313 дней: Агапэ

Алиша – одна из тех немногих, кого я считаю другом (а ведь это такое глубокое понятие!), тогда как отношения с матерью можно скорее назвать тугими тисками родства. Сколько тысяч раз я видела это ее мраморное пугающее лицо, всегда чуть-чуть натянутое.

Все мысли о вчерашних паранормальных видениях безвозвратно исчезают с объятиями нерешительной, даже слишком приземлённой фанатички. Ее серебряный крест впечатывается в кожу на моей груди; Алиша, как и всегда, одета в слегка мешковатую одежду, русые пряди заколоты. Из-за её смуглой, персиковой, итальянской кожи кажется, будто мы явились с разных концов света.

– Я так рада тебя видеть, атеистишка! – вскрикивает Али, обвивая меня руками; её губы немного обветрились.

– Я скучала по тебе, – мы замираем на мгновение. – Ну, а теперь отцепись, а то повисла на мне, даже дышать нечем! – мы почти что рухнули наземь в руках друг друга.

Католичка падает на диван в гостиной и тут же встаёт под солнцепёк, срывая обертку с жевательной резинки, – радостная и в кои-то веки безмятежная, оценивающе окинув взглядом мою фигуру, она с лаской спрашивает о планах на день.

– Сегодня планов нет! –  мы улыбаемся; подумав, я продолжаю: –  Мне только надо вернуть тебя близким после месяца разлуки, который ты проколесила по всей Британии со своим приятелем.

Перебираю пальцами красное мулине. Немного задыхаюсь от сестринской нежности Али.

– Ты бы видела, атеистка, какие картины он пишет! – вспыхивает она и резким шагом отступает в ближнюю к гостиному дивану тень; какая же она душевная натура. – Кажется, Клод Моне, Марио Сирони переродились в нём одном!

Я не отвечаю и убираю нитку; она беззаботно отходит от окна, от двери к палисаднику, и подушки прогибаются под ее весом, когда она прыгает рядом со мной.

– Ведь на деле ты уже всех пригласила, верно? – Али глядит иронично, откинувшись на спинку дивана и подтягивая ногу, как ребёнок, а я пародирую её жесты; она скользит фиалковыми глазами по светлому паркету, по кружкам терпкого кофе, по моим пальцам (не таким худым, как у неё), снова бездельно намотавшим на кисть руки мулине.

– Конечно, я их позвала! Эти кретины три часа не могут собраться. Уже полдень, а я им позвонила, когда ты только приехала.

И вскоре раздается дверной звонок; мы вскакиваем, проходя вдоль бежевых обоев прихожей. Через дверь я чувствую запах табака (это Алекс курит), и через считанные секунды я обнаруживаю на пороге компанию близких друзей. Такой же смуглый, как и Али, крупный еврей Логан; братья-двойняшки Зед и Алекс, последний – с сигаретой между пальцев.

– А вот и наша проповедница! – раздается резкий бас низенького Алекса с переливающимся пирсингом в носу; он подобен белокурому Аполлону, правда, коротко стриженому.

– А что мне остаётся делать, – то ли улыбается, то ли вздыхает она, – если пороки окружающих отравляют мне жизнь?!

– Ты совесть человечества. Лечишь нас от грязи и гнили! – повела подбородком я, когда рослый Логан чуть не сбил Али с ног, отталкивая Зеда в сторону. Его гортанный акцент разливается по всему помещению. После месяца разлуки они вместе почти валятся с ног.

Этот учёный и католичка столь разные. В силу своей натуры, Логан постоянно вступает в конфронтацию со своей возлюбленной (он до чёртиков любит спорить, особенно о вещах, которые близки сердцу его оппонента). Окружающие говорят о Логане, что он всегда одинаковый и хранит обиды десятилетиями, но в чем уж похожи она и он, так в сонливости, а не в свойствах характера.

– Здравствуй, дорогая, – мурлычет Зед сквозь смех и ласковые слова двух влюблённых – блондин с безупречно зачёсанными волосами и шестью родинками на шее.

Зед. Милый Зед. Мы вместе два года; Это тот роман, по типу которого написано огромное количество книг и не меньше голливудских фильмов: случайность, свидание, трагедия, вместе на года. Семьи одобряют наш выбор, в городке нас знают как идеальную пару (мы были королём и королевой глупого выпускного бала!). Но так тепло на душе от подобной жизненной встречи, от подобного слияния двух душ.

– Дорогая? Ты мне то же самое написал и в ежедневной записке с комплиментом?.. – заправляю прядь за ухо, проводя пальцами по своей шее.

Уголёк сигареты тощего Алекса, парня среднего роста, загорается в последний раз, и негустое облако выпускается к кроне дерева, а ещё дальше машина проезжает по дороге (через дюжины вечеров и утр я буду почти что сбита подобным автомобилем на этом же месте). Брат моего возлюбленного входит в дом в черной толстовке с надписью “Directed by ROBERT B.WEIDE”.

– Не могу же я пропустить сегодняшнюю записку, – сказал Зед неторопливо, с ленцой в голубых глазах. беЗед протягивает традиционную ежедневную глупую бумажку со словами для меня, а Али отрывается от возлюбленного Логана и с дружеской страстью приветствует Алекса. С давних школьных времён он хочет себе татуировку на ключице с надписью "саморазрушение – путь к свободе". Зед мимолётно целует меня в лоб и скрывается за уже родными ему стенами; листок со словами, слагающимися в нежные фразы, сворачивается и прячется в тумбу цвета малахита.

– В наше время народ пошёл безбожный, нет в нем благодати, – на фоне Алиша со страстью превращала Алекса в христианского, помазанного мужчину. Ее бескомпромиссная открытость влекла людей к Алише. Она подошла ко мне, взяла за руку и с надеждой спросила:

– Ты обещаешь, что завтра мы поедем в Портленд на художественную выставку?

– Конечно, мы посетим завтрашнюю выставку. Но сейчас я могу думать лишь о закусочной Нэт, – подала я идею, а Зед вошел обратно в прихожую и встал возле.

– Это предложение? – усмехается Алекс и чешет седой висок с мелированными, коротко подстриженными волосами.

Как обычно не понимая разумом всей прелести момента, мы вышагиваем по берегу, будто продублированному с картины Моне “La Pointe de la Heve, Saint-Adresse”(“Мыс де ля Эв”); летнее солнце озаряет городок, чьи лучи так неравномерно покрывают планету, награждая нас светом и счастьем, а других заставляя прозябать во тьме. Волны бороздят нежный берег, крик чаек слышатся в далёком небе. Дует лёгкий ветер, развевая ветви прибрежных растений подле песка. Переступив порог кофейни, я даже своим эфирным телом ощущаю каждый солнечный сантиметр помещения. В воздухе витает еле заметная пыль. Оглядываюсь: за эти годы здесь ничего не изменилось.

Бело-чёрная плитка выложена в шахматном порядке, напротив входной двери стройным рядом располагаются пододвинутые к красно-черной стойке барные стулья, на которых уже сидят завсегдатаи. Вблизи окон парами стоят бордовые двойные диваны, разделённые обеденными столами. Почти в самом углу расположен любимый с давних времён музыкальный автомат. Недавно он заел и теперь способен крутить лишь одну песню. Доносится её мелодия.

– Здравствуй, Нэт! – приветствую я давнюю знакомую семьи, лучшую подругу моего отца, такую же часть этого захолустья.

В Нэт всегда было что-то родственное поздней весне с лёгкими перистыми облаками, тёплым туманным воздухом. Что-то отдающее детскими воспоминаниями. Она оформляет наш заказ за счет заведения, и в полупустом заведении мы подсаживаемся к белокурому, румяному молодому человеку с блестящими серыми глазами, смуглой кожей, приметной родинкой над левым уголком губы. Его имя Хорист.

Пытаюсь прочесть «J'ai perdu tout, alors, je suis noyе, innondе de l'amour; je ne sais pas si je vis, si je mange, si je respire…» (“Я потерял всё, видите ли, я утонул, затопленный любовью; Я не знаю, живу ли я, ем ли я, дышу ли я…” А. Мюссе) с правильным французским акцентом на длинноватой неоновой бежевой вывеске, лёгким движением я поправила красное платье. Меланхоличные черты лица Хориста, за которыми скрывается нечто такое бесхитростное и простое, резко блекнут, когда Алекс наигранно неуклюже плюхается на сидение, двигая в сторону более стеснительного субъекта. Вот сейчас Алекс прицепится к любопытному экземпляру, покрутит характер Хориста, проверит неизведанное на прочность, резко выскажет несправедливо обидное и, сделав ряд выводов, как бабочку, приколет булавками за иссушенное брюшко к картону и оставит, находя новые увлечения.

Разговор становился всё оживлённей, я окинула взглядом пространство. Зед и Али пляшут под кантри, Логан скрылся, Хорист закинул руку на спинку дивана и наблюдает за дальнобойщиком, чья длинная, туго обтянутая кожей голова сидела на мускулистой и жилистой, точно сельдерей, шее. Он ругает танцы наших друзей, и вот я ловлю выразительные карие глаза одного из многочисленных незнакомцев; тело, обременённое душой, отталкивает стеклянную дверь, и в этот же момент поправляет изящными, тонкими пальцами тёмные пряди, пытаясь подчинить их своей воле, а в поле моего зрения попадают рисунки черных полос татуировки вокруг, да ниже локтя его правой руки. Красиво, так необычно. Но он уходит, а я переключаю внимание на престарелого мужчину за стойкой. Его большие, выпуклые, с воспалёнными красными веками глаза. Лицо смуглое, лоснящееся, без малейших признаков растительности, полные губы. Смеюсь над шутками Алекса и над своими недалёкими, простыми мыслям, а Нэт, несущая наш долгожданный завтрак, всплывает около моего плеча. Только сейчас понимаю, как жутко голодна.

В памяти всё ещё держа воспоминания о вечернем океане, я утром следующего дня собирала в поездку вещи. Как быстро ночь минула! Как я привязана к морской глади! Шторы не пропускали прямых лучей солнца. Закончив собирать сумку, я выключила свет на втором этаже дома и спустилась к выходу. Оставался час до нашего отъезда; я поторопилась найти себе занятие. Подул ветер – не знаю уж теперь, из какой части света, с севера, наверное, – и зашатались голые деревья за окнами. Будь я романтичной натурой, а бы встала напротив стекла или даже бы вышла на улицу, чтобы созерцать красоту момента, но я скорее внимательна и любопытна. Уверенно обтягивающее тело платье с голубыми цветами и кружевами сочетается с золотыми серьгами и браслетом. В ожидании я приготовила кофе.

3

Грейс

Истории всегда начинаются в самый заурядный день, когда их и не ждёшь. Али и Логан едут в отдельной машине точно за нами; оглядываюсь и нахожу их глазами среди зелени сосен и придорожных кустарников по краям автострады. Детская наивная серая тоска накрывает волной в этом движущемся судне где-то посреди глуши; тихоокеанский бриз и побережье, как на картинке, уже давно скрылись.

– Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников! – я не ответила Алексу, сидя внутри серенького автомобиля Зеда. Алекс ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы разыгрались, но Зед пресек на корню наше обыденное хулиганство.

– Ну всё, господа, мы на войне, – в своей энергичной манере сказал Зед. Раздумья в его глазах, которые мы с его братом прервали, сменились раздражением.. – И зачем вы это делаете?

– Разве мы занимаемся чем-то криминальным? – спросила.

– Просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив, – ехидничает Зед и чешет висок, не глядя на нас. – А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!

– Надо же. Ему ничего не нравится! – Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. – Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, – припомнил Алекс свою выходку годовой давности.

– А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, –  отрезала я, и парни послушали меня. – Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой.

“Но Зед хороший, обаятельный” – думала я. Он разбирается в биологии, уж в этом то знает толк! В его сухости  практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.

– Мое плечо всегда готово, Грейси, – улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.

Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) – не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.

Мы завозим вещи компании в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно), и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые насыщенной красной матовой помадой, – обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.

Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу. Душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь. Для удобства берём такси, и водитель давит на газ. Солнце клонится к горизонту, постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за стеклом, мы проезжаем мимо высотных зданий в центре, наполненных искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно заходят внутрь помещения, а Али выскакивает из машины первой, с радостью загоняя нас побыстрее в здание без манер и очереди; она в бежевей блузке с длинной синей юбкой и бантом в волосах.

Первый и второй уровень объединённых этажей с приглушённым светом и лестницами по бокам создаёт впечатление огромного пространства. В коридоры выходит множество дверей, а по стенам висят картины – тщательно выписанные, потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.

Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных обсуждений искусства туман более не заволакивает лиц чужаков, и полубоги превращаются в простых людей, моих знакомых. И мне нет необходимости прибегать к актёрской игре, – моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста – что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном полотне изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными, чистыми бриллиантами, но всё же что-то да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит, согнувшись, поодаль, в неглубокой луже, пытаясь ползти, но не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый, звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но ах! – они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).

– В глазах солдата читаются последние мысли, последние воспоминания перед очевидной гибелью, – говорит с британским акцентом, а я подхватываю речитатив:

– И солдат вспоминает радостные моменты жизни, ведь счастье мы всегда только вспоминаем, – медово-карие глаза наблюдают за мной и однозначно довольны ответом. – Это обыденно лучезарные вспышки. Однажды Гёте спросили, был ли он счастлив за свою жизнь, и он ответил: «Да, две минуты». Эта картина об этом.