Рената Флори

– В общем, даже хорошо, что так получилось. А то уже все отделение меня спрашивает, когда у нас с тобой свадьба. Про какого-то жениха твоего говорят, которого ты якобы ради меня бросила… Мое-то какое до этого дело? Я, что ли, тебя заставлял кого-то бросать?

Возможно, этот его вопрос был риторическим. Но Рената ответила:

– Не ты. Ты не заставлял меня никого бросать.

– Вот именно. Про это я тебе и хотел сказать. Я, милая, конечно, очень хорошо к тебе отношусь. Но какие-то обязательства… Это в мои ближайшие планы, честно тебе скажу, не входит. Я диссертацию собираюсь писать, и квартирным вопросом надо заняться, я же комнату снимаю. В общем, не до женитьбы. Я, конечно, сам виноват. – Виноватая интонация действительно прозвучала в его голосе, впрочем, еле ощутимо. – Должен был учитывать твои… хм… романтические представления о жизни. Молодая ты еще, попросту говоря. Это, конечно, со временем пройдет, но сейчас у тебя еще период розовых очков. – Теперь в его тоне послышалось что-то исследовательское, как будто он уже собирал материал для своей будущей диссертации. – А я в такие периоды женского развития вклиниваться не люблю. Так что, Рената, не обижайся, но лучше нам отношения пока… свернуть. Я на данный момент не твой объект. И ты не мой тем более. Вот приобретешь необходимый здоровый цинизм, тогда можем вернуться к этому вопросу.

После этих слов Сковородников улыбнулся широко и безмятежно. Это была улыбка человека, полностью уверенного в своей правоте. Да он и был прав, собственно. Во всем, кроме того, чтобы «вернуться к вопросу». Рената знала, что этого не будет никогда.

Но как же мучительно было это знание! Вот сейчас, когда она смотрела в его любимое лицо, слышала голос, тоже еще любимый… И как ей было справиться с колючим комом горя, который она просто физически ощущала под самым горлом?

– Павел Андреевич, – с трудом произнесла Рената. Надо же, а голос-то прозвучал почти ровно! – Павел Андреевич, я спущусь в приемное. Лучше мне будет сегодня там подежурить. Надеюсь, вы справитесь один.

– Павел Андреевич… – поморщился он. – Еще скажи, товарищ Сковородников! Нет, все-таки хлопотно с вами. С такими, как ты, – пояснил он, встретив ее непонимающий взгляд. – Даже разбежаться по-человечески не можете, обязательно вам надо драму разыграть. Справлюсь, не беспокойся. Иди в приемное.

Рената встала из-за стола и, не глядя на него, вышла из ординаторской.

Глава 8

Почему все это вспомнилось ей именно сейчас, мгновенною тенью мелькнуло в давно охладевшей памяти?

Рената поднималась по лестнице к своей квартире так медленно, будто прошлое вдруг отяжелило ее походку. Да, это неожиданное воспоминание было именно тяжестью, даже тягостью, в нем давно уже не было ни остроты, ни боли. А тогда!..

Тогда, двадцать лет назад, боль преследовала ее днем и ночью. И от того, что приходилось ежедневно видеть Павла, боль усиливалась стократно, хотя когда Рената бывала дома, то думала, что сильнее ее боль сделаться уже не может.

Эта боль пересилила не только все чувства, но даже все физические ее ощущения – Ренате казалось, например, что у нее резиновая кожа.

Из-за этого она забыла на время о том, что составляло предмет ее тревоги и даже страха, – о своей беременности, неожиданной и нежданной. А когда все-таки вспомнила, то сразу впала в такое мрачное состояние, что вообще хоть вешайся.

«Еще и это! – думала она. – Искать сейчас врача, который согласится сделать аборт, срок ведь большой, значит, придется уговаривать, объяснять, почему затянула… Как не хочется все это делать!»

Что ей не хочется заниматься всем, чем необходимо было заняться, чтобы прервать беременность, Рената осознавала с каждым днем все яснее. И все яснее понимала, в чем состоит настоящая причина такой ее неохоты…

Ей было стыдно перед этим так нелепо зачатым ребенком. Это было тем более странно, что она не чувствовала и не осознавала в себе ничего такого, что принято называть красивыми словами – «новая жизнь», «искорка любви», «частичка души» и прочее в том же духе. Подобные слова казались ей невыносимо пошлыми, но стыд был. Какова его природа, Рената не понимала, она чувствовала только, что он возрастает по мере того, как возрастает боль от всего, что произошло у нее с Павлом.

Да, это было именно так: пока она поглощена была счастливой любовью, то относилась к своей неловкой и неуместной беременности чисто медицинским образом, теперь же, когда вдребезги разлетевшаяся любовь впилась в ее сердце тысячей мелких осколков, то и все чувства в ее сердце сразу обострились. Тогда-то и возник этот стыд, и с каждым днем он становился все сильнее.

Возможно, она еще долго пребывала бы в том странном ступоре, в который этот стыд ее завел, если бы не мама. Рената и не подозревала, что она так внимательно за ней наблюдает! Во всяком случае, за простыми физиологическими проявлениями ее организма мама наблюдала точно.

– Послушай-ка, – сказала она в один непрекрасный, как, впрочем, и все остальные, день, – а ты не беременна ли?

Рената настолько не ожидала этого вопроса, что не сразу сообразила, как следует ответить. А когда сообразила, было уже поздно: честный ответ уже вырвался у нее сам собою.

– Беременна, – ответила она.

Все-таки привычки вечной отличницы были в ней слишком сильны.

– От кого? – поинтересовалась мама.

В ее голосе не послышалось ни одного из тех чувств, которые были бы, наверное, с ее стороны естественными: удивления, возмущения, даже ужаса; ведь она знала, что Рената рассталась с Колей, хотя о ее бурной любви к Павлу как раз таки не знала.

Однако тон у мамы был совершенно спокойный. И Рената сразу успокоилась тоже.

– От Коли, – сказала она.

– Но вы ведь расстались? И что же он на это говорит?

– Ничего, – пожала плечами Рената. – Я ему не сообщила. Понимаешь… В общем, это долго объяснять. То есть не долго, а трудно. – Но, сказав это, она тут же все-таки объяснила: – Понимаешь, я рассталась с Колей потому, что полюбила другого человека. Павла Андреевича Сковородникова, нашего врача. А потом обнаружилась беременность. От Коли. И я, конечно, сразу решила сделать аборт. А потом…

Рената замолчала. Все-таки это в самом деле был тяжелый для нее рассказ.

– А потом твоя с этим Сковородниковым любовь потерпела крах, – все тем же спокойным тоном продолжила мама. – И ты не понимаешь, как тебе теперь жить, и тем более не понимаешь, что делать с этой посторонней беременностью.

– Откуда ты знаешь?

Рената посмотрела на маму с таким изумлением, словно та вдруг предстала перед нею какой-нибудь предсказательницей Кассандрой.

– Я достаточно хорошо знаю тебя, – усмехнулась мама. – И вижу, что ты в последнее время ходишь как в воду опущенная. Что может быть причиной? Только несчастная любовь. Но в такое состояние ты впала уже много после того, как рассталась с Колей. Значит, виновник твоей несчастной любви не он. Как видишь, никакой особенной проницательности мне не потребовалось.

– И что же мне делать? – вздохнула Рената.

Голос ее еще прозвучал уныло, но, по сути, к собственному удивлению, прежнего уныния она уже не чувствовала. Впервые за все время после расставания с Павлом.

– В первую очередь не страдай. – Мама улыбнулась. – Вот у Володина, великого, я считаю, драматурга, есть прекрасная фраза: что истории неизвестны случаи, когда девушка, пережив любовное разочарование в двадцать лет, помнила бы об этом в следующие пятьдесят лет своей жизни. Забудешь ты своего Сковородникова, забудешь, даже не сомневайся. Тебе сейчас гораздо важнее понять, что делать с беременностью.

– Вот этого я и совсем уж не знаю… – тихо проговорила Рената.

– Ты хочешь этого ребенка? – уточнила мама.

– Не знаю, – повторила она. И, вздохнув, добавила: – Вряд ли хочу.

– Тогда не рожай. – Мамин голос прозвучал жестко. Встретив удивленный Ренатин взгляд, она объяснила: – Может быть, оттого, что я всю жизнь принимала роды и знаю цену этому событию, у меня сложилось четкое убеждение: ребенок должен восприниматься как живое существо с той минуты, когда его таковым осознает мать. Если с ней это происходит на первом месяце беременности, значит, на первом. Если когда он начинает шевелиться у нее в животе, значит, в тот самый момент. И никто, кроме матери, не может решать его судьбу. Я понимаю, что, с точки зрения любой религии, говорю страшную ересь. Но, повторяю, это убеждение основано на большом личном опыте. Матери предстоит такая связь со своим ребенком, которую невозможно ни назвать словами, ни объяснить даже самому близкому человеку. Это могучая связь, Рената, страшная в чем-то связь! Наверное, каждая забеременевшая женщина, даже самая примитивная, на уровне инстинкта чувствует масштаб своей будущей ответственности. И поэтому никто, кроме нее, не может решить, готова она к такой ответственности – даже не вообще, а вот именно в данный момент своей жизни – или нет. Ты понимаешь, о чем я?

– Да, – кивнула Рената.

Мама говорила с той здравой ясностью, которая была ей присуща всегда и во всем. Но все-таки смысл ее слов оставался для Ренаты отвлеченным. И кивнула она лишь потому, что верила маме безусловно.

– А готовность к этой ответственности как раз и выражается в желании родить ребенка, – заключила мама. – Поэтому я и говорю: если ты не чувствуешь сейчас такого желания, то рожать тебе не надо.

– Но что-то же я все-таки чувствую… – задумчиво проговорила Рената. – Только не знаю, что именно. Вряд ли желание родить – у меня сейчас вообще никаких желаний нет. Но что-то чувствую точно. И это меня так смущает, мама! Стыд это, может?

– Ты сомневаешься, надо ли делать аборт? – помолчав, спросила мама.

– Да.

– Тогда рожай, – твердо сказала она. – Сомнения такого рода следует разрешать в пользу ребенка. – И, улыбнувшись, добавила: – А я-то, оказывается, очень вовремя вышла на пенсию. Все-таки в банальном высказывании «что ни делается, все к лучшему» есть великая сермяжная правда.

«Я не помню в своей жизни ни одного случая, когда мама ошиблась бы, – подумала Рената, открывая дверь квартиры. – Во всем она была права! И что Ирку надо рожать, и что любовь свою к Павлу, вечную и бессмертную, я вскоре забуду».