Ольховый король

– Может, и правда.

– А ты русалок видел когда-нибудь?

– Много раз.

У Вероники даже мурашки по спине побежали от любопытства.

– Ой, дедушка! – воскликнула она. – И какие они?

– Весло не утопи, – буркнул дед. – Русалки какие? Обыкновенные. Огни на болоте. В осень там не только они блука-ют, вселякой нечисти много.

Болот Вероника не боялась. И странно было бы бояться: они начинались сразу за холмом, на котором стояли Багничи, и тянулись далеко, до самой Волыни. Она с рождения видела их из окна усадебного дома и ходила по ним так же легко, как управляла челном. Но все-таки поежилась, представив, кого можно встретить на болотах в осенние сумерки. Волколаку еще и обрадуешься, может.

Наверное, тень испуга пробежала по ее лицу. Дед улыбнулся уже не в бороду, а во весь щербатый рот.

– Не пугайся, – сказал он. – Как встретишь нечисть, сразу работу ей давай.

– Какую же нечисти работу?.. – пробормотала Вероника.

– А любую. Лишь бы до рассвета хватило. Бабка Тэкля, когда девкой была, пошла за клюквой и целое стадо чертей встретила.

– Это, может, и не черти были, а просто дикие свиньи! – хмыкнула Вероника.

Но как ни храбрилась, ей стало совсем уж не по себе. Она покрепче перехватила весло, направляя челн из протоки в реку.

– Может, и свиньи, – не стал спорить дед. – Только по болоту от них гул пошел, огни побежали, и застонал кто-то.

– И что бабка Тэкля стала делать? – прошептала Вероника.

– Она тогда не бабка была, а девка, – напомнил дед Ба-зыль. – Коса у нее была как у тебя. Сети, а не коса. Тэкля ее скоренько расплела и чертям задала заплетать. Так и сказала: заплетайте мне косу по одному волосу.

– И что они?

– До утра плели. Она всю ночь с места сдвинуться не могла. Нибыта и правда в сети попала. Думала, в багну затянет. Да нет – утром выбралась. Поблукала трошки и вышла к застенку. Вся трясется, глаза варьятские. Старая пани ее клюквенной наливкой отпаивала. Расспроси татку с маткой, она им рассказывала, может.

Неизвестно, рассказывала ли старая пани – так в деревне называли Вероникину прабабушку – об этом случае своей родне, но если и рассказывала, спрашивать об этом папу не стоит. Он поморщится и скажет, что лучше бы Вероника приобщалась к настоящему культурному наследию. Катулла заставит выучить, да еще на латыни, может. Или Вергилия.

Какая-то мысль промелькнула в ее голове так быстро, что Вероника не успела ухватить ее за хвостик. Но дальше плыли молча, и она все-таки смогла эту мысль догнать.

Вот папа читает ей поэму Катулла про Косу Береники, а потом показывает созвездие, которое так и называется, учит отличать его от Волопаса и Льва, и ей это интересно, правда интересно, она впитывает в себя папины рассказы, и Коса Береники видится ей потом в ясных снах. Но ведь точно так же интересно ей слушать и про папарать-кветку, и про то, как болотная нечисть Тэкле косу заплетала… А папа считает, что интересно может быть либо одно, либо другое и если она просвещенный человек, то должна читать Катулла и Вергилия, а если верит в россказни темных людей, то и проживет свою жизнь в умственной тьме.

И кого спросить, так ли это? Дед Базыль ответит свое, папа свое, а мать в очередной раз повторит, чтобы Вероника училась петли метать и кулагу варить – пригодится, когда замуж выйдет и дети пойдут, на прислугу рассчитывать нечего, все самой придется делать.

Челн уткнулся в берег. Вероника выпрыгнула на песок, дед выбрался тоже, вытянул челн из воды, забрал из него большую корзину с рыбой. Вероника взяла вторую, меньшую, и пошла вслед за дедом к его хате.

Ясь уже вернулся из Пинска. Вместе с бабкой Тэклей он стоял во дворе у очага, сложенного из дикого камня. Над очагом висел чугунок, в котором закипала вода. Бабка сразу стала варить уху из принесенной рыбы, а дед, Вероника и Ясь пошли в хату.

– Рыбу всю Протасеня взял у меня, – сказал Ясь. – Гроши дал добрые…

В его голосе слышались виноватые нотки.

– А сам ленился поторговать, – хмыкнул дед. – Чего оптом отдал?

– Не ленился, а… Не умею ловчить, все ж знают, – вздохнул Ясь. – Обвели б вокруг пальца, что хорошего?

Весь его вид – соломенные волосы, похожий на молодую картошку нос, а главное, кроткий взгляд – подтверждал эти слова.

«Зато у него руки золотые», – подумала Вероника.

Ясь однажды вырезал для нее из дерева бусы, притом в виде цепочки. И как сумел цепочку сделать из цельного липового сука? Непонятно. А из капа – нароста на березе – вырезал шкатулку и к ней деревянный замок, маленький, но настоящий, навесной, запиравшийся деревянным же ключом. Так что его неумение торговать, конечно, нельзя было считать недостатком.

Когда дед Базыль сам возил рыбу на пинский рынок, то однажды взял с собой Веронику. Поездка с ним понравилась ей не меньше, чем с папой.

Папа водил ее в книжные магазины, которых в Пинске оказалось так много, что Вероника даже запуталась, где какие книги продаются, а потом завел в гимназию, где, он надеялся, ей предстояло учиться. Папа был знаком с директором, и тот разрешил подняться на второй этаж, где занимались девочки, а потом посмотреть зоологический кабинет с макетами животных из папье-маше и чучелами птиц, и кабинет минералогии, для которого коллекция была прислана из Вильно.

В книжных лавках и в гимназии было тихо, торжественно, и восторг смешивался в душе Вероники с робостью. А на рыбном базаре, который тянулся вдоль берега Пины, наоборот, было шумно, потому что, продавая рыбу прямо с лодок, все старались перекричать друг друга, и никакой робости она там не почувствовала, а только любопытство.

В Пинске ждала ее новая взрослая жизнь, ждали перемены, и начаться они должны были совсем скоро.

Бабка Тэкля внесла в хату чугунок, разлила уху по мискам. Вероника увидела, как золотые монетки жира плавают на поверхности ухи, и чуть не заплакала. Ведь всего этого в новой ее жизни не будет! Ни ухи с золотыми монетками, ни челна, вольно летящего по морю Геродота, ни болот с редколесьем, в котором осенними ночами мерцают души русалок… И зачем ей тогда какая-то новая жизнь, зачем самые счастливые перемены, если из-за них она лишится всего этого?

Глава 2

Вероника так устала за ночь, что к утру ее стали посещать предательские мысли – мол, и нечего своей усталости стыдиться. Но она эти мысли от себя гнала так же, как желание упасть на свободную койку и уснуть крепким сном. Правда, коек свободных в госпитале не было, так что если б и не гнала свои малодушные намерения, все равно не удалось бы их осуществить.

Керосин в лампе заканчивался, фитиль дрожал, затейливые тени колыхались на стенах, и ощущение тревоги, обычное перед рассветом, от всего этого усиливалось.

Вероника потерла виски, это всегда помогало прогнать сон. Доктор Мазурицкая говорила сестрам милосердия:

– В ваши годы силы уходят медленно, а восстанавливаются быстро. Пользуйтесь этим и работайте, не щадя себя.

Весь этот год казался Веронике вспышкой молнии. И вместе с тем дни этого года были схожи до полного неразличения. Даже непонятно, как такие разные ощущения времени соединяются в ее сознании.

Прошлым летом, как только она закончила краткосрочные курсы сестер милосердия, начались бои за Волынь и фронт стал стремительно приближаться к Пинску. С тех пор ее жизнь переместилась в госпиталь. В комнатку, которую для нее снял папа, когда она поступила в гимназию, Вероника теперь приходила только спать, и то не всегда: если дежурство заканчивалось поздно, то безопаснее было оставаться в госпитале на ночь. А теперь линия фронта дошла уже до городских предместий, раненых везли и везли, и даже если бы сестры были так бесстрашны, что решились бы гулять по улицам в темноте, у них уже ни единого вольного часа не оставалось для прогулок.

– Панна Вероника, подойдите ко мне, прошу!

Вероника пробежала взглядом по шеренге коек в офицерской палате. Но и взгляда ей вообще-то не требовалось, чтобы понять, кто зовет: сердце отозвалось на этот голос состраданием.

– Я думала, вы спите, – сказала она, подходя к койке, что стояла под самым окном.

– Не сплю. Смотрю на вас. Вы посидите со мной?

– Меня могут вызвать.

Сказав это, Вероника все же присела на край койки.

– Если вызовут, вы уйдете, – произнес Винцент.