Дар императора

Пролог

Наступил день, которого ждали все – от придворных в мраморных залах до торговцев на пыльных улицах. День коронации Пятнадцатого Императора.

Эпоха его предшественника останется в истории как время великих свершений и тяжких потерь. За без малого двадцать пять лет правления старый император расширил границы империи до невиданных пределов. Но цена за эти новые земли была высока, они пролиты кровью целого поколения. Последние же годы его правления прошли под знаком затишья. Для кого-то – долгожданного, для кого-то – томительного. Государство, привыкшее к битвам, замерло в ожидании. В ожидании нового правителя, новой эпохи. И этот день настал.

***

Улицы столицы кишели народом, а воздух гудел от песен, смеха и говора на десятках наречий. Пахло жареным мясом и пряными сладостями, которые раздавали с щедрых рук. Сегодня каждый мог почувствовать себя гостем императора. На праздник съехались купцы из самых отдалённых провинций, а также заморские послы. Все они ждали кульминации – «Великого шествия» нового повелителя.

Но за высокими стенами дворца царила иная атмосфера. Здесь не было ни песен, ни щедрых угощений. Здесь все, от дрожащего юного слуги, поправляющего свечи, до седовласого министра и родственников императора, были скованны одним чувством: лихорадочным, почти паническим волнением. Каждый понимал, сегодня решится не только судьба короны, но и их собственная.

***

Звон колоколов Храма Нефритовых Врат возвестил о начале. Долгожданный момент настал, и шумная столица погрузилась в гробовую тишину. Теперь было слышно лишь то, как стражники, звеня сталью, встают в строй по обеим сторонам пути, по которому должен пройти новый император.

Тяжелые дубовые врата храма медленно распахнулись, и на верхней ступени возник император. Затаив дыхание, народ смотрел, как он начинает медленный спуск по ступеням. За ним двинулась целая процессия: по обе стороны от правителя бесстрастные гвардейцы в сияющих латах и монахи в багряных одеждах, а в хвосте – вереница слуг.

Пока император спускался, на площади царила гробовая тишина, нарушаемая лишь мерным скрежетом доспехов. Тысячи глаз, полных немого ожидания, были прикованы к нему, к олицетворению будущего великой страны.

И лишь когда сапог императора коснулся брусчатки главной улицы, тишину разорвал пронзительный крик старого монаха. Его голос, старческий и дребезжащий, набирал мощь, взмывая к небесам, а иссохшее лицо было обращено вдаль, словно он взывал к самим богам. Когда последнее эхо его клича замерло в воздухе, император ступил на дорогу, именуемую «Великое шествие».

В тот же миг монахи подхватили низкое, гортанное пение мантры, чей ритм слился с шагом процессии. Из толпы робко, а затем все громче послышались первые поздравления, где-то вдали кто-то крикнул: «Да здравствует император!».

В воздух взметнулась горсть бронзовых дисков. Слуги щедрой рукой бросали их в толпу, и счастливчики ловили их на лету. Это были жетоны, отчеканенные в лихорадочной спешке. На грубоватом оттиске угадывался профиль молодого правителя и дата: «Год Грифона 1615». Для собравшихся это был не просто сувенир, а вещественное доказательство: началась новая эра.

***

Зал Высшего Совета был высечен из единой глыбы белого мрамора, усеянного прожилками золота, словно застывшими молниями. Высоко под куполом сияла гигантская мозаика Грифона-Провидца – мифического покровителя страны. Тело могучего льва, отливающее золотом, и орлиная голова с пронзительным взором. Крылья выложены из лазурита, а аметистовые глаза, загоравшиеся при свете солнца, пронзительно смотрели на собравшихся.

Воздух был густ и сладок от дыма бронзовых курильниц, стоявших между колонн. В этом священном сумраке даже усталые позы министров на их креслах казались частью древнего ритуала.

Внезапно зал замер. Верховный Патриарх поднялся на кафедру, и его низкий, вибрирующий голос наполнил пространство, обращаясь прежде всего к знати, чьи сердца должны были очиститься.

«Чада верные! Вельможи и хранители престола!

Прислушайтесь к тишине, в которой зреет гром. Всмотритесь в сумрак, что рождает рассвет.

Ибо на пороге нашем стоит само Будущее.

Будущее нашей Империи, что ныне, как влажную глину, возьмет оно в свои руки. И от того, каким будет сей сосуд – прочным, прекрасным, или же хрупким и безобразным зависит жизнь каждого подданного.

Сей день – не о власти. Сей день – о бремени. О тяжести короны, что не украшает голову, а вдавливает её в землю смирения. О тяжести скипетра, что не символ славы, а прут, коим отгоняют хищников от стада.

И потому я спрашиваю вас, готовы ли вы? Готовы ли вы сменить усталость на ревность? Готовы ли вы отринуть мелкие распри и забыть обиды, дабы плечом к плечу стать за спиной того, кому суждено вести нас?

Ныне рушится одна эпоха и дышит на ладан другая. Мы стоим в этом зале, на острие времен. И прежде, чем переступить эту грань, очистите помыслы свои. Ибо грядет не просто правитель. Грядет испытание для всех нас.

Да услышат небеса сей миг! Да приготовит каждый душу свою к встрече с Историей!»

***

Речь Верховного Патриарха парила под сводами, заставляя даже уставших министров забыть об усталости. Каждый слышал в его словах свое: опытные придворные – грозное предупреждение, молодые – призыв к действию. Но для семьи императора его слова были бальзамом на душу. Они, затаив дыхание, ловили каждое слово.

Вдовствующая императрица сидела неподвижно в своем темно-фиолетовом платье, цвета наступающих сумерек, расшитом серебряными ветвями плакучей ивы, символом памяти и стойкости. В её высоко убранных волосах, тронутых первой сединой, мерцала скромная корона вдовы. Но всё это величие меркло перед выражением её лица.

В тот миг, когда Патриарх произнес: «…ибо грядет не просто правитель. Грядет испытание для всех нас!» – её взгляд, горящий смесью безграничной гордости и острой тревоги, встретился с его пронзительными глазами. Она слушала не слова, а сам голос истории.

***

Двери распахнулись. Зал встал. На пороге стоял император. В простом белом одеянии, что походило на саван. Ни вышивки, ни украшений. Он шагал к трону. И эта простота на фоне позолоты и парчи вызывала священный трепет.

Император шел спокойно и неспешно. В его движениях не было и тени пылкости, и со стороны невозможно было понять, что скрывается за этой мерной поступью: глубокая усталость от долгого шествия, осознанное смакование каждого мгновения или нежелание занимать трон, который достался ему такой ценой.

Придворные застыли в почтительных поклонах, но их взгляды – робкие, быстрые, жадные тянулись за белой фигурой. Ближайшие родственники и высшие сановники, стоявшие у самого пурпурного ковра, позволяли себе поднять голову чуть выше, встречая его шаг тяжёлым, оценивающим взглядом. Чиновники среднего ранга лишь искоса, украдкой, следили за краем его одеяния. А мелкие клерки и слуги у колонн и вовсе не смели поднять глаз. Каждый жаждал уловить хоть что-то: жест, вздох, тень эмоции на лице нового хозяина трона, но уровень этой дерзости строго соответствовал его положению.

Стоявшие у подножия трона министры, те, кто десятилетиями служил его отцу, видели больше других. Им открывалось странное зрелище: будто прошлый император возродился в теле двадцатилетнего юноши. Тот же властный взгляд, те же высокие скулы. Но там, где у отца была холодная, отполированная сталь, в его взгляде читалась сталь горящая, ещё не остывшая, не закалённая до конца. Его тёмные волосы непослушной прядью спадали на лоб, а на щеках, лишённых какой бы то ни было щетины, играл румянец. Он шёл, выпрямив спину так, будто нёс на плечах всю тяжесть империи, и эта ноша казалась невыносимой для его юных плеч.

И когда он, наконец, замер у подножия трона, настала та самая тишина, звенящая и абсолютная, в которой и рождаются легенды. Кульминация Великого Шествия.

Перед своим народом, прошедшим долгий путь, император, вынесший двухнедельный пост в храме Нефритовых Врат, остановился у чаши с водой. Он погрузил в неё руки, и тишина стала абсолютной.

Император смотрел на своё отражение в воде, которое из-за бегущих капель дробилось и искажалось. На мгновение ему показалось, что он видит не одно, а множество лиц – мальчика, каким он был; юношу, каким стал; и правителя, каким ему теперь предстояло быть. Стекающие капли уносили с собой не только уличную пыль, они смывали с его пальцев всё мирское, готовя руки, которыми отныне предстояло вершить правосудие. А вместе с ними очищался и разум, обретая ту кристальную ясность, что необходима для мудрого правления.

Едва слуги, склонившись в почтительном поклоне, унесли чашу и вытерли насухо руки императора, как голос патриарха разлился над залом, возвещая начало древнего ритуала.

– Народ великой империи! Мы собрались здесь, дабы стать свидетелями великого таинства! На ладони императора, омытые водою чистою, мы возлагаем судьбы миллионов. Да не будет в помыслах его ничего, кроме справедливости! Да не будет в сердце его ничего, кроме заботы о вверенных ему душах!

В это время двое слуг в белых перчатках, не касаясь тела императора, возложили ему на плечи плащ из тяжелого пурпурного шелка.

– Внемлите, потомки! – продолжал патриарх. – Ибо власть – не привилегия, а жертва. Не право на угнетение, а долг служения. Не слепая ярость грозы, а мудрая твердость скалы, о которую разбиваются волны хаоса!

Пока звучали эти слова, другой слуга опоясал императора широким кожаным поясом с массивной золотой пряжкой, на которой был вырезан девиз его династии: «Сила в Справедливости». Каждое движение было ритуалом, лишенным суеты.

– Да озарят Небеса его путь! Да направит он меч свой лишь на защиту слабых, а взор свой на созидание великого! Да правит он не страхом, а добродетелью, и да продлится эра его правления в веках!

Речь патриарха смолкла. Старец сделал шаг вперед, и двое слуг в белых перчатках поднесли ему на бархатных подушках императорский головной убор.

Это была массивная корона из черненого золота, по бокам которой восседали два грифона с глазами-рубинами. С чела ниспадало двенадцать нефритовых нитей, отгораживавших его лицо от мира завесой тихого звона.

– Да примет тебя Небо, как приняло твоих предков! Да осенит тебя мудрость веков! – провозгласил патриарх. Его дрогнувшие от возраста руки вознесли тяжелый убор над головой юноши.

На секунду воцарилась тишина. Её нарушила лишь прохладная тяжесть короны, коснувшейся его головы. Лёгкий звон нефритовых нитей навсегда отделил его от смертных.

Император поднялся с колен. В его взгляде застыло принятие своей судьбы. Он медленно поднимался по ступеням трона, ощущая под ногами высеченные слова: «Служение», «Ответственность», «Мудрость», «Справедливость» и, наконец, «Воля» – твёрдую опору своей власти.

Перед ним возвышался трон из чёрного дерева, увенчанный сияющим сапфиром «Око Империи». По бокам застыли полураскрытые крылья из золочёной бронзы, усыпанные золотыми «перьями» и тёмными самоцветами. Это был не просто трон, а алтарь божественного права. Когда император воссел на трон и принял скипетр с державой, патриарх возвёл руки и провозгласил:

– Да здравствует Ариан, Пятнадцатый Император Лира!

Его слова подхватили сотни голосов, слившихся в едином ликующим гуле, который, казалось, заставил содрогнуться стены дворца. Под сводами зала гремело: «Да здравствует!»

Глава 1. Почести и дары

Я никогда не видел себя на месте отца. Это место по праву крови и старшинства долгое время принадлежало другому. А потом – никому. Пустота, которую я должен был заполнить.

И вот я здесь.

Вокруг – министры. Уже выстроились в стаи, уже щёлкают зубами на тех, кто подошёл к трону на полшага ближе. Их улыбки – оскал. Их поклоны – расчёт.

А там, чуть поодаль – семья. Если это можно так назвать. Мой дед был щедр на наследников, и теперь здесь толпятся дяди, троюродные братья и сёстры, чьи лица я видел в жизни от силы дважды. Они смотрят на меня не как на родную кровь. Они смотрят на шахматную фигуру, которую только что водрузили на доску. И все они ждут. Ждут, когда я ошибусь. Ждут, когда я дрогну. Ждут, когда можно будет отщипнуть свой кусок от империи, которую я даже не успел как следует ощутить.

Мне уже самому интересно, чем это кончится. Буду я как отец? С его пустым взглядом и безразличием к тем, кто был ему предан?.. Нет. Я не позволю этому случиться. Я не стану его тенью.

Пока мне неизвестно, что принесёт завтра. Какие заговоры созреют за ночь, какие просьбы и угрозы прозвучат у трона. Но я знаю одно: это завтра настанет. И я сделаю всё, чтобы оно оказалось лучше всех моих вчера. Чтобы каждый новый день приносил империи не страх, а порядок. Не произвол, а закон.

Пусть они ждут моей ошибки. А я приготовлю им сюрприз.

***

Да, эти две недели в храме были тяжелыми. Пустота в желудке сводила с ума, а тело слабело с каждым днем. Будь моя воля, я бы съел всё с этого стола за полсекунды.

Но даже там, среди благовоний и молитв, нашлись подхалимы: «Ваше Величество, никто не узнает… Буженины… Кусочек сыра…». Они думали, что покупают будущую милость, нарушая древний обряд. Они не поняли, что, предлагая мне предать свой долг в первую же ночь, они навсегда лишились не милости, а моего уважения.

Голод закалил не только тело. Он открыл мне глаза. На искушение, на ложь, на истинную цену слов тех, кто клянется в верности. Пусть завтра они придут ко мне с речами о преданности, а я буду смотреть на них и видеть жалких лицемеров.

Но всё-таки трапезу нарушать нельзя. Пир – это не просто еда. Это ритуал. Пока я не подниму первую чашу, никто в этом зале не прикоснется к пище. А они все смотрят на меня. Я вижу в их глазах знакомую усталость. Ведь этот день был испытанием для всех, и каждый из присутствующих заслужил свою долю вина и хлеба.

Меня утешает одно: этот бесконечный день близится к концу. Речи стихнут, разойдутся по покоям самые настойчивые просители, и затихнет, наконец, этот гул притворного веселья. Мне останется лишь формально принять подарки.

А потом… потом я смогу выдохнуть. Увидеться с матерью и сёстрами. И может быть наставник найдёт минутку для беседы с глазу на глаз. Без церемоний. Без свидетелей.

Сегодня – праздник, спектакль, который все мы обязаны были отыграть. А завтра… Завтра начнётся моя работа. Первый совет с министрами. И я должен буду говорить с ними на их языке – языке силы, расчёта и власти. Но пока что я дам им всем поесть.

***

Один за другим передо мной проходили дары, а с ними и их дарители. Каждый подарок был их сущностью, в котором не было ни единой случайной черты. Одни, желая блеснуть умом, преподносили древние свитки с забытыми пророчествами. Другие, стремясь продемонстрировать богатство, вручали тяжёлые украшения. И в каждом таком даре я видел одно-единственное, подлинное намерение: купить себе место возле трона.

Единственный подарок, который был чистой формальностью – это подарок от матери. Мы оба знали, что нам не нужны никакие доказательства верности, чтобы полагаться друг на друга. Её дар, хоть и ритуальный, имел иной вес среди прочих – ибо дарителем была сама Вдовствующая императрица.

Она вручила мне кинжал. Лёгкий, отточенный, с рукоятью, усыпанной сапфирами – холодными, как её публичное выражение лица, и твёрдыми, как её воля.

«Чтобы ты никогда не чувствовал себя безоружным», – произнесла она тихо, и только я уловил в её голосе ту самую ноту, материнской заботы.

За матерью подошли сёстры со своими мужьями. И здесь формальность смягчилась, уступив место чему-то более тёплому, хоть и не менее сложному. Средняя сестра, всегда бывшая мне ближе других, с улыбкой вручила мне пару ястребов для соколиной охоты – напоминание о днях, проведённых вместе в детстве. Её муж, добродушный и неамбициозный человек, стоял чуть позади, и его дар – редкая книга по соколиному искусству был подарен явно по её совету.

В отличие от них, подарок младшей сестры и её честолюбивого супруга был холодным и безупречно дорогим, кричащим об их статусе. Они преподнесли пару кубков из цельного горного хрусталя, оправленных в золото и усыпанных сапфирами. Чаши были так искусно отполированы, что в них искажалось и дробилось моё отражение. Пить из них было бы неудобно, да в этом и не было смысла – их истинной ценностью была демонстрация того, что они могут позволить себе владеть такой красотой, не используя её. И вот настала её очередь. Интересно, что же приготовила она – моя тётушка?

Среди всех, скованных церемониалом, лишь она одна позволяла себе лёгкую, почти дерзкую игривость в столь серьёзный момент. Да, ей многое прощалось. Не зря же она была любимицей деда, он ценил в ней тот самый огонь, что пылал теперь в её взгляде, бросающем мне немой вызов. Её походка была полна театральной наигранности, каждый шаг отмерял ритм собственного спектакля.

– Великая княжна Сафина! – возвестил слуга.

И она двинулась ко мне, неся свою хитрую улыбку. Гордая, уверенная, неотразимая. Теперь мне было предельно интересно – какие сети плетёт эта лиса на сей раз.

– Мой дорогой племянник, – начала она, и её голос тек, словно тёплый мёд, сладкий и обволакивающий.

Мастерски. Искусно. Словно она разговаривала не с императором в день его коронации, а с маленьким мальчиком. Никто другой не осмелился бы обратиться ко мне с такой фамильярной нежностью. И от этой наглой, почти опасной иглы… на моём лице сама собой проступила ухмылка, тайное признание её мастерства и вызова.

– Я поздравляю Вас, – продолжила она, и каждый слог был отточен, как лезвие. – Мне невероятно радостно, что на престол взошел человек столь благородный.

Её слова висели в воздухе, словно дым от благовоний – приятный, но удушливый. Я кивнул, сохраняя на лице ту же ухмылку.

– Ценю ваши добрые слова, тётушка. Всегда знал, что вы… искренне участвуете в судьбе нашей семьи.

Наша маленькая дуэль продолжалась. Театр требовал ответной реплики.

– В такой особенный день я хочу вручить Вам особенный подарок.

Слово «особенный» она пропела, растянув его, будто пробуя на вкус. В нём звенел и вызов, и обещание. Все присутствующие замерли, затаив дыхание. Даже музыканты, кажется, перестали играть. Вся она была одним большим театральным жестом, от поднятой руки до хитрого прищура.

– Давеча Вы гостили у меня, и я заметила, что одна моя… вещица приглянулась Вам.

Она обернулась к свите и сделала едва заметный кивок.

– Приведите, – сказала она. В воздухе повисла звенящая тишина, густая и тягучая, как мёд. Все взгляды устремились к дверям. Она продолжила, не оборачиваясь, играя с подвеской на своём ожерелье:

– Надеюсь, что Вам понравится столь скромный дар и Вы не сочтёте его за грубость. В конце концов, что может быть естественнее – подарить императору то, что уже однажды вызвало блеск в его глазах?

Её слова повисли в воздухе, наполненные скрытым смыслом. Каждый придворный ломал голову, что же это за вещица, удостоившаяся внимания будущего императора. А я… я чувствовал, как нарастает лёгкое напряжение. Капкан, расставленный ею в тот день, сейчас должен был захлопнуться.

И эту звенящую тишину разорвал хрустальный перезвон.

В зал вошла девушка. В её чёрные, густые волосы были вплетены крошечные золотые колокольчики, отчего с каждым её шагом рождалась призрачная, невесомая музыка. Её белое платье переливалось на свету, словно сотканное из лунного серебра, а поступь была так легка, что казалось, она парит над полом, едва касаясь его пальцами ног.

Звон разносился по всему залу, оглушительный и пронзительный. Или то был звон в моих ушах, потому что сердце замерло. Ведь это была она. Та самая девушка из сада. Та, чей смех и чьи глаза, полные жизни, я запомнил навсегда. И тётя, хитрая лиса, преподнесла её, как вещь. Как подарок.

***

Девушка шла с высоко поднятой головой, её взгляд был устремлён вперёд, но не на императора, а будто сквозь него, в несуществующую даль. В руках она несла бархатную подушку, на которой покоилась брошь. Но все присутствующие видели лишь ту, что её держала.

Едва служанка приблизилась к трону, тётя громко и отчётливо возвестила:

– Эта брошь принадлежала Вашему деду. Он вручил её мне незадолго до своей кончины, и сейчас я желаю передать её Вам.

Произнеся последнее слово, тётя взглянула на меня из-под опущенных ресниц, и в уголках её губ заплясала та самая, знакомя ухмылка.

– Но Вы должны явить уважение к моему дару и принять его должным образом, – театрально нахмурив брови, провозгласила она. – Встаньте, мой государь, дабы это прелестное создание, – она сделала изящный жест в сторону девушки, – возложило его на Вас.

Хитрый ход, который безмолвно оценил каждый в зале. Подарить рабыню на коронации – неслыханная дерзость. Но лишь она, истинная мастерица придворных интриг, могла облечь этот вызов в столь изящную форму через невинную фамильную реликвию, которую возложит на императора юная дева. Ибо даже этот, казалось бы, простой жест, когда девушка прикасается к юноше, говорил окружающим больше, чем тысяча слов.

Во мне бушевала буря эмоций или это лишь казалось, ведь я и думать о ней забыл с самой смерти отца. Будто завороженный, я поднялся. На меня смотрели сотни глаз, а я видел лишь её.

Всё плыло, как в бреду, а я отчаянно пытался запечатлеть каждую мельчайшую деталь. Она передала подушку слуге, взяла брошь и сделала реверанс. Её запах – лёгкий и цветочный, окутал меня в одно мгновение, и я окончательно потерял контроль. Видимо, именно этот, мой потерянный взгляд и подметила тогда тётя.

Передо мной была только она. Её тёмные ресницы опущены, тонкие пальцы застёгивают брошь у меня на груди, совсем рядом с сердцем. Я почти не чувствую прикосновений сквозь ткань, но мне кажется, будто она ощущает бешеный стук моего сердца.

И самое мучительное – её взгляд, когда всё было закончено. Случайный, будто она и сама не ожидала встретиться с моим. И тут я уже был бессилен. Мне оставалось лишь смотреть, как она кланяется и уходит.

А тёте оставалось лишь вкушать свой триумф.

***

За неделю до коронации мы прибыли в столицу. А ещё за две недели до этого моя госпожа, великая княжна Сафина, вызвала меня к себе.

– Нур, ты служишь мне достаточно давно, и я ценю твоё усердие, – начала она, и её голос звучал мягко, словно она сообщала милость. – За твои старания и прилежание я желаю тебя благословить. Ты будешь отдана в гарем нового императора.

В тот миг под моими ногами будто пропала земля. Я стояла перед госпожой, не смея издать ни звука, чувствуя, как ледяная пустота растекается по всему телу. И это… благословение? Мне оставалось всего два года… Всего два года, и я получила бы свободу. Пять лет учёбы при дворцовой школе не прошли даром, я могла бы устроиться на службу, получать жалование и, наконец, снимать горницу в Третьей провинции. Но всё оказалось тщетно. Меня снова продали.

Сразу после объявления траура по почившему императору с меня сняли мерки для новых платьев. Госпожа даже позволила мне самой выбрать ткани и собрать приданое. Жалование за все годы службы мне, разумеется, выплатили. Но какая мне теперь была радость от этих денег? После такого «благословения» я и не знала, что с ними делать.

Эта неделя стала для меня адом. Я готовилась к новой роли – роли вещи, подарка. Да, я изучала этикет, историю и искусство в дворцовой школе, но не с такой глубиной, как девушки, что изначально готовились в придворные дамы или наложницы. Да и три года службы расставили всё по своим местам: те уроки очень пригодились мне, когда я попала к сестре императора. Но там главным было служение. Я знала, как вести себя при правящей семье, как поддерживать беседу с госпожой – что, впрочем, при её нраве не составляло труда. Я знала, когда следует быть тенью, а когда поддакивать.

Но этого было катастрофически мало для гарема императора. А уж для «особого подарка» и подавно. Потому я училась. Госпожа готовила меня сама. Неделя – ничтожно мало, но и неделя, потраченная на усердные занятия, приносит плоды. Тем более, что занятия эти будут продолжаться. Но уже без великой княжны.

Каллиграфия, этикет, история, искусство, грамота – всё это требовало куда больше времени. Но в основном я репетировала то, что у меня и так получалось лучше всего – танцы. И госпожа сделала на это главную ставку.

«Улучшать технику можно хоть вечность, – сказала она тогда, – но для совершенства вечности не хватит. Будь идеальной в том, что у тебя уже выходит».

Помимо всего прочего, две недели я слушала её. Она посвящала меня в тонкости дворцовой жизни, рассказывала о семье императора, его наложницах, об устройстве гарема и дворца. Но это знание не давало сил – оно лишь усугубляло моё отчаяние, как будто я изучала подробную карту тюрьмы, в которую мне предстояло отправиться.