Дневник Анны Франк

После страшных усилий, стонов и охов фру ван Даан наконец вытащила крючок, и Дуссель как ни в чем не бывало снова взялся за работу. Он работал так быстро, что его пациентка больше ничего не успела выкинуть. Но у него никогда не бывало столько помощников! Ван Даан и я фигурировали в качестве ассистентов, и, наверно, у всех нас был такой вид, словно мы сошли со средневековой картины «Шарлатаны за работой». Но наконец терпение пациентки истощилось. Она сказала, что ей нужно смотреть за супом и за обедом.

Одно можно сказать наверняка: к зубному врачу она обратится не так скоро!

Анна.

Воскресенье, 13 декабря 1942 г.

Милая Китти!

Уютно сижу у окна в большой конторе и наблюдаю в щелку, сквозь толстые занавеси, что делается на улице. Уже сумерки, но света достаточно, чтобы тебе писать.

Странно смотреть, как люди бегут по улице. Кажется, что они ужасно торопятся куда-то и спотыкаются о собственные ноги. Велосипедисты так гонят, что трудно различить, кто сидит в седле – мужчина или женщина.

Здесь настоящий рабочий квартал, и у всех довольно бедный вид, а дети такие грязные, что хоть бери их щипцами. Настоящие уличные ребятишки, с сопливыми носами, и говорят на таком диалекте, что ничего не поймешь.

Вчера, когда мы с Марго купались, мне пришло в голову: что, если бы поймать на удочку пару этих малышей, посадить их в корыто, вымыть, переодеть в чистое и пустить, и они…

«И они завтра станут опять такими же грязными и оборванными», – перебила Марго.

Но за окном еще много интересного: машины, баржи, дождик. Я слышу, как тормозит трамвай, и придумываю что попало. Наши мысли так же однообразны, как наша жизнь, все время вертятся по кругу: от евреев – к еде, от еды – к политике, а от политики… Кстати, о евреях; вчера я видела в щелочку двух евреев на улице. Ужасно странное чувство: как будто я их предаю тем, что сижу тут и смотрю на их несчастье.

Напротив нас, у берега, стоит жилая баржа, на ней живет матрос со своей семьей. У них есть песик, мы слышим, как он лает, а когда он бегает около борта, нам виден его хвост.

Снова полил дождь, и почти все люди спрятались под зонтиками. Теперь мне видны только дождевики, а иногда капюшоны.

Но мне и не надо больше ничего видеть. Я и так уже хорошо знаю этих женщин, они проходят в своих зеленых и красных макинтошах, на сбитых каблуках, с потертыми сумками, и фигуры у них отяжелевшие, животы вздуты оттого, что они едят много картошки и мало всего остального. У одной лицо несчастное, у другой – довольное, это, наверное, зависит от того, какое настроение у их мужей.

Анна.

Вторник, 22 декабря 1942 г.

Милая Китти!

В наше убежище пришла радостная весть: к Рождеству каждому из нас обещают выдать дополнительно по сто двадцать пять граммов масла. Официально выдают по двести пятьдесят граммов, но это относится только к тем счастливым смертным, которые живут на свободе. Беглецы вроде нас, которые могут купить только четыре карточки на восьмерых, радуются и половине! Мы хотим что-нибудь испечь, раз есть масло. Я собираюсь сделать коржики и два торта. Мама говорит, что, пока все по хозяйству не сделано, она мне не позволит ни читать, ни заниматься.

Фру ван Даан лежит с ушибленным ребром в постели, ноет с утра до вечера, заставляет всех за собой ухаживать, делать ей компрессы, и всем недовольна. Поскорей бы она встала и сама себе все делала! Должна признать, что она очень трудолюбивая и, когда хорошо себя чувствует, очень веселая.

Мало им того, что они вечно шикают на меня днем – считается, что я говорю слишком громко, – но у моего уважаемого господина соседа[71] вошло в привычку шикать на меня и по ночам. Если бы его слушаться, мне нельзя было бы даже повернуться в постели. Я делаю вид, что ничего не замечаю, но в следующий раз, когда он зашипит: «Шш-шш!», я в ответ тоже зашиплю. Все равно я на него зла за то, что по воскресеньям он с самого раннего утра зажигает лампу, чтобы делать зарядку. Мне кажется, что он часами возится, да еще к тому же он толкает стулья, подставленные к моей кровати, и я окончательно просыпаюсь. Встаю, не выспавшись, и с удовольствием поспала бы еще немного. А когда кончается «путь к красоте и силе», он начинает совершать свой туалет. Подштанники он с вечера вешает на крюк, поэтому после гимнастики идет за ними, потом – обратно. Конечно, он при этом забывает галстук, лежащий на столе, без конца бегает взад и вперед, натыкается на стулья. Прощай, мой воскресный отдых!

Но стоит ли жаловаться на таких смешных старичков? Иногда меня так и подмывает сыграть с ним какую-нибудь штуку: запереть двери, вывернуть лампочку, спрятать его одежду. Но ради мира и тишины я все же воздерживаюсь!

Ах, я становлюсь такой приме-е-е-рной! Тут все надо делать с умом: не давать воли языку, слушаться, быть вежливой, услужливой, уступать – да мало ли что еще! Право, мне кажется, что весь мой ум – а его не так уж много! – уйдет на эти старания. Боюсь, что на послевоенное время ничего не останется.

Анна.

Среда, 13 января 1943 г.

Милая Китти!

Сегодня мы опять страшно расстроены, нельзя спокойно сидеть и работать. Происходит что-то ужасное. Днем и ночью несчастных людей увозят и не позволяют ничего брать с собой, только рюкзак и немного денег. Но и это у них тоже потом отнимают!

Семьи разлучают, отцов и матерей отрывают от детей. Бывает, что дети приходят домой из школы, а родителей нет, или жена уйдет за покупками и возвращается к опечатанной двери – оказывается, всю семью увели!

И среди христиан растет тревога: молодежь, их сыновей, отсылают в Германию. Везде горе!

Каждую ночь сотни самолетов летят через Голландию бомбить немецкие города, каждый час в России и в Африке гибнут сотни людей[72]. Весь земной шар сошел с ума, везде смерть и разрушение.

Конечно, союзники сейчас в лучшем положении, чем немцы, но конца все равно не видно.

Нам живется неплохо, лучше, чем миллионам других людей. Мы сидим спокойно, в безопасности, мы в состоянии строить планы на послевоенное время, мы даже можем радоваться новым платьям и книгам, а надо было бы думать, как приберечь каждый цент и не истратить его зря, потому что придется помогать другим и спасать всех, кого можно спасти.

Многие ребятишки бегают в одних тонких платьицах, в деревянных башмаках на босу ногу, без пальто, без перчаток, без шапок. В желудках у них пусто, они жуют репу, из холодных комнат убегают на мокрые улицы, под дождь, ветер, потом приходят в сырую, нетопленую школу. Да, в Голландии дошло до того, что дети на улице выклянчивают у прохожих кусок хлеба! Я бы могла часами рассказывать, сколько горя принесла война, но мне от этого становится еще грустнее. Нам ничего не остается, как спокойно и стойко ждать, пока придет конец несчастьям. И все ждут – евреи, христиане, все народы, весь мир… А многие ждут смерти!

Анна.

Суббота, 30 января 1943 г.

Милая Китти!

Я вне себя от бешенства, но должна сдерживаться! Хочется топать ногами, орать, трясти маму за плечи – не знаю, что бы я ей сделала за эти злые слова, насмешливые взгляды, обвинения, которыми она меня осыпает, как стрелами из туго натянутого лука. Мне хочется крикнуть маме, Марго, Дусселю, даже отцу: оставьте меня, дайте мне вздохнуть спокойно! Неужели так и засыпать каждый вечер в слезах, на мокрой подушке, с опухшими глазами и тяжелой головой? Не трогайте меня, я хочу уйти от всех, уйти от жизни – это было бы самое лучшее! Но ничего не выходит. Они не знают, в каком я отчаянии. Они сами не понимают, какие раны они мне наносят!

А их сочувствие, их иронию я совсем не могу выносить! Хочется завыть во весь голос!

Стоит мне открыть рот – им уже кажется, что я наговорила лишнего, стоит замолчать – им смешно, каждый мой ответ – дерзость, в каждой умной мысли – подвох, если я устала – значит, я лентяйка, если съела лишний кусок – эгоистка, я дура, я трусиха, я хитрая – словом, всего не перечесть. Целый день только и слышишь, какое я невыносимое существо, и хотя я делаю вид, что мне смешно и вообще наплевать, но на самом деле мне это далеко не безразлично.

Я попросила бы Господа Бога сделать меня такой, чтобы никого не раздражать. Но из этого ничего не выйдет.

Видно, такой я родилась, хотя я чувствую, что я вовсе не такая плохая. Они и не подозревают, как я стараюсь все делать хорошо. Я смеюсь вместе с ними, чтобы не показывать, как глубоко я страдаю. Сколько раз я заявляла маме, когда она несправедливо на меня нападала: «Мне безразлично, говори, что хочешь, только оставь меня в покое, все равно я неисправима!»

Тогда мне говорят, что я дерзкая, и дня два со мной не разговаривают, а потом вдруг все забывается и прощается. А я так не могу – один день быть с человеком страшно ласковой и милой, а на другой день его ненавидеть! Лучше выбрать «золотую середину», хотя ничего «золотого» я в ней не вижу! Лучше держать свои мысли при себе и ко всем относиться так же пренебрежительно, как они относятся ко мне!

Если бы только удалось!

Анна.

Пятница, 5 февраля 1943 г.

Милая Китти!

Давно не писала тебе о наших ссорах, хотя у нас ничего не изменилось. Сначала г-н Дуссель трагически реагировал на наши столкновения. Теперь он к ним привык и старается не вмешиваться.

В Марго и Петере нет никаких признаков «молодости», оба они такие скучные, спокойные. Конечно, по сравнению с ними я очень выделяюсь, вечно только и слышишь: «Бери пример с Марго и Петера! Они никогда так не делают!»

До чего это противно! Должна тебе сознаться, что я ни в коем случае не желаю стать такой, как Марго. На мой вкус, она слишком вялая, бесцветная, поддается любому влиянию и вечно всем уступает. Надо же иметь собственное мнение! Впрочем, об этой теории лучше умолчать, иначе меня высмеют.

За столом у нас всегда чувствуется напряженность. Смягчается она только приходом «гостей» – служащих конторы, которые приходят к нам в обед съесть тарелку супу.

Сегодня за обедом ван Даан снова отметил, что Марго ест слишком мало. «Наверно, желает сохранить тонкую талию!» – ядовито добавил он. Мама, которая всегда горой стоит за Марго, громко сказала: «Как мне надоели ваши глупые замечания!» Фру ван Даан покраснела как рак, а он смущенно уткнулся в тарелку.

Но бывает, что мы все вместе над чем-нибудь смеемся. Недавно фру ван Даан рассказывала всякие веселые истории про своих ухажеров в молодости и про то, как она умела «обвести вокруг пальца» своего папашу. «Меня отец всегда учил, – говорила она, – что, если молодой человек начинает давать волю рукам, ты должна сказать: “Милостивый государь, я порядочная женщина!» Тогда он будет знать, с кем имеет дело!»

Мы смеялись, как над самой остроумной шуткой!

Над Петером мы тоже иногда потешаемся вовсю, хотя он вообще очень тихий и смирный. У него слабость к иностранным словам, он любит невпопад вставлять их в разговор, не понимая по большей части, что они означают, и, конечно, получается бессмыслица. На днях в конторе сидели посетители, и нельзя было пользоваться уборной. Но Петеру экстренно понадобилось, он пошел туда, но воду не спустил. Он хотел нас предупредить и приколол на дверях уборной записку: «S. V. Р. – газы!» Он думал, что S. V. Р. значит «Осторожно!». Ему показалось, что по-французски деликатнее! Очевидно, он понятия не имел, что S. V. Р. означает сокращенно «S'il vous plait! – пожалуйста!».

Анна.

Суббота, 27 февраля 1943 г.

Милая Китти!

Каждый день ждем высадки союзников. У Черчилля было воспаление легких, но ему уже лучше, Ганди, индийский борец за свободу, в который раз объявил голодовку.

Фру ван Даан уверяет, что она фаталистка. Но кто больше всех трусит, когда стреляют? Она, Петронелла!

Хенк читал нам послание епископов к пастве, которое оглашают во всех церквах. Послание замечательное, оно поднимает народы: «Нидерландцы! Не сдавайтесь! Пусть каждый борется своим оружием за свободу, за народ, за родину и веру! Приходите на помощь всем, чем можете, не отчаивайтесь!» Вот что проповедуют. Помогут ли эти проповеди? Нашим единоверцам вряд ли.

Ты себе не можешь представить, что с нами случилось. Владелец этого дома, не предупредив ни Коопхойса, ни Кралера, решил продать дом. В одно прекрасное утро новый хозяин явился с архитектором осматривать дом. Слава богу, Коопхойс был при этом и показал им все, кроме задней части дома. Он сказал, что забыл ключ от внутренней двери. Они его ни о чем не расспрашивали. Надеюсь, они больше не придут и не откроют наше убежище. Для нас это было бы ужасно.

Отец подарил нам новую картотеку. Теперь мы с Марго завели книжный каталог. Мы выписываем на карточки все книги, которые мы прочли, и не только автора и название, но и наше мнение о книжке. Для иностранных слов и выражений я завела особую тетрадку.

С мамой я в последнее время лажу гораздо лучше. Но настоящего доверия между нами нет. Марго фыркает на меня все чаще, а папа совсем ушел в себя – видно, его что-то тревожит. Но все равно он лучше всех!

Новая система распределения масла и маргарина за столом! Каждому выдают его порцию на весь день. По-моему, когда распределяют ван Дааны, они немножко жульничают. Но папа с мамой слишком боятся склок и молчат. А жаль! Мне кажется, таким людям надо платить той же монетой!

Анна.

Среда, 10 марта 1943 г.[73]

Милая Китти!

Вчера вечером было короткое замыкание, свет потух, а зенитки гремели вовсю. Я никак не могу преодолеть страх при стрельбе и налетах и почти каждый вечер забираюсь в постель к папе. Может быть, по-твоему, это ребячество, но ты бы сама попробовала! Орудия так грохочут, что собственных слов не слышно. Фру ван Даан, эта «фаталистка», чуть не плакала и шепотом повторяла: «Ах, как они громко стреляют, ах, как ужасно!» Лучше бы она просто сказала: «Ах, как я боюсь!»

При свете мне не так страшно, как в темноте. Ночью я вскрикивала, как в бреду, и умоляла папу зажечь свечку. Но он был неумолим и свечки не зажигал. Тут начался треск пулеметов, это еще хуже зениток. Мама соскочила с кровати и зажгла свечу, хотя Пим очень рассердился. А когда он ей стал выговаривать, мама решительно сказала: «Анна не солдат, как ты!» И разговор был кончен.

Говорила ли я тебе о «страхах» фру ван Даан? Ты должна знать все, что происходит у нас в убежище. Однажды она услыхала тяжелые шаги на чердаке и решила, что это воры. Она так перепугалась, что разбудила мужа. Но тут шум стих, и ван Даан слышал только, как громко бьется сердце нашей «фаталистки».

«Ах, Путти! – так она ласково зовет мужа. – Наверно, украли все колбасы и фасоль! А где Петер? Жив ли Петер?»

«Никто твоего Петера не украдет. Перестань трусить, не мешай мне спать!»

Какое там! Она со страху не сомкнула глаз. Несколько ночей спустя всю их семью разбудил какой-то таинственный шум. Петер с карманным фонариком пошел на чердак и – тррррр! – спугнул целое стадо крыс! Теперь мы узнали, кто эти воры, заставили нашего Муши спать на чердаке, и непрошеные гости не показываются, во всяком случае, ночью тихо. Но как-то вечером Петеру надо было подняться на чердак за старыми газетами, было половина восьмого и еще совсем светло. Когда он спускался вниз, ему пришлось держаться за край люка. Не глядя, он положил руку на доску и чуть не скатился по лестнице от боли и страха: крыса глубоко прокусила ему ладонь! Вся пижама у него была в крови, а он сам побледнел как полотно и весь трясся! И ничего удивительного. Подумай, какая мерзость – схватиться рукой за крысу, и вдруг она тебя еще и кусает – ужасно!

Анна.

Пятница, 12 марта 1943 г.

Милая Китти!

Разреши тебе представить – мама Франк, борец за права молодых! Насущная проблема современной молодежи – лишняя порция масла! Мама всегда заступается за нас обеих и за Петера и после долгих препирательств добивается своего!

Испортилась банка копченых языков – пир для Муши и Моффи. Ах да, кажется, ты еще не знакома с Моффи? [Моффи – прозвище гитлеровцев.] Она была тут до того, как явились «подпольные жители». Она живет при конторе и складе, пугает крыс. Ее «политическое» прозвище легко объяснить. Раньше тут, в доме, было две кошки – одна на складе, другая на чердаке. Стоило им встретиться, как начиналась страшная потасовка. Та, что на складе, всегда нападала первая, но чердачная неизменно побеждала. Поэтому их и прозвали: складскую кошку, как немцев, – Моффи, а чердачную, как англичан, – Томми. Томми куда-то отдали, а Моффи и теперь играет с нами, когда мы спускаемся вниз[74]

Примечания