Саван для блудниц

– Что ты можешь сказать?

– А то, что все люди сволочи, раз позволяют себе убивать друг друга. Молодая баба вошла в подъезд, и ее укокошили выстрелом в упор. За что, спрашивается?

– Леша, по-моему, ты должен задавать себе другие вопросы… – подал голос Зыкин, продолжавший корпеть над отпечатками мужских башмаков. – И вообще, чем это тебя таким накормили, что на тебе лица нет?

– Главное, чтобы на человеке была одежда, Зыкин, и не учите ученого… А вообще, ребятки, по-моему, меня хотели отравить. Вот только кто? Это вопрос.

– Щукина, – хохотнул молчавший до этого Емельянов, с лупой рассматривающий что-то на косяке двери. – Не пойму – не то кровь, не то помада. Что-то красное и жидкое…

– Варенье, наверное, – подсказала Юля, – или клубника. Скорее всего именно клубника, потому что пахнет ею…

Она прошла на кухню и, увидев стоящее на подоконнике блюдо со свежей клубникой, поняла, что не ошиблась.

– А что, если ее просто хотели ограбить? – спросила она сама себя вслух, поскольку состоятельность Белотеловой прямо-таки бросалась в глаза. Начиная с самих роскошных апартаментов и кончая свежей (апрельской!) клубникой, которую хозяйка приготовила именно для нее. А почему бы и не угостить частного детектива витаминчиками в период авитаминоза?

– Где она работает? – Леша Чайкин вошел на кухню следом на Юлей.

– В парикмахерской, представь себе. Ты вот, Леша, возишься по уши в дерьме (извини меня, пожалуйста), чтобы прокормиться и прикрыть дыры на штанах, – вдруг разошлась не на шутку Юля, – а эта Лариса Белотелова (обрати, кстати, внимание на фамилию! Может, действительно судьба человека во многом зависит от имени и фамилии?!) стрижет ногти, а заодно и купоны…

– Какие еще купоны? – не понял Чайкин, воровато оглядываясь и запуская руку в гору клубники. – Все равно ж пропадет…

– Чертовщина какая-то… Ну что, Земцова, пошли по домам?

– Я не могу, у меня здесь еще дела… Послушай, Чайкин, ты хороший парень, умный, все понимаешь. Мне надо бы остаться здесь, в этой квартире, на ночь. Позарез. Если ты пообещаешь, что будешь молчать, я тебе кое-что объясню…

– Да брось ты, Земцова, говори, что надо делать, и будь спокойна… Хочешь, чтобы я отвлек ребят и сделал вид, что ты ушла?

– Ты – умница.

– Знаю, да только никто меня не любит.

– Но это еще не все.

– Хочешь передать своему дружку весточку: мол, не жди меня и езжай своей дорогой?

– Правильно! Он и отвезет тебя, куда попросишь.

Она достала блокнот, написала Звереву записку, чтобы он перезвонил ей в девять вечера по номеру Белотеловой для того лишь, чтобы не получилось так, что она останется на ночь в квартире, наполненной призраками, одна и никто об этом не будет знать. После чего вырвала листок, сложила записку и отдала ее Чайкину:

– Ну что, с богом?

– С богом. Прячься.

Юля зашла за высокий холодильник и затаилась там.

Она слышала, как хлопнула входная дверь, затем голос Чайкина оповестил всех о том, что «Земцова поехала к Корнилову – хлеб отбирать»… Она усмехнулась: еще неизвестно, кто у кого хлеб отбирает.

Глава 4

На столе Корнилова лежал коричневый толстый конверт. В нем находилось заключение судебного медика Чайкина, которого все почему-то называли «патологом». Но ведь «патологи», или, если правильнее, патологоанатомы, вскрывают, как правило, людей, умерших естественной смертью. А разве смерть в четырнадцать лет может быть ЕСТЕСТВЕННОЙ?

Заключение по результатам вскрытия трупа Голубевой было более чем интересным. Оно было шокирующим и заставляющим уже иначе воспринимать семью Голубевых, да и все общество в целом.

Рядом с этим конвертом лежал аккуратный тетрадный листочек с характеристикой ученицы 9 «Б» Голубевой Наташи, из которой выходило, что она просто-таки пай-девочка. Так чему же верить: заключению или школьной характеристике?

Если исходить из медицинского заключения, девочка жила интенсивной сексуальной жизнью: состояние повреждения ее половых органов свидетельствовало о том, что ученица девятого класса прошла, что называется, огонь и воду, прежде чем решилась отправиться на тот свет. Так, к примеру, результаты вскрытия показали, что вечером пятого апреля Голубева была в контакте с несколькими мужчинами, о чем свидетельствует наличие спермы двух (!) разных антигенов, что говорит о близости потерпевшей по меньшей мере с двумя мужчинами. В крови погибшей девушки обнаружен алкоголь и наркотическое вещество…

Но самым трагическим, на взгляд Корнилова, являлось то обстоятельство, что у Наташи Голубевой была трехмесячная беременность!

В дверь постучали, это пришла Людмила Борисовна Голубева. Во всем черном, с газовым шарфиком на голове, едва прикрывавшем густые каштановые волосы, она показалась Корнилову невероятно красивой. Он не мог понять, как женщина с таким одухотворенным лицом могла допустить, чтобы на ее глазах выросло морально ущербное существо, каким предстала перед его искушенным взором ее покойная дочь. Где были глаза матери? Мозги? Куда смотрел отец? И что за обстановка была в семье, в которой на ребенка совсем не обращали внимания?! Если Наташа курила, то от нее за версту должно было пахнуть табаком, если нюхала кокаин или увлекалась травкой, то это было бы заметно по ее поведению. Когда она возвращалась после своих интимных свиданий домой, неужели мать ни разу не поинтересовалась, где была ее дочь, чем занималась и в обществе кого проводила время?

– Вы хорошо держитесь, – сказал Корнилов и протянул посетительнице пепельницу, потому что первое, что сделала Голубева-старшая, едва переступив порог кабинета следователя прокуратуры, это достала из кармана жакета красивый серебряный портсигар и закурила.

– А что мне еще остается делать? – осипшим от слез и волнений голосом произнесла она и посмотрела на Корнилова в упор взглядом уставшего и разочаровавшегося во всем человека. Так, наверное, смотрят перед тем, как пойти на казнь или добровольно принять смерть. Может, и у ее дочери был точно такой же взгляд, когда она поднялась поздно ночью с постели, насыпала в стакан таблетки, раздавила их на дне ручкой или карандашом, залила водой и, последний раз взглянув на окно или, предположим, фотографию Льдова (а почему бы и нет?), выпила ВСЕ ДО ДНА… Боже, как же было страшно этой молодой еще женщине увидеть на постели заледеневшее мертвое тело единственной дочери!

– Вы хорошо знали свою дочь?

– Знала? А разве можно знать до конца ДРУГОГО человека? Что-то знала, а что-то нет… А почему вы задаете мне этот вопрос?

– Как вам известно, нами возбуждено уголовное дело. Наша цель – выяснить, кто довел вашу девочку до самоубийства. Вот по этому поводу мы вас и пригласили.

– Наташу уже не вернуть…

– Я понимаю, но тем не менее. Ответьте мне, пожалуйста, на один вопрос. Какие у вас отношения в семье?

– Вы имеете в виду наши отношения с мужем?

– Да.

– Обычные. Но уж если быть до конца откровенной, то у меня с мужем нет НИКАКИХ отношений. И давно. Но не понимаю, какая связь может быть между этим и гибелью Наташи?

– Самая прямая.

– Я никогда не любила мужа, но внешне старалась этого не выказывать. Он – слабый, хотя и амбициозный человек, трус, хотя добрый… С ним можно жить, но если только редко видеть, потому что выносить его в больших дозах просто невозможно. Вы не психоаналитик и поэтому не пытайтесь найти в наших отношениях причину, заставившую Наташу уйти из жизни. Не надо вешать нам на шею этот груз. Это нечестно. Она ушла из жизни совсем по другой причине.

– По какой же?

– Думаю, что из-за любви. Я сначала не хотела вам показывать ее записку и эту акварель, но утром, после вашего звонка, я вдруг поняла, что вам захочется крови, а потому решила защититься (да простит меня Натали)… – С этими словами Людмила Борисовна достала из сумочки сложенный вчетверо плотный листок бумаги, развернув который Виктор Львович увидел совершенно очаровательную, прозрачную акварель, детскую и вместе с тем зрелую, точно и ясно выражающую чувства девочки-подростка, страдающей от одиночества. На рисунке был изображен мост, на нем два человечка – он и она; парень и девушка; ярко-оранжевый свитер парня выдавал в нем Вадика Льдова, тоненький силуэт девушки – Наташу Голубеву; по небу плыли голубые нежные облака, подсвеченные солнцем, а под мостом чернела вода… Черная вода – символ одиночества.

– На ней розовая кофта, у нее есть такая?

– Нет, но это ни о чем не говорит. Разве что о нежности, которую она испытывала к этому мальчику. Про покойников плохо не говорят, но Вадик был распущенным парнем, которому было позволено все… Родители его практически не воспитывали, он был предоставлен сам себе. У него всегда были деньги, поэтому за ним вечно тащился хвост прихлебателей, вассалов, слуг, рабов… Он делал с ними что хотел – заставлял прислуживать ему, оказывать мелкие услуги, выполнять за него домашние задания и чуть ли не башмаки чистить… А за это он давал мальчишкам деньги, покупал сигареты, пиво…

– Как вы его…

– Просто я искренна с вами, вот и все.

– А наркотики? Вы не слышали, чтобы Льдов принимал наркотики или продавал их?