Женщина из шелкового мира

– Я вообще-то не замерзла. Но как же ты не замерз! В одном свитере на улице. А уже ведь минус, наверное.

– Может, останешься? – сказал он. – Как-то глупо было бы теперь тебе уходить.

Он сказал это с той же прямой простотою, с какой лежал, вслушиваясь в нее всю, или целовал ее в висок, или притягивал к себе ее голову, положив руку ей на затылок. В нем была бездна простоты и силы, хотя трудно было это понять при первом на него взгляде. Но Мадина смотрела на него уже не первым взглядом – у них уже было много общих воспоминаний; во всяком случае, так ей казалось.

– Да. Глупо было бы, – сказала она.

Но останется или нет, не сказала. Она растерялась и не знала, что сказать.

Но Альгердас понял ее слова как согласие. Лицо его просияло, и у нее сердце дрогнуло от счастья. Значит, то, что она останется, оказалось для него радостью?

– Залезем с тобой под одеяло и будем альбом смотреть, – сказал Альгердас тем тоном, каким обещают ребенку сказку на ночь; на мгновение Мадина забыла, что он моложе ее, хотя помнила об этом все время и все время это ее тревожило. – Или ты голодная? – вдруг спохватился он.

– Нет. – Она не выдержала и улыбнулась.

– Тогда я тебе полотенце дам и, пока ты в ванной, постель постелю. Это же здорово будет, – сказал он.

Усомниться в этом было невозможно. Во всяком случае, Мадина не собиралась в этом сомневаться.

Одна из стен комнаты была одновременно раздвижной дверью шкафа. Альгердас открыл шкаф наполовину, достал большое белое полотенце. Мадина взяла его и пошла в ванную. Если бы он сказал ей выпрыгнуть из окна, она, пожалуй, сделала бы и это. Страх, неловкость, физическая боль – все, что угнетало ее еще совсем недавно, – забылось совершенно, и при взгляде на Альгердаса она чувствовала теперь только восторг, от которого у нее покалывало в носу так, что даже хотелось плакать.

Халат снова оказался очень кстати: его удобно было надеть после душа.

Когда Мадина вернулась в комнату, покрывало с кровати было уже снято и постель белела так, что в нее хотелось забраться немедленно. Хотелось накрыться с головой одеялом и чувствовать в темноте только дыхание Альгердаса. Ну и его поцелуи, конечно, тоже.

– Я быстро, – сказал он, выходя из комнаты.

Пока шумела в ванной вода, Мадина быстро разделась и нырнула под одеяло. С головой она, конечно, укрываться не стала, но возвращения Альгердаса ждала с совершенно детским предчувствием счастья. Так она когда-то, ей еще и пяти лет не было, ждала вечером, когда наконец откроет книжку – самую увлекательную, такую, от которой невозможно будет оторваться. То детское ожидание не длилось долго, ведь книжку надо было всего лишь взять с полки, но вот тогдашнее предчувствие счастья было таким сильным, что до сих пор помнилось каждое его мгновение.

Альгердаса тоже не пришлось долго ждать. Полотенце было завязано у него на боку, капли воды сверкали на плечах, и волосы были мокрые, но все равно светлые. И глаза все равно горели ясным огнем.

«Я влюбилась в него с первого взгляда, – подумала Мадина, глядя, как он развязывает узел полотенца. – Неужели это в самом деле бывает? Да еще со мной?»

Альгердас лег рядом с нею. Ноги их сплелись под одеялом.

– У тебя губы чем-то осенним пахли, – шепнул он. – Яблоком, что ли?

Мадина вспомнила про бальзам «Яблочный поцелуй» и пожалела, что не догадалась намазать им губы еще раз, уже после душа. А сказать Альгердасу, что запах происходил просто от бальзама, ей почему-то было неловко. Хотя, наверное, нормальная женщина не должна была испытывать никакой неловкости от того, что пользуется косметикой, которая нравится мужчине. Но себя-то Мадина нормальной женщиной не считала, по крайней мере до сегодняшнего вечера. Или то, что произошло с ней сегодня вечером, точнее, уже ночью, тоже невозможно было считать нормой? Нет, про это ей думать не хотелось. Не хотелось соотносить происшедшее с какими-то посторонними представлениями о том, как должно и как не должно быть.

«Никто ничего не знает, – подумала она. – Никто не знает настоящей правды».

– Мне показалось, тебе неприятно было, – вдруг, тоже шепотом, сказал Альгердас. Мадина вздрогнула. Неужели он понял, отчего ей было больно? И что же ей теперь делать? – Но ты ведь ко мне еще не привыкла, да? У нас все это проще. А у вас как-то слишком сложно, по-моему. Но ничего. Мне с тобой по-любому хорошо. Ложись. Альбом завтра посмотрим, ладно?

Он положил ладонь ей на висок тем же очень мужским движением, каким прежде клал на затылок, пригнул ее голову – она как раз оторвала ее от подушки, потому что, испугавшись его слов, с тревогой стала вглядываться ему в лицо, – и погладил ее по щеке, успокаивая. Вторая ее щека уже касалась его плеча: подчиняясь его движению, Мадина легла ему на плечо и притихла.

– Тебе завтра рано надо? – спросил он. – Мне вообще никуда не надо. Целый день. Я тебя могу проводить, а потом встретить. Спи, Динка.

И тут же, противореча своим словам, он принялся ее целовать, и желание его сразу стало сильным, и в следующие полчаса все в общем-то происходило так же, как в первый раз: страсть с его стороны, страсть нескрываемая, и боль, и неловкость – с ее, и она изо всех сил постаралась скрыть свою боль, и, кажется, ей это удалось.

Альгердас, впрочем, и не заметил даже, что его действия противоречат словам. А она заметила, но не обиделась на него. Она ведь сразу заметила его непоследовательность, и ей сразу это понравилось в нем, потому что непоследовательность его была живая и очень какая-то мужская. Мадина никогда прежде не сталкивалась с мужской непоследовательностью, только догадывалась о ее существовании, а когда столкнулась, то ей очень понравилось это неведомое прежде качество.

– Спи, спи, – сказал Альгердас, когда все кончилось. Так сказал, как будто ничего особенного между ними и не произошло. Но поцеловал ее при этом с такой нежностью, что у нее занялось дыхание. – Когда тебя разбудить? Я все равно рано проснусь. Такой организм.

– Хороший у тебя организм. – Мадина улыбнулась, касаясь губами его губ. – Не мерзнешь, просыпаешься рано… Не волнуйся, я сама встану.

«Да и не усну, может», – подумала она.

Но Альгердас обнял ее, прижал к себе, и она тут же окунулась в сон безоглядно, как в его объятия.

Глава 6

– Как вы дожили до сегодняшнего дня, Нэк, вот чего я искренне не понимаю.

Альгердас покрутил в руках емкость из коры какого-то южноамериканского дерева и с удовольствием затянулся матэ через трубочку. Никита тоже отхлебнул из своего стакана. Он, как и Альгердас, не курил, но, в отличие от него, пил не матэ, а мартини.

– Мы – это кто? – поинтересовался он.

– Вы – это те, кому за сорок. Нет, ну сам посуди. Кроватки ваши были выкрашены красками с высоким содержанием свинца. – Альгердас загнул палец. – Так?

– Вероятно, – улыбнулся Никита. – Моя, помню, была зеленого цвета и вся изгрызена. Сначала я грыз, потом младший брат, потом племянник.

– Вот видишь! Далее. – Альгердас загнул еще один палец. – Пузырьки с лекарствами закрывались такими крышками, что их любой ребенок мог открыть без малейшего усилия. Потом розетки – для них вообще никаких закрывашек не было. Кто не отравился свинцом, пока грыз кроватку, должен был отравиться бабушкиным лекарством или убиться током. Или как минимум отхлопнуть себе пальцы дверцами шкафа, стопоров-то для них тогда еще не придумали.

– Да-а… – с элегическим видом произнес Никита. – А воду мы, помню, пили из колонки на углу. Знаешь, где депо Павелецкого вокзала? Ну, ты не знаешь. И никому из пацанов в голову не вошло бы кататься на велике в шлеме.

– Я и говорю, как вы выжили, ума не приложу.

Тут Альгердас и Никита дружно захохотали и сразу стали похожи, как близнецы-братья. Почти двадцатилетняя разница в возрасте перестала ощущаться совершенно. Правда, она и раньше не очень была заметна: несмотря на седые виски и некоторую сухость лица, которая, вероятно, появилась именно с возрастом, Никита выглядел молодо, фигура у него была подтянутая, и одевался он точно так же, как Альгердас, – в одежду, которая не казалась ни старомодной, ни остромодной и привлекала внимание лишь каким-то особенным неброским своеобразием; цена этой одежды была неопределима.

У Никиты был свой бизнес, кажется, немаленький, но оставляющий ему достаточно свободного времени для того, чтобы заниматься руферством, то есть забираться на крыши домов и фотографировать город с высоты птичьего полета. Не город, а города, впрочем: Никита объездил с фотоаппаратом весь мир. С Альгердасом он познакомился, когда тот выполнял для его фирмы какой-то дизайнерский заказ, и с тех пор они не то чтобы дружили, но приятельствовали, то есть встречались время от времени в каком-нибудь клубе или кафе, чтобы вместе выпить. Правда, в общепринятом смысле слова пил только Никита – мартини или стаканчик виски со льдом. Альгердас предпочитал матэ или зеленый чай.

Мадина смотрела, как они смеются, и ей самой становилось весело от их молодой беззаботности. Ни возраст ничего не значил в той жизни, которой она теперь жила, ни тягости быта. Просто не было никаких тягостей: достаточно было о них не думать, не пускать их в свое сознание, и они сразу же исчезали наяву.

Сегодня приятели встретились не вечером, а днем; было воскресенье. Мадина пошла на эту встречу вместе с Альгердасом, потому что ходила с ним повсюду. Ей ни разу не становилось скучно, и, наверное, ему в ее присутствии не было скучно тоже, ведь он каждый раз просил ее пойти с ним, неважно куда – к знакомому в мастерскую для каких-нибудь общих дизайнерских дел, или на встречу с клиентом, для которого он делал какой-нибудь проект, или на такую вот приятельскую встречу, не имеющую никакой прагматичной цели. Получалось, что Мадина нужна была ему всегда, во всех проявлениях его жизни? Когда она об этом думала, волна счастья окатывала ее изнутри, как в ту первую ночь, которая так неожиданно и просто их с Альгердасом соединила.

Клуб был не из дорогих, но оформлен с большим вкусом. Его залы были разделены не стенами, а прозрачными пластинами. На них были отпечатаны фотографии московских улиц, но отпечатаны таким необычным способом, что казалось, ты сидишь за столиком прямо в уличном пространстве со всеми его поворотами и даже подворотнями. Это выглядело необычно и почему-то создавало ощущение беззаботности. Той легкой беззаботности, которою полна была Москва.

– Ладно, Нэк, – сказал Альгердас, отсмеявшись. – Мы пойдем. Спасибо. Хорошо посидели.

Никита хотел что-то ответить – наверное, поблагодарить в ответ, потому что посидели в самом деле хорошо и вряд ли он думал иначе, – но тут он заметил кого-то за спиной у Альгердаса, и лицо его просияло.

– Женька! – воскликнул он.

Мадина обернулась. К их столику шла от двери совсем молоденькая девчонка, лет восемнадцати, не больше. Она была маленькая, тоненькая, очень московская; Мадина уже научилась с первого взгляда распознавать черты, присущие облику всех московских девчонок. То есть не всех, а вот этих, милых, симпатичных, которые составляли дневное большинство в кафе и в не очень дорогих, непафосных клубах. Этим девчонкам вообще был чужд пафос. Улыбка у них была открытая и веселая, одевались они с милой простотой, но обязательно с какой-нибудь очаровательной необычностью вроде вышитых валенок и такого же, валяного и вышитого, шарфика.

Именно так была одета девушка, мгновенно оказавшаяся рядом со столиком, за которым сидели Никита и Мадина с Альгердасом. Впрочем, Никита за столиком уже не сидел – он вскочил, и девушка попала прямо к нему в объятия. Она с радостным смехом повисла у него на шее, а он с такой же радостью подхватил ее и расцеловал. При этом ее шапочка, тоже валяная, упала на пол и звякнула: к ней были пришиты бубенчики.

– Вы знакомы? – спросил Никита, опуская девушку на пол. – Это моя Женька.