню, поэтому он переносит «испытание счастья» ближе к рождеству.

На зубчатых стенах Гурианта громоподобно затрубили длинные прямые трубы, эхом отзываясь в далеких ущельях. В течение трех часов трубачи сменяли друг друга, и страшный рев поднимал с ложа даже больных князей. Они вскакивали на коней и в сопровождении разодетых азнауров мчались на праздничный призыв.

Предупрежденные начальниками поваров, окрестные крестьяне также устремились к замку, таща на ослах, а то и прямо на спинах, плетеные корзины с маслом, рыбой, сыром, фруктами, медом и всем другим, что не было еще съедено предыдущими гостями.

В полдень старший виночерпий, окруженный чашниками, торжественно ввел гостей в зал пиршества. Князья чинно расселись по достоинству фамилий, азнауры стали позади, а крестьяне – поодаль, отдельными группами.

Из-за тканых занавесей появились Мамия, Моурави, Зураб, Димитрий, царевич Вахтанг и Автандил, встреченные пожеланиями. Почетные гости поднялись на возвышение и опустились рядом с владетелем.

Начался церемониал празднества. Чашники разнесли легкое угощение. По обычаю, все стоя осушили небольшие чаши за здоровье Мамия Гуриели – батони и покровителя. Затем в большой медный чан гурийцы в красных куртках влили семь ведер вина. Следом четыре стольника, по знаку светлейшей княжны, внесли огромный поднос с выпеченными из теста изображениями людей, монет, коней, оружия, быков, воинов и все это высыпали в чан.

Дворовый крестьянин светлейшего Мамия поклонился на четыре стороны, заложил руки за спину и опустился перед чаном на колени.

Зрители напряженно следили за искателем счастья. Какой-то лихаурец выпучил глаза и походил на филина, обтянутого позументами. Азнаур из Ланчхути с трудом сдерживал прыгающую челюсть. Пожилой асканец до боли вытягивал шею, готовый сам упасть в чан. Но вот крестьянин, пробежав губами по вину и стараясь незаметно глотнуть как можно больше, ловко вскочил, держа в зубах фигурку человека.

Князья рукоплескали. Мамия горделиво подал знак, и толкователь провозгласил, что у батони Мамия осенью и весной установятся хорошие отношения с нужными ему людьми.

Один за другим, по старшинству своих князей, подходили крестьяне к чану. Если испытатель вытаскивал зубами монету – значит, господину предстоит богатство. Если коня – разбогатеть табунами. Если быка – стадами. Если шашку – получить богатые трофеи.

Каждого удачного ловца встречали похвалами, рукоплесканиями. Вино в чане заметно убывало. Неудачников преследовали насмешками, а владельцы хмуро оглядывали своих мебегре, ибо негодники на целый год оставляли их без удачи.

Когда все «счастье» было выловлено, начался пир, – сначала в зале, а потом в саду, дабы народ тоже мог полюбоваться кутежом и бесшабашностью господ.

Димитрий нервно покусывал ус – ему неприятны были муки голодных крестьян, столпившихся вокруг кутил, и только строгий взгляд Саакадзе удержал его от резкого замечания.

Внезапно в круг вошел гуриец в ободранной одежде и в чувяках. Он потерял на войне голос и слух, но сейчас весело показывал, как дрался он с османами и, раздирая лохмотья, хвалился двумя ранами.

Мамия бросил ему две золотые монеты. Но, не подняв монет, глухонемой печально поник головой и пошел прочь. Автандил умоляюще посмотрел на отца. Эрасти догнал гурийца и подвел к Моурави. Поднявшись, Саакадзе снял с себя шашку и с поклоном преподнес бедняку.

Сияющий гуриец обеими руками прижал к груди знак воинского отличия, и даже если бы он не был лишен дара слова, все равно не мог бы ничего вымолвить от волнения.

А Мамия величаво взирал на гостей: вот как уважает его великий Моурави! Жалкому нищему, лишь потому, что он гуриец, оказывает почесть!

Весть об этом подарке разнеслась по всей Гурии. Народ толпами следовал за Саакадзе. Встречные бросали ему снопы, выкрикивали пожелания успеха.

С трудом вырвались картлийцы из жарких объятий Гурии и въехали в Великие ворота Азии. Перед ними расстилались заманчивые дали роскошной расселины с вечными снегами наверху и пылающим солнцем внизу, где триста дней в году цветут розы. В вечерних дымах лежала Самегрело, обрываясь у Черного моря.

Подъехав к рубежам Самегрело, путники ловко обманули бдительность высланных им навстречу молодого князя Липариани и свитских азнауров и свернули в чащу буйно разросшегося леса.

Саакадзе хотел увидеть настоящую Самегрело, а не ту – разряженную к случаю, – которую ему, наверно, только и покажут.

Поворачивали коней то к ущелью, то в долину, то к верхним плато, словно заблудившиеся, которые ищут дорогу. Так Саакадзе и сказал, когда наконец счел своевременным, чтобы князь с пышной свитой напал на его след.

Выразив сочувствие, мегрельцы вывели долгожданных гостей на красивую дорогу к Намусе.

На поворотах дорог столетние певцы, перебирая струны, воскрешали глубокую старину. Из тумана веков приплывали аргонавты. Язон запрягал в ярмо неукротимых быков, побеждал стражу и усыплял дракона. Там, на берегу Фазиса, воздвиг ок храм с бронзовым фронтоном – убежище богини Реи. Оставив Колхиде идола, сам, обогащенный золотым руном, прославленный похищением Медеи, поспешил он к другим бухтам… Проходили в полосатых туниках женщины египетской колонии на посев льна. Древние эллины возводили мраморные портики, вокруг которых дикие козлы пощипывали зеленую травку. Помпей, преследуя Митридата, вступал в бой с амазонками. Византийский крест кренился под мусульманским ветром. Громыхали броней крестоносцы. И венецианские корабли бросали якоря…

Саакадзе внимательно выслушивал певцов, одаривал их, думая о другом: граничащая на западе с Абхазети, с ледяной Сванети – на севере, с Имерети, по течению Риони, – на востоке, Самегрело вела постоянные войны, особенно с имеретинскими Багратидами.