Вещь

«Баба Зоя, а если поймают?» – всегда восхищалась я бабкиной смелостью.

«Так ловили деточка, ловили. Мне ведь уже 88 лет. Что с меня взять? Сажать поздно, а бить меня бесполезно. Милиционеры боятся – я ведь окочуриться могу прямо на руках, а им отвечай – похороны организуй за свой счет, перед начальством отчитывайся. Вот они поругают, водочки нальют, пожалеют, да и отпустят с богом. Так что чего бояться? Даже если и умру там, в кутузке, все ж лучше, чем дома в одиночестве».

Показывая свои скукожившиеся от старости тюремные татуировки, бабуля, пока Корецкий ходил в магазин за шампанским, иногда рассказывала мне о своей счастливой юности: «Подумаешь, два раза сидела по малолетке. Зато красивая была, молодая. Я уже в свои тринадцать была абсолютной женщиной, мужики в очередь стояли с подарками. Драгоценностей, Несска, у меня был целый ящик. А среди них даже царское кольцо одно, старинное. Говорили, что кто-то из солдат во дворце украл, когда Зимний брали». Но после войны баба Зоя с этим делом завязала. Говорила, что после блокады ни на деньги, ни на драгоценности смотреть не могла.

«Ой, девочка моя, ювелирки во время войны море было, в любой квартире бери – не хочу, – однажды подпив шампанского, исповедовалась она мне. – Как-то раз, в 42-м, кажется, когда голод был в Ленинграде лютый, иду мимо Спаса-на-Крови, смотрю – дверь в церковь приоткрыта. Я решила, что служба идет, думаю, зайду, хоть погреюсь немного. Помолюсь заодно. Грешна была, как сволочь. Ну, думаю, такое время сейчас адское, может, бог и простит. А народу внутри – тьма тьмущая, я с трудом протолкнулась. Вокруг темно, только лампадки тускло горят. Смотрю, рядом со мной девчушка стоит, лет 17, наверное. Такая же, как я. Только худая-прехудая, как тростинка. К стене прислонилась и спит, а во сне улыбается. Шея длинная, как у страусенка, а на ней цепочка с кулоном – в середине зеленый перламутр, а на нем козлик выпуклый из бриллиантов. Сверкает, будто лед под солнцем. Красота неземная. Ну, тут я и не удержалась. Пригляделась, заметила, что цепочка слегка расстегнута, и легонько потянула ее на себя. Черт меня дернул это сделать, прости Господи, душу грешную. И как только я дернула за кулон, девушка стала падать. И другие люди тоже. Дальше, милая, все, как в страшном сне было, до сих пор от него не могу избавиться. Я вдруг смотрю, а они все – мертвые. У многих глаза открыты и смотрят на меня так холодно и зло, что сердце останавливается от ужаса. Зубы оскалили, и пар изо рта у них идет серого цвета. Я ору диким голосом, пытаюсь выбраться из церкви, а они не дают. Хватают за руки, за ноги. Всюду синие лица, а выхода не видно, слишком серо, темно вдруг стало от того пара. Я упала на пол, пытаюсь ползти – все бесполезно, не пускают мертвецы меня. Я стала задыхаться и вдруг вижу – та девчонка, у которой я цепочку сняла, глаза открыла и показывает мне куда-то рукой. Я увидела приоткрытую дверь и рванула к ней из последних сил. Не помню даже, как оказалась на улице. Вылетела из дверей и столкнулась с двумя женщинами. Увидев меня, они со страху даже перекрестились – видимо, я уже была похожа на труп. «Ты что, говорят, девочка, тут делаешь, тут детям не место!» И начали что-то с санок стаскивать. Смотрю, а они чье-то тело привезли. И тогда я поняла, откуда там столько мертвецов. Это были самые тяжелые месяцы блокады, когда трупов было столько, что их негде и некому было хоронить. Попробуй, прокопай землю, когда на дворе тридцать градусов мороза! Вот и ставили их в церковь, как столбики, чтобы больше влезало, лишь бы только на улице не валялись.

После того случая я больше чужого не брала. Много красивых вещей было вокруг – и на людях окоченевших, и просто в шкатулках, в чужих стылых квартирах. Двери все открыты. Выбирай что хочешь – хозяевам-то больше ничего не нужно. Я часто ходила, просто смотрела. Честно скажу, проверяла себя – понравится мне хоть что-нибудь или нет. Надо же было чем-то заняться, чтобы о еде не думать. Только все это были мертвые вещи, мертвое золото. Как только ты к нему прикасался, сразу чувствовал, как веет загробным холодом. А девушка та потом часто ко мне приходила. Стоит в углу и улыбается той улыбкой потусторонней. Вот и сейчас как украду что-нибудь – сразу появляется. Не нравится ей, что я так себя веду на старости лет…»

После таких воспоминаний баба Зоя обычно начинала плакать. С одной стороны, она боялась смерти, но с другой – очень устала жить. Соседи по коммуналке бабку не любили и, зная по ее же рассказам о «воровской молодости», прятали на ночь даже зубные щетки. Бабка от этого искренне страдала, она не понимала, почему ее все не любят и избегают. Я часто ее жалела, давала деньги или покупала сладости, хотя Корецкий этого не одобрял. «Старая ведьма с меня и так дерет втридорога за комнату, а ты ее еще приваживаешь, – говорил он. – Скоро она в моей кровати спать будет вместо тебя». Тут следует отметить, что, несмотря на мое восхищение бабкиной жизненной силой, я не могла в комнате Корецкого заниматься с ним любовью. Я даже дышала там с трудом от страха, что злостные болезнетворные бациллы только и ждут, когда я открою рот, чтобы проникнуть вовнутрь и начать терзать мое прекрасное тело. Любимый чувствовал, что я умираю в этой норе под названием «жилье», и искренне страдал от чувства собственного бессилия. Чтобы избавить его от лишних комплексов неполноценности, мне ничего не оставалось, как предложить ему свою трехкомнатную квартиру в свежевыстроенном доме. Когда мы переезжали, баба Зоя рыдала навзрыд. Так уж сложилось, что я была единственным человеком, который тепло к ней отнесся за последние тридцать-сорок лет. На прощание она сказала: «Береги себя, деточка. Ты вот с виду такая-растакая деловая, сильная, как мужик, а сердце у тебя что та соломинка, хрупкое. Жаль будет, если сломают».

А вскоре бабульки не стало. По глупости она попыталась обчистить Барсика. Дело было в супермаркете, и в тот момент, когда потенциальная «жертва» отвлеклась и стала разглядывать плавающих у прилавка в мутной воде карасей, баба Зоя попыталась вскрыть замок сумки. Она не знала, что Барсик – это определенный тип мужчины, вся жизнь которого заключена в маленькой сумочке-борсетке с большим замком. Именно ее он ежедневно (а может, и еженощно) крепко сжимает в кулаке. В маленькой кожаной сумочке лежит все, что составляет его личность, – паспорт, мобильный телефон, деньги. Без борсетки он полностью потеряет самоидентификацию и перестанет понимать, на каком свете находится. В данном случае посягательство на сумочку приравнивается к попытке покушения на его душу. И соответственно, как только мужик в магазине обнаружил, что баба Зоя за его спиной своими иссохшими до кости пальцами аккуратно расстегивает замок борсетки, он дал ей со всего размаха в лоб. Бедная моя бабка замертво упала на стойку со льдом, рядом со свежей рыбой и креветками по 2000 рублей за килограмм. По случайному стечению обстоятельств в том же магазине оказалась ее соседка по коммуналке. На похоронах она рассказала мне, что вокруг поднялась паника, народ стал убегать из магазина так стремительно, будто мертвая старуха была под завязку начинена взрывчаткой. А потом сквозь шум прорезался дикий крик. Это орала заведующая рыбного отдела. Ее мало волновало, что убили старуху. Но бабка измяла дорогие креветки. Кто теперь их купит с поломанными хвостами? Под шумок Барсик быстро слился из магазина, и далее история о его судьбе умалчивает.

«А потом вдруг из толпы вышла девушка, бледная как мел и одета бедно-бедно, в дырявом коричневом пальто, – рассказывала мне соседка бабы Зои. – Она подошла к мертвой бабке, отряхнула с ее лица рыбью чешую и закрыла ей глаза. К ней все кинулись, мол, вы знаете эту старушку? Заведущая обрадовалась, что нашлись родственники, которые могут оплатить испорченный товар, и говорит ей так строго-строго: «Девушка, пройдемте со мной. Эти креветки – королевские, вам придется за них заплатить». А девушка смотрит на нее, словно насквозь, и улыбается такой странной, загадочной улыбкой. И тут я понимаю, что завотделом хочет ей что-то снова сказать, но не может. Дышит так тяжело, глаза выпучила, как те караси, что рядом в аквариуме плавают, а слов из себя выдавить не может. Девушка постояла еще секунду, потом повернулась и ушла».

Несмотря на уговоры Корецкого, я оплатила бабкины похороны. Дело в том, что баба Зоя была, на мой взгляд, как-то по-особенному одинока. Это было вселенское одиночество человека из прошлого, который не к месту, не ко времени затесался в наш современный мир. Не знаю, каким образом, но была у меня с этой бабкой внутренняя связь, из тех, что не поддаются разумному объяснению. Где она сейчас? Летает с птицами или стала скамейкой в парке, на которой по весне целуются влюбленные? Как бы там ни было, мы до сих пор связаны одной тайной. За несколько месяцев до свадьбы мне пришла бандероль. В ней была старинная свадебная открытка, на которой два голубя держали оливковую веточку, и завернутый в газету необычайной красоты старинный золотой кулон с единорогом. Мифический зверь был соткан из бриллиантов и сиял на нежно-зеленом перламутровом фоне. Знакомый ювелир сказал, что это очень редкие и дорогие камни, умолял продать кулон. У него аж слезы на глаза навернулись, когда я сказала ему, чтобы отцепился от меня, если не хочет проблем на свою голову. А еще я удивилась, что дата отправления на бандероли совпала с датой смерти старушки. Я решила, что баба Зоя отправила мне посылку непосредственно перед тем, как зайти в роковой магазин. А может быть, на почте что-то перепутали.

(Женщина молча сидит, уставившись в одну точку.)

– Ты любила его?

– Это такое заезженное слово – любовь. Оно не выражает и сотой доли настоящих чувств. Я была без ума от Корецкого. Мне нужно было видеть его ежесекундно, дышать с ним одним кислородом, думать одни и те же мысли и видеть одинаковые сны. Когда он исчезал больше чем на час, у меня от тоски начинало сводить желудок, и я боялась, что однажды, когда он задержится на более длительный период, я просто умру, корчась в страшных муках любви и гастрита. Моя любовь была безразмерна, как китайские капроновые колготки, и я готова была убить любого, кто сказал бы мне, нет, даже намекнул, что Корецкий всего лишь использует меня в своих целях. Роман развивался стремительно, и вскоре я устроила его на работу в свою фирму юрисконсультом. Правда, для того, чтобы впихнуть на завидное место синеглазого Корецкого, мне пришлось уволить обожаемого всеми холостяка Лелика. Мои подчиненные, которые в большинстве своем были незамужние женщины, горестно вздохнули, провожая печальным взглядом так и оставшегося «ничейным» Лелика. И тут же с новым интересом воззрились на Корецкого. Но на рабочем совещании я сразу дала им понять, что он – моя еще не возделанная территория, и заявила, что если кто сунется, то незамедлительно последует за Леликом. Одинокие тетки печально закопались в документы, как хомяки в рваные газеты. Так мы прожили год, и вскоре был назначен день свадьбы. Сейчас я не понимаю, зачем мне это было нужно. Возможно, я думала, что таким образом излечусь от страстного желания обладать им ежесекундно. Желания, которое было сродни безумию. В преддверии свадьбы я, как последняя дура, забросив работу, моталась по разным инстанциям, приглашала влиятельных друзей, печатала в типографии приглашения. А в это самое время жениха, что называется, «свели со двора», умыкнули прямо из-под носа. Сделала это, как выяснилось позже, моя заместительница и лучшая подруга Верка, которая на правах рабочей и духовной близости все время крутилась около нас. Но мне даже в голову не могла прийти мысль о конкуренции с ней, настолько она казалась мне маловыразительным кузнечиком, затянутым в серо-зеленое платье прабабушки. Однако я упустила одну важную деталь – она была чертовски умна. Не в бытовом плане, разумеется. В обычной жизни она была беспомощна, как младенец. Я имею в виду математические расчеты и графики – индексы валют, международные экономические прогнозы и прочее, куда я свой нос обычно не совала. Верка же могла запросто спрогнозировать любую ситуацию, и могу поклясться, что за те пять лет, что мы с ней вместе работали, она ни разу не ошиблась в своих расчетах. Прокололась она лишь один раз в жизни, споткнувшись о тот же гнусный камень, что и я, – беззаветную любовь. Она была моим единственным другом еще со времен учебы в институте, и я всегда старалась помогать ей всем чем только можно. Верка была девчонкой из бедной семьи, замотанная в липкие бинты комплексов и страхов потуже эрмитажной мумии. Когда я с ней познакомилась, это был в буквальном смысле забитый взрослыми ребенок. С первого класса родители терроризировали ее из-за оценок. Они считали, что их дочь должна быть круглой отличницей, что она гениальный ребенок, но при этом страдает страшным пороком – ленью. А лекарством от лени еще со времен их собственного детства могло быть только одно хорошо проверенное средство – крепкий отцовский ремень. Они были слишком увлечены идеей насильственного выбивания детских пороков, чтобы заметить, что девочка и правда необыкновенно умна, но при этом вовсе не ленива, а страшно застенчива. Они лупили ее ремнем за самые невинные проступки, не говоря уж о двойках. Конечно, одноклассники, видя, что она каждый раз ревмя ревет из-за плохих оценок, считали ее чокнутой и обходили стороной. Из-за вечно заплаканной физиономии ее дразнили Верка-сопля. Дети – жестокие твари и, несмотря на то что Верка была лучшей ученицей в классе, они никогда не просили у нее списать, настолько она стала «неприкасаемой» для маленьких засранцев. Из-за тройки по физике в последнем классе Верка пыталась повеситься, но в это время мать пришла с работы домой и чудом спасла ее. Придурочные родители, ясное дело, раскаялись и больше дочку пальцем не трогали, но было уже поздно – ссадины на заднице зажили, а вот душа осталась искалеченной навсегда. Получив золотую медаль, Верка прибила ее гвоздями к входной двери, собрала вещи и рванула в Питер. Больше со своими родителями она не встречалась никогда. Когда она рассказывала мне свою историю, то улыбалась, словно все это было для нее забавным приключением. Лишь последняя фраза убедила меня в том, что девушка в семнадцать лет прошла сквозь настоящий ад.

«Знаешь, Нешка, если у каждого человека есть жизненный запас слез, то я свой весь израсходовала за десять лет обучения в средней школе. Мои глаза теперь могут болеть, чесаться, краснеть, но плакать – никогда».

В группе все удивлялись, что мы сошлись – настолько нелепо выглядела наша пара – красавица и чудовище. И тем не менее мы были близки, я доверяла ей все свои тайны, и она никогда не предавала меня. Видимо, берегла силы на будущее. И вот спустя три месяца после свадьбы я, как героиня дешевой мыльной оперы, пришла с работы домой и не обнаружила ни Корецкого, ни следов его присутствия. Никаких. Был человек, рубашки, обувь, компьютер, запах парфюма, и вдруг все исчезло, испарилось как туман. Предусмотрительно мой муженек прихватил также и все подарки, что я ему дарила, включая последнюю модель «Жигулей». Вместе с Корецким с работы исчезла и Верка, мой добрый и милый друг. Она забрала из сейфа все деньги фирмы, а главное, винчестер с базами данных и черной бухгалтерией (последнее ей нужно было для шантажа в налоговую полицию в случае, если я заявлю о краже). Поначалу мне даже в голову не пришло связать их уход в единое целое. Подумала, что мой дорогой муж попал в какие-то переделки, связанные с его прошлым, – нелегальным производством фальшивых печатей. Я умирала от горя, волновалась, искала его по всем знакомым. А потом девчонки на работе мне рассказали, что пока я с утра до ночи была занята государственным заказом на поставку дверей в дома-новостройки, который мог обеспечить нам с Корецким более-менее обеспеченное будущее, Верка его окрутила. Быстро и безболезненно. Последние три месяца они мужественно выжидали, пока мы с Корецким купим новую большую квартиру (разумеется, чтобы он мог потом претендовать на половину), и как только вся документация была оформлена и заверена нотариусом, он сбежал к Верке. Совместно, благодаря накопленной мной за несколько лет базе клиентов, они создали фирму-конкурента, и теперь мой капитал таял день за днем. И вот в ТОТ САМЫЙ день… Возрадуйся же, демон и господин психиатр вместе с ним, наконец-то я до него дошла!

Кассета 4

– Продолжай, не отвлекайся. Я просто поменял кассету.

– В тот самый день я увидела Корецкого в банке. Стоя в разных очередях, мы вместе оформляли переводы денег. Он меня не заметил, и поэтому, не дожидаясь, пока подойдет моя очередь, я выскочила за дверь и стала в боевую стойку. В голове стучали черные молоточки, а кровь по венам бежала так стремительно, что я слышала ее журчание. Насвистывая от счастья, эта скотина шла к машине, моему свадебному подарку, и улыбалась широкой голливудской улыбкой. В мои планы входило исключительно деловое объяснение, с той целью, чтобы мне как можно скорее вернули мои электронные документы. Через секунду я подойду и скажу: «Ведь я немало хорошего для тебя сделала, как ты мог так со мной поступить?» Но эта счастливая улыбка вызвала во мне непонятный зов предков, и я, как пантера, с шипением и рычанием кинулась на него и стала рвать на части эту сладкую физиономию. Немного погодя нас растащила банковская охрана, но подрала я его тогда прилично. И когда он, окровавленный, сидел за рулем и заводил мотор, трусливо закрыв все двери на замок, то крикнул в едва приоткрытое окно: «Ты получила ответы на все свои вопросы, сучка? Я ушел от тебя, потому что ты – хищное животное, тварь, черная ворона. Ты бы сожрала мою печень за один раз, нисколько не подавившись». Машина обдала меня вонючей струей и умчалась, унося кровоточащего Корецкого.

Ветер за окном рвал на части молоденькую березку, и я наконец, отчетливо осознав, что этот человек не стоит моей смерти, да еще и в такую непогоду, стала полировать ногти, испорченные об его нос. Когда же буря слегка поутихла, я села в машину и, рассекая огромные лужи, словно волны, помчалась в свою гавань, укромное место, которое иногда дает мне силы, – маленькое кафе в районе Новой Голландии. Как только горячий кофе с коньяком пробежал по венам, расслабляя и в то же время поднимая давление в черепной коробке, которое понижено, кажется, у всех питерцев, я вдруг ощутила легкое жжение в кончиках пальцев. Не понимая, в чем дело, и думая, что это последствия битвы с Корецким, я продолжила любоваться красивой вазочкой в форме крокодила, инкрустированной мелкими зелеными камешками-стекляшками. Она стояла на барной стойке, сверкая в свете красной лампы, что висела на проводе-пружине над столом. В свете ярких лучей крокодил на деревянной столешнице весело искрился и сверкал. Он был теплым и заманчивым, обещая отдать за одно лишь прикосновение моей руки кусочек сладкого покоя. А моему искалеченному сердцу так этого хотелось! Неожиданно мои руки затряслись. По пальцам волной прокатилась мелкая дрожь, постепенно нарастая до такой степени, что я расплескала коньяк из высокого бокала. И тут я с ужасом поняла, откуда это тремоло. До боли в позвоночнике, до самой изнанки души мне страстно захотелось украсть эту идиотскую вазочку. От этого желания у меня, как у наркомана, стало ломить все тело, и я подумала, что схожу с ума. Это было какое-то наваждение, потому что с моими деньгами, несмотря на постигшие меня бедствия, я запросто могла купить не только ее, но и весь этот кабак в целом. Я попыталась отвлечь от крокодила свой взбесившийся разум и переключить внимание на посетителей – вот целующаяся парочка неподалеку, наверное, студенты; вот – такой же, как и я, затраханный жизнью бизнесмен; вот бармен пошел на кухню за горячим. Последнее наблюдение выпихнуло меня из черного плюшевого кресла с зелеными подушками. Подскочив к старинному дисковому телефону на барной стойке и набирая пальцем несуществующий номер, я стала, якобы машинально, крутить в руках вожделенный вазон. Быстро оглядев посетителей, я поняла, что все заняты своими делами и на меня никто не смотрит. Тогда я приоткрыла сумочку и стала пихать туда проклятого крокодила, который, как назло, отчаянно сопротивлялся, цепляясь перепончатыми лапами за кожаные края.

«Вы все делаете не так, слишком суетитесь. Поставьте вазу на место, сейчас я вам кое-что покажу», – сказал, как мне вначале показалось, мой внутренний голос. Я нервно оглянулась и поняла, что голос был внешним и принадлежал тому «затраханному бизнесмену», что напомнил мне меня. Не знаю, какими гигантскими прыжками нужно было прыгать, чтобы в считаные секунды оказаться рядом со мной, но, тем не менее, факт – его рука вытянула крокодила из сумочки и поставила на место. В ту же секунду появился бармен.

«Что-нибудь желаете?» – спросил он.

«Нет, на сегодня хватит, – ответил мой «спаситель». – Единственное, хотел напоследок поинтересоваться – из чего вы делаете коктейль «Бодрый перец»? Хочу в следующий раз угостить даму. Но у нее аллергия на мяту».

«Не волнуйтесь, мяты там нет. Это мой любимый напиток, – расплылся в улыбке бармен. – Значит, так: туда входит горилка, чеснок, соевая приправа, немного чили, томатный сок и, кажется, корица».

«Не может быть! – слишком театрально, на мой взгляд, воскликнул мой «бизнесмен». – Корица у вас только в «Мечте трансвестита».

«Была! А теперь мы добавляем ее также в «Бодрый перец». Обязательно попробуйте, она придает коктейлю необычайный вкус».

Пока бармен говорил, я, открыв рот, смотрела на своего нового знакомого. Прямо на глазах у парнишки он взял крокодила и преспокойно положил себе в карман. Тепло распрощавшись, незнакомец подхватил меня под руку и вывел из кафе.

«Это был фокус? Гипноз?» – спросила я, совершенно растерявшись.

«Давайте сядем в мою машину, и я отдам ваш трофей, – сказал он, нажимая на автобрелок. – Вкус у вас вообще-то неплохой, но слишком не увлекайтесь блестящим. Это, как известно, удел сорок, а мы, вороны, – любим более спокойные оттенки».

Совершенно ничего не соображая, я подчинилась незнакомцу в длинном черном пальто и дала увести себя в серебристый «Мерседес». Он нажал на газ, и моя любимая машинка осталась стоять в одиночестве под надписью кафе «Изумрудный крокодил», а я оказалась в салоне с совершенно чужим мне человеком, сгорая от ужаса и возбуждения.

Он остановил машину в пустынном колодце старого дома и, серьезно глядя на меня, достал крохотные хрустальные рюмочки и дорогой коньяк. «После того как произойдет окончательное овладение предметом, необходимо снять стресс, – пояснил он свои манипуляции с посудой и сунул мне в руки украденную вещь. – Постарайся расслабиться и проникнуть в это существо. Держи его в руках до тех пор, пока не почувствуешь белонгирование, полное овладение его душой. Потом выпей».

Как и парнишка-бармен, я, словно одурманенный кролик, повиновалась каждому его слову. Прижав крокодила к себе, я медленно стала ощупывать пальцами его глаза-стекляшки, зубы, перепонки на искусно сделанных лапках и вдруг ощутила свое тело внутри этой безделушки. Во мне будто зажегся свет, и жизнь вокруг заискрилась мириадами зеленых светлячков.

«Да пей же, – издалека до меня донесся голос незнакомца, – скорее, а то будет поздно».

Этот голос был до боли знаком. Пока я копалась в собственной голове, пытаясь вспомнить, где же я его слышала, он разжал мне зубы и влил в рот коньяк. Вокруг закружились золотые цветы, а свет внутри меня вдобавок ко всему стал еще и теплым. Он грел, веселил и щекотал меня. Постепенно я вернулась в свое прежнее состояние, но чувство экстаза окончательно так и не прошло. Мир стал другим, Корецкий с окровавленной физиономией отступил в прошлое, и я почувствовала, что безумно люблю этого человека напротив, хотя даже имя его мне неизвестно. Он поймал мой взгляд и стал жадно вбирать мои губы, словно это последний поцелуй в его жизни. Дальше воспоминания идут, как обрезки уже смонтированного фильма. Я помню боль и наслаждение, черное пальто подо мной, изумленное лицо бабки с мусорным ведром, которая заглянула в раскачивающуюся машину, и наш безумный, поистине сатанинский хохот.

Обратно мы ехали молча. Энергия была выжата до дна, и когда он подвез меня к дому, я с трудом заставила свои губы выдавить стандартное «увидимся ли мы еще?».

«Конечно, – сказал он с таким видом, как будто я спросила, правда ли, что за осенью идет зима. – Я сам тебя найду».

«Возьми, пожалуйста, мне он не нужен – протянула я ему стеклянного крокодила, к которому неожиданно почувствовала отвращение».

«Так всегда бывает после первого проникновения. Эту вещь необходимо оставить себе. Она – первая. Все последующие объекты страсти нежной ты можешь смело выкидывать в мусорное ведро».

Он хлопнул дверью, и машина исчезла в темноте навалившейся ночи.

Утром, как только я открыла глаза, то сразу оказалась под грузом повседневных забот. Мне даже показалось, что все вчерашнее – не более чем сон, вызванный перебором с коктейлями в Новой Голландии. Собираясь звонить секретарше, я заранее настроилась на гадкие новости. Верка своей кражей нанесла мне такой удар под дых, что я прекрасно понимала – едва ли моя фирма когда-нибудь оправится. В поиске телефона я полезла в сумочку и тут же с чувством гадливости отдернула руку. Там сидел стеклянный крокодил, поблескивая на меня наглыми выпуклыми глазами. Вмиг в голове всплыла предыдущая ночь, и я быстро засунула животное в шкаф для грязного белья.

– Что ты почувствовала в тот момент? Стыд, страх, восторг?

– Что угодно, но только не восторг. Так всегда бывает после белонгирования. Ощущения похожи на состояние жесточайшего похмелья. Когда ты с утра даешь себе зарок больше не пить, винишь в своих бедах все и вся и ненавидишь свое отражение в зеркале. И, конечно же, я подумала, что сошла с ума. Предательство Корецкого явно отразилось на моих умственных способностях. Это какой же идиоткой надо быть, чтобы украсть в кафе вазу, а потом заняться сексом на грязном пальто с совершенно незнакомым мужиком!

Господи, а вдруг я забеременела или, еще хуже, подцепила какую-нибудь дрянь? А вдруг бармен понял, что это я сперла вазу, и теперь дорога в мое любимое место мне заказана? – Мысли пестрели в голове, как мозаика в калейдоскопе. Я опять достала крокодила, дотронулась до его стеклянных глаз и неожиданно успокоилась. Я провела им по руке, а затем по всему телу, и он наполнил меня теплом. Каким-то образом он сообщил мне, что все в порядке. В благодарность за это чувство уверенности, которого мне последнее время так не хватало, я поставила ворованную вещь на самое видное место – на пианино, где стояла фотография мамы. Бедная мамочка сошла бы с ума от одной только мысли, что ее дочь – воровка, но я оставил вазу именно там.

– То есть ни тогда, ни потом ты не чувствовала вины за кражу?

– Вины? Нет, конечно. Это были МОИ вещи. Кстати, крокодил был один из немногих, кто давал силу и ничего не требовал взамен. Мне повезло с первым. Позже я поняла, что это довольно редкое явление и такие вещи можно буквально пересчитать по пальцам.

Глава вторая

Уже прошло целых три дня, как села последняя батарейка, а Иван Николаевич все не приходил. Арина даже попыталась через знакомых из Отдела Контроля Населения пробить по базе его адрес, но такой человек нигде не значился. Арине же не терпелось расспросить его поподробнее о странной пациентке. История была интереснее многих голливудских фильмов, которые ей доводилось прочитать. И главное, после разговора со стариком Арина стала замечать, что в ГКЦ далеко не все сотрудники так безоблачно счастливы, как стараются казаться. Словно при входе в Центр они доставали из карманов пальто улыбки и дружно натягивали их на лицо. Во время работы эти улыбки иногда сползали, словно чулки, купленные не по размеру, и тогда, испуганно оглянувшись по сторонам, они снова старательно подтягивали их на место. А на днях Арина нечаянно подслушала разговор двух женщин в туалете. Одна из них рыдала и говорила, что завтра у мамы день рождения и ей придется навсегда с ней проститься.

– Я не смогу жить одна, у меня всю жизнь был только один близкий человек – мама, – рыдала женщина, – я поеду с ней. Кто знает, что там за стеной? Может, все не так уж плохо.

– Тихо, Катерина, – успокаивала ее другая. – О чем ты говоришь? Ты еще молодая, найдешь себе мужа, заведешь детей.

– Каких детей? Ты издеваешься? Мне уже 27 лет, а по новому закону после двадцати пяти рожать запрещено. Так они сокращают популяцию населения. Сколько женщин уже умерло от абортов. У них ведь там ни электричества, ни стерильности нет. Как в Средневековье живем. Съела таблетку – избавилась от плода. А если не получилось, значит, сразу на тот свет за своим младенцем отправишься. Господи, за что все это нам? Я все же поеду с мамой. Все, что происходит здесь, – просто невыносимо.

– Там всюду смерть. Я знаю.

– Тома, откуда ты можешь что-то знать? Сидим тут, как крысы в банке, над которыми ставят жестокий эксперимент. А давайте-ка сократим электричество? А давайте-ка еще урежем паек еды? Выживут или нет? Вдруг в коммунах все по-другому? Мы могли бы с мамой выращивать овощи и ими питаться. Много ли надо двум женщинам?