Сети Вероники

– Потому что мало кому интересно слушать про другого. В основном про себя самого.

– Уверена?

– Ну, ради сплетен может быть и к другому интерес. Но ради сплетен зачем о себе рассказывать?

– Взрослая, взрослая, – повторил Игорь Павлович. – Даже слишком. – И, наверное, почувствовав ее мгновенно возникшую настороженность, попросил: – Расскажи хоть про вашу старину. Мне не для сплетен. Просто для личного развития. Где бы я еще послушал про этот, как его – фольварк?

– Застенок. Но я про это мало что знаю. Так, легенды о прабабушке.

– Кто она была?

В его голосе действительно слышался интерес. Как в тот день, когда они ехали в тамбуре битком набитой электрички, глядя в исхлестанное летним ливнем окно и разговаривая о вещах неважных, но почему-то увлекших их обоих.

«Я слишком спокойно вспоминаю тот день, – вдруг подумала Алеся. – Но так и надо, может?»

Ответить себе она не могла. Поэтому лучше было ответить Игорю Павловичу, даже при том, что и на его вопрос она могла ответить не многое.

– Она была из обедневшей шляхты, – сказала Алеся. – Училась в пинской гимназии, но закончить не успела – война началась, Первая мировая. Потом революция.

– Как ее звали?

– Вероника.

Глава 10

Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.

Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.

Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:

– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.

Весь этот год казался Веронике вспышкой молнии. И вместе с тем дни этого года были схожи до полного неразличения. Даже непонятно, как такие разные ощущения времени соединяются в ее сознании.

Прошлым летом, как только она закончила краткосрочные курсы сестер милосердия, начались бои за Волынь и фронт стал стремительно приближаться к Пинску. С тех пор ее жизнь переместилась в госпиталь. В комнатку, которую для нее снял папа, когда она поступила в гимназию, Вероника теперь приходила только спать, и то не всегда: если дежурство заканчивалось поздно, то безопаснее было оставаться в госпитале на ночь. А теперь линия фронта дошла уже до городских предместий, раненых везли и везли, и даже если бы сестры были так бесстрашны, что решились бы гулять по улицам в темноте, у них уже ни единого вольного часа не оставалось для прогулок.

– Панна Вероника, подойдите ко мне, прошу!

Вероника пробежала взглядом по шеренге коек в офицерской палате. Но и взгляда ей вообще-то не требовалось, чтобы понять, кто зовет: сердце отозвалось на этот голос состраданием.

– Я думала, вы спите, – сказала она, подходя к койке, что стояла под самым окном.

– Не сплю. Смотрю на вас. Вы посидите со мной?

– Меня могут вызвать.

Сказав это, Вероника все же присела на край койки.

– Если вызовут, вы уйдете, – произнес Винцент.

Его глаза беспокойно блестели от света месяца, глядящего в окно.

– Очень вам больно? – спросила Вероника.

Доктор Волков сегодня утром подтвердил, что ногу удалось сохранить, но опасность гангрены еще остается.

– Это неважно, – сказал Винцент.

– Что же тогда важно?

Он не ответил. В глазах его мерцало особенное, не от болезни происходящее волнение.

Вероника положила ладонь ему на лоб, почувствовала легкий жар. Но по сравнению с предыдущей неделей температура у него все-таки спала.

В ту неделю в боях наступил перерыв, раненых несколько дней привозили поменьше. Койку доставленного с передовой уланского капитана Лабомирского отгородили от общей палаты занавеской, и Веронике поручили его выхаживать, потому что доктор Волков надеялся спасти ему ногу, а процесс этот, по его словам, требовал постоянного попечения.

И она дежурила у кровати Лабомирского дни и ночи, почти без сна, но не чувствовала усталости, разговорами отвлекая его от боли и забытья.

Вероника думала тогда, что Винцент отвечает ей лишь машинально. Но после того как ему стало получше, выяснилось, что он помнил каждое ее слово.

Как раз сейчас это подтвердилось вновь.

– Вы получили известие от матери? – спросил он.

Вероника еще две недели назад написала в Багничи. Письмо пришлось передавать с оказией, через внучку деда Базыля, которая привезла в Пинск рыбу, и только с подобной же оказией можно было ожидать ответа.

– Да, – ответила она. – Вчера получила.

– Что она вам советует?

– Я не спрашивала у нее совета, – пожала плечами Вероника.

– Вы самостоятельная барышня.

Винцент улыбнулся. Она хотела убрать ладонь с его лба, но он быстрым и легким прикосновением удержал ее.

– Дело не в моей самостоятельности, – ответила Вероника. – Просто мы здесь находимся в прифронтовой черте, сразу же узнаем сводки, понимаем, что происходит и чего ожидать. А мама живет в глуши и питается случайными вестями. Что же она может мне посоветовать?

– Возможно, предложит приехать к ней.

– Этого точно не предложит. – Вероника покачала головой. – Все Полесье уже под немцами.

– И ваш маёнток тоже?

– Нет. Но лишь потому, что до него трудно добраться. Болота кругом.

– Тогда, быть может, вы примете мой совет?