Ночи Кабирии

Но, видимо, Генкины подозрения оказались не беспочвенны, и через несколько дней мать сообщила Ане, что им надо сходить в кожно-венерологический диспансер, чтобы сдать анализ крови. Аня удивилась, но мать объяснила Ане, что ее без этого анализа не пустят в бассейн и поэтому кровь надо сдать обязательно. Аня мечтала попасть в бассейн «Москва», где можно было плавать под открытым небом даже зимой, и вроде бы Наташкина мать обещала их туда свозить в одно из воскресений. Аня, ничего не подозревая, вошла в кабинет и уселась на стул, привычно подставив медсестре палец, мать осталась ждать в коридоре. Но злющая, нестарая еще медсестра в высоком белом колпаке прошипела Ане, чтобы та сняла трусы и забиралась на кресло. Аня посмотрела в угол, где стояло это самое кресло с жуткими железными подставками, и от ужаса чуть не упала в обморок. Ей сразу вспомнились фашисты и пытки, и она сидела, вцепившись в стул, не в силах пошевелиться. Мать все наврала, никто у нее кровь брать не собирался, а собирались залезть к ней в то самое место, которое девочки прячут за двумя парами штанов и страшно стесняются, если мальчишки задирают им юбки. Медсестра толкнула Аню к креслу и прошипела что-то про блядей и нехватку времени, и Аня, не смея ослушаться, потому что старших надо было уважать, стала покорно стягивать трусы, умирая от стыда и страха. Кое-как она вскарабкалась на страшное кресло, и медицинская ведьма грубо раздвинула ей дрожащие ноги и засунула в нее какую-то длинную спицу. Аня зарыдала, но ведьма прикрикнула, чтобы она заткнулась, и велела одеваться. С матерью Аня не разговаривала потом всю неделю, но мать это не волновало – ей сказали привести дочь на обследование как бытовой контакт, она и привела. А в бассейн тогда Аня так и не попала, она даже про него слышать не хотела. Чем заразилась мать, она тоже так никогда и не узнала.

В восьмом классе почти всем Аниным одноклассникам уже исполнилось четырнадцать лет, и комсомольский призрак снова начал бродить по школьным коридорам. А по литературе как раз подоспел Фадеев с его «Молодой гвардией», и будущие комсомольцы начали изучать подвиг молодогвардейцев, а к Ане снова вернулись ночные кошмары. Подвиг, как поняла Аня, заключался не в том, что члены «Молодой гвардии» вредили фашистам, как могли, а в том, что не выдали товарищей, когда попались. И снова ученикам вдалбливали в головы, как это важно – терпеть пытки и не произносить ни звука на радость гестаповцам, а гордо молчать, если тебе вырвали ноздри, чтобы носить достойное звание комсомольца. И на каждом уроке, отведенном под «Молодую гвардию», им рассказывали, как истязали совсем юных еще людей, почти детей, и перечисляли характер увечий и орудия пыток. Тут были и отрубленные руки и ноги, и отрезанные уши, и выколотые глаза, и вырезанные на спине звезды. А когда юных героев казнили – сбросили в шахту еще живыми и закопали, Аня даже выдохнула с облегчением, потому что закончились наконец-то нечеловеческие страдания.

Аня скользила по строчкам и цепенела от ужаса, она не могла поверить, что все это с людьми могли делать люди. Аню Сопову подвешивали за косы и потом уже, после казни, когда в Краснодон пришли наши, ее, мертвую, подняли из шурфа с одной косой, вторая оборвалась. Тосю Елисеенко, ту самую девушку, «которая когда-то так жизнерадостно закричала, увидев взвившегося в небо турмана», посадили на раскаленную печь и потом, в камере, она могла лежать только на животе. Нет, невозможно было себе представить, что обычный человек, который утром жарит яичницу, пьет чай, читает газету и выглядывает в окно, чтобы посмотреть, какая на улице погода и надо ли сегодня брать зонтик, что этот самый человек совершенно буднично приходит утром на работу, где здоровается со своими сослуживцами, обсуждает новости и погоду, а потом идет на свое рабочее место, отрезает грудь молодой девушке и сажает ее на раскаленную печь. И, может быть, даже мысленно подсчитывает, сколько ему сегодня надо отрезать живому человеку ушей и выколоть глаз, чтобы выполнить план и получить премию. И что этот человек когда-то был маленьким и любил свою маму, которая варила ему кашу и надевала панамку, чтобы не напекло голову, читала на ночь сказку про Кота в сапогах и мазала зеленкой разбитую коленку, и дула на нее, чтобы не щипало. И что этот человек ходил в школу, собирал марки и играл в мяч, и засыпал счастливый и влюбленный в соседскую девочку с рыжими косичками и в белом фартучке. А теперь у него есть свои дети, и он очень сильно их любит, и приносит им на день рождения деревянную лошадку, и зажигает свечи на торте, и у этого человека есть свой дом, где он наряжает елку к Рождеству и разжигает в холодную зимнюю стужу камин, а вся семья развешивает над камином вязаные полосатые носки для подарков. И вот так вот, любя своих жену, мать и детей, посещая воскресную мессу и сажая яблоню в своем саду, человек этот мучает и убивает другого человека, потому что ему сказали, что так надо. И он поверил, что да, так и надо, и отрезал другому человеку ухо, и выколол ему глаза, и закопал живьем, чтобы на земле скорей наступило счастье. Конечно, Аня понимала, что все, что произошло в Краснодоне, – правда, и людей действительно били и пытали, но в то же время ей казалось, что это не могли делать обычные люди, и она считала, что фашисты – это все-таки какой-то особый сорт ядовитых живых организмов, что это не люди, а больные психопаты, которые могут творить такие ужасы с живым человеком. И она была рада, что фашистов победили и их больше не существует, как не существует больше рабовладельцев, морлоков и татаро-монгольского ига.

А все-таки жаль, что по литературе они изучают такие ужасные книги. И если учителя так непременно хотят, чтобы они читали про убийства, то лучше уж тогда ввести в школьную программу «Американскую трагедию» Драйзера и порассуждать в сочинении, почему Клайд Гриффитс решил укокошить свою бывшую возлюбленную, к тому же еще и беременную. А когда по литературе они снова будут проходить про любовь, то будет гораздо интересней вместо «Онегина» прочитать «Театр» Моэма. Хотя «Онегина» можно оставить, а потом устроить в сочинении сравнительный анализ женских образов – Татьяны Лариной и Джулии Ламберт – и пропеть оду последней. Потому что Ане как раз больше нравилась железная стерва Джулия, нежели хлипкая Татьяна, бегающая за проходимцем Онегиным. Я к вам пишу, а что толку? Ну, или просто написать сочинение на вольную тему, например, о любимом сказочном герое. Аня бы тогда написала про Мэри Поппинс.

В конце третьей четверти Аню приперли к стенке классный руководитель и главарь комсомольской ячейки школы. Они вцепились в нее, как вурдалаки, и пригрозили испортить ей характеристику и поставить неуд по поведению, если она не пополнит славные комсомольские ряды. Сначала ее обязали прочитать «Как закалялась сталь» Островского, и Аня взяла в библиотеке книгу и начала недоумевать с первых же страниц, где главный герой Павка, как самая настоящая шпана, насыпал попу махорку в тесто для пасхальных куличей. Аня куличи любила, бабушка перед Пасхой всегда носила их в церковь и приносила уже освященные, с воткнутой сверху оплывшей свечой и бумажной розой. Аня не понимала, что значит святить, и думала, что с куличами в церкви происходит какое-то волшебство, и если съесть большой кусок кулича со сладким чаем, то обязательно случится чудо. А этот хулиган Павка взял и испортил зачем-то тесто, и правильно, что его выгнали из школы. Аня с большим трудом продиралась сквозь трудности и лишения главного героя и продолжала недоумевать. Она никак не могла уложить в своей голове, на кой черт надо тратить свою единственную и драгоценную жизнь на служение партии, революции и коммунистическим идеалам? И что это за идеалы такие, где человек должен обязательно терпеть страдания и невзгоды, голодать, мерзнуть, не спать ночами и долбить глину в дырявых сапогах, чтобы построить узкоколейку, а когда упадешь в изнеможении, то тебе заорут: «Встань, сволочь!» – и это вместо спасибо. И зачем это все? Почему советский человек, чтобы считаться человеком, должен обязательно жить, как скотина? И почему советского человека заперли в стойло, как барана, и не разрешают ему слетать в Париж или в Лондон? В Париже можно посмотреть Эйфелеву башню, съесть настоящий эклер и купить фломастеры, а в Лондоне пройтись по Бейкер-стрит и поискать дом Шерлока Холмса. И почему, когда в СССР приехала юная американка Саманта Смит, то все носились с ней, как с писаной торбой? Подумаешь, прислала письмо Андропову, в котором написала, что не хочет войны. И что? Аня тоже не хочет войны, но ее заставляют читать про пытки и собирать по помойкам металлолом, а этой простодушной соплячке сразу и «Артек», и цирк, и Красную площадь? Саманта была красивая девочка, и принимали ее, как королеву, Аня злилась и завидовала.

А еще Аня ходила в кино, смотрела все иностранные фильмы, которые привозили к ним в клуб раз в неделю, и невольно сравнивала их убогий советский быт с красотой и великолепием того самого загнивающего Запада, про который им без конца талдычили в школе. Проклятый этот Запад все загнивал и загнивал, но никак не мог сгнить окончательно, а наоборот, вываливался с экрана роскошными автомобилями, нарядными платьями до пола и заморскими фруктами в вазах, про которые здесь никто и слыхом не слыхивал.

Адриано Челентано, тот самый, который пел «Бона сера, синьорина» на школьной дискотеке, в итальянском кино играл простого сельского жителя. В своей деревне он выращивал виноград и делал из него вино на продажу, то есть был спекулянт и барыга. Аня видела, что крестьянский быт в Италии сильно отличается от быта советских колхозников. Дом его был довольно-таки зажиточным и представлял из себя настоящий дворец с роялем, камином и огромным количеством комнат, в том числе и с комнатой для гостей. Подумать только – комната для гостей… Когда Анина мать оставляла ночевать своих дружков-приятелей, они укладывались прямо на полу и укрывались старыми пальто из кладовки. А в бревенчатом деревенском доме, где Аня жила летом у родственников, никакого камина не было, а была печь, которую топили торфом, в единственной комнате стояли сундук и большая железная кровать с подушками под тюлевой накидкой, а на стене висел коврик с оленями и картина «Три богатыря» в засиженной мухами раме. Суп в кино подавали в расписной фарфоровой супнице, а обычный лимонад пили из хрустальных фужеров. У Аниной бабушки была белая фарфоровая супница из какого-то давнего сервиза, которая простояла в серванте пятьдесят лет, до самой бабушкиной смерти, суп в нее так ни разу и не налили. В супнице бабушка прятала сторублевку на черный день, дедовы запонки и молитвенный пояс. А щи она наливала из простой зеленой кастрюли, на крышку которой дед приладил пробку от молдавского портвейна. Пробка нужна была, чтобы не обжечься, за нее хватались и приподнимали крышку. Лимонад пили из простых стаканов, чай – из железных кружек, а чашки и фужеры тоже жили в серванте, их доставали только по праздникам.

Аня во все глаза смотрела на красивую итальянскую актрису, заявившуюся непрошеной гостьей в дом того самого Челентано, и восхищалась ее дерзостью и нарядами. Эта Лиза из кино заправляла в джинсы белую шелковую блузку, к ужину выходила в бальном наряде с открытыми плечами, а спать ложилась в вечернем платье на тонких бретельках, которое по сценарию было ночной рубашкой.

Аня тогда, насмотревшись на чудеса итальянской моды, стащила у бабки из шкафа белую нейлоновую рубашку деда, которую тот надевал по праздникам. Рубашка была на ощупь стеклянная, совсем не пропускала воздух, и к тому же была еще и сильно велика. Аня закатывала рукава и заправляла рубашку в синие шерстяные брюки, о джинсах она могла только мечтать. Так она ходила до тех пор, пока бабка не обнаружила пропажу и не подняла визг. Рубашку пришлось вернуть, получив взамен подзатыльник. А еще в том фильме Лиза ездила в автомобиле с открытым верхом и носила шляпу с широкими полями. И шляпа эта была великолепна и очень ей шла, не то что этим деревенским клушам, которых Аня встречала летом на речке. Женщины эти были рыхлые и толстые и носили пестрые ситцевые халаты, к которым скорее подошла бы косынка, а не шляпа с мягкими полями и шелковой лентой вокруг тульи. Но они все равно старались себя нарядить и украсить и даже ухаживали за собой разными доступными средствами – протирали лицо кусочком огурца или лосьоном «Розовая вода», делали маски из тертого яблока и клубники, а волосы после мытья ополаскивали уксусом или отваром ромашки. И пухлые свои лепешки, спрятанные в трикотажные панталоны и дарящие им радость любви с пьяненьким мужем под толстым ватным одеялом, они тоже очень любили и лелеяли. Вечернее подмывание было у них вещью сакральной и заменяло молитву на ночь. Промежность заботливо намывали мылом «Земляничное», промакивали куском ветхой простыни и ласково называли Маней.

– Пойду подмоюсь. Надо Маню помыть, – всегда торжественно объявляли они, и Аня даже предположить не могла, в честь кого они называли Маней свои рыжие мочалки. Маня, Маша, Мария. Машками называли кошек и коров или, в честь какой-нибудь бабки, дочерей. А может, они ассоциировали себя с Богородицей? Да нет, вряд ли, в церковь они не ходили, а если и заглядывали иногда по случайности, то всегда бежали к Николаю Угоднику, потому что именно его считали самым главным по исполнению желаний. А если у женщины изнутри потекло что-нибудь подозрительное, то она сама себя обследовала и ставила диагноз при помощи подруг и соседок.

– Я вчера спать собралась, а сама смотрю – в трусах что-то беленькое и пахнет кисленьким, вот что это может быть? – вопрошала болезная, и сразу во дворе, между натянутыми веревками с сохнущим бельем начинался консилиум. Диагноза как такового не было, но лечение назначали всем двором – ромашковые спринцевания и попить фурагинчик. Ромашку собирали здесь же, во дворе, несмотря на то, что с утра над ней уже задрал лапу бродячий Тузик.

Но почему-то, несмотря на маски из клубники и ежевечерние подмывания, женщина в СССР все равно не была женщиной. Она была товарищем, как Катя Тихомирова из фильма «Москва слезам не верит», – в строгом костюме и траурной блузке. В таком наряде можно было выступать на партсобрании и проводить в последний путь товарища по цеху, но невозможно было представить себе Катю Тихомирову в вечернем платье и уж тем более в шляпе. Бедная эта Катя Тихомирова, случайно прижив байстрюка и оставшись матерью-одиночкой, без трусов и куска хлеба, жизнь положила на то, чтобы выучиться, выбиться в люди и на закате жизни стать директором фабрики, с полированной стенкой и сломанными «жигулями». И здоровая дылда – Катина дочь – не вызывала у Ани симпатий. Она все время торчала в наушниках, в которых, кажется, даже ходила в туалет, и никак не могла разобраться со своими мужиками. Нет, фильм Ане совершенно не понравился. И зачем, спрашивается, было так убиваться – ради супа из концентрата и фрезеровщика из электрички? Лучше уж тогда, как Катина подруга Людмила, выйти замуж за хоккеиста.

Еще Ане пришло в голову, что неплохо было бы выйти замуж за дипломата, чтобы свободно разъезжать с ним по заграницам и привозить оттуда разные дивные штуки, которые в Советском Союзе не водились. А познакомиться с дипломатом можно на отдыхе, как две барышни из старой комедии «Три плюс два», которую Аня смотрела по телевизору с мамой и бабушкой. В фильме этом две незамужние подружки неопределенного возраста приехали на собственном автомобиле отдохнуть на море. Они поселились в палатке прямо на берегу, где по соседству с ними расположились трое незнакомых мужчин, которые тоже приехали на юг дикарями. Мужчины эти были дипломат, ветеринар и физик, а барышни – актриса и дрессировщица. Аня тогда еще удивилась, как представителям столь редких и экзотических профессий удалось собраться сразу в одном месте. Никто из всех ее знакомых дружбу с актрисами, и уж тем более с дрессировщиками, не водил. Еще было непонятно, зачем в брезентовой палатке французские духи, чайный сервиз и милый передничек, который повязывала одна из девушек, когда готовила завтрак? И почему она расхаживала в туфлях на каблуках прямо по песку, вместо того, чтобы надеть обычные кеды или резиновые вьетнамки? И куда эти дамы ходили в туалет по-большому? И не боялись ли они, что трое незнакомых мужиков их изнасилуют или вовсе зарежут? А когда актриса с дипломатом отправились на свидание и решили зайти в ресторан, то Аня про себя возмутилась, что их не пустили, потому что ресторан обслуживал только интуристов, и дипломату тогда пришлось прибегнуть к хитрости и заговорить с официантом на иностранном языке, чтобы выдать себя за иностранца. Ане такая уловка показалась довольно унизительной. Еще не хватало – пробираться в ресторан, как последний проходимец.

А вот фильм «Пираты ХХ века» Ане понравился. Не весь, конечно, но большая его часть. Начало фильма было многообещающим – море, пираты, украденный опиум, карате и боцман, у которого ловко танцевали в руках нунчаки, и Аня сразу захотела научиться так же быстро управлять этими волшебными палочками, чтобы при случае врезать ими Генке или дворовым хулиганам, которые в качестве оружия обычно использовали рогатки. А еще дуэт Baccara, джинсы и джин – его в фильме наливали в рюмки по три капли, а не как Анин дед водку – до краев. Глядя тогда на одного из бандитов, который неспешно прогуливался ночью по палубе в джинсовых шортах, слушая томную песню испанского дуэта и потягивая небольшими глотками то ли джин, то ли ром, у Ани в голове появились совсем не пионерские мысли. Она подумала, что, наверное, и сама бы утащила несколько мешков опиума, если бы ей представился такой случай, чтобы потом так же наслаждаться прогулкой по морю на яхте под звездным небом. Но когда на экране появился наш советский капитан, Аня скривилась, потому что с виду был он никакой не капитан, а самый настоящий председатель колхоза, с которым можно было перевыполнить план по сбору турнепса, а не ходить по морю. Этот герой нашего времени – честный, добрый, партийный – вместо того, чтобы послать пиратов куда подальше и спастись, объявил, что готов умереть с честью вместе со всей командой. Опять умереть с честью, вечный этот долг советского гражданина – отдать жизнь за Родину. Как они все надоели с этими своими подвигами и смертями, почему нельзя было просто жить, жить долго и счастливо, без всяких подвигов, просто жить? Не шататься по чужим квартирам, выпрашивая старые газеты, не маршировать в душном зале, а гулять в парке, читать книги, носить джинсы и ездить, куда хочется. И не спрашивать ни у кого разрешения, чтобы полететь и посмотреть в музее Прадо на инфанту Веласкеса или бросить монетку в фонтан Треви.

И в индийском фильме «Танцор диско» тоже все было очень красиво – актеры, костюмы и песни. Особенно песня Риты – возлюбленной главного героя Джимми. Рита пела и танцевала, пытаясь вытащить его на сцену, но Джимми упрямился и танцевать отказывался, потому что переживал душевную травму после смерти матери и боялся взять в руки гитару. Рита, в блестящей кофте и красных штанах, скакала по сцене и распевала: «Джимми, Джимми, Джимми, ача, ача, ача!», и Аня даже сердилась, что этот упрямец Джимми кочевряжится и так подводит свою невесту. А дома Аня повязывала вокруг туловища шелковый материн платок с лошадками наподобие индийского сари и прыгала по комнате, пытаясь повторить танец Риты, по которому тогда все девочки в классе сходили с ума. Но дальше всех пошла хитренькая Пантелеева, которая решила выступить с этим танцем на школьном концерте, посвященном Международному женскому дню. Она где-то раздобыла магнитофонную запись этой песни и вырядилась в расшитый елочной мишурой купальник. А еще она пришпандорила к нему серебристый дождик и напихала в лифчик ваты, а свои светлые волосы распустила по плечам и воткнула в них бумажную розу, которую сама же и скрутила из красной гофрированной бумаги. При первых звуках знакомой мелодии Пантелеева бодро поскакала по сцене, и лифчик с ватой заходил ходуном. Она резвой лошадкой стучала по деревянной сцене голыми пятками, подпевала магнитофону: «Джимми, Джимми, Джимми» и гладила себя по выпирающим ребрам и бледному животу. В самом конце она покрутила тощей жопой, подражая киношной героине, и сорвала оглушительные аплодисменты. Это был успех. В восторге были даже преподаватели, которые умилялись и переживали, что Пантелеева замерзнет в своем пляжном наряде и простудится. Все-таки, подумала Аня, у зрителей в зале в большинстве своем был крайне плохой вкус, и все эти Риты, Зиты и Гиты никуда не годились по сравнению с великой Джулией Ламберт, о роли которой мечтала Аня и которую немыслимо было даже представить на школьной сцене.

А когда Аня посмотрела французский боевик «Профессионал», то сразу же отметила, что Бельмондо с его бешеной энергетикой и сексуальностью был очень хорош, в отличие от сталевара Саши Савченко с улицы Заречной. Да и сам фильм с первых минут захватывал сюжетом, весьма отличавшимся от традиционных битв за урожай, и музыка в фильме была нежной и трогательной и вышибала слезу. Еще Аню поразил санузел в квартире жены главного героя. Он был огромный, наверно, размером с их большую комнату, и в нем было большое окно и живые цветы. Когда Аня вернулась домой, то сразу, по горячим следам, перенесла из кухни в туалет горшки со столетником и геранью, но столетник и герань в ванной без света и воздуха начали быстро загибаться, и пришлось вернуть их обратно в кухню. А еще Аня решилась вытащить из-под ванны ржавый таз, банки с засохшей краской и старую мочалку и отнести все это на помойку, несмотря на истерику матери, которая вопила, что весь этот мусор ей еще может пригодиться. Да, в СССР все жили на одной большой помойке.

Вместе с приключениями Павки комсорг велел Ане изучать Устав ВЛКСМ и учить что-то про демократический централизм и моральный кодекс строителя коммунизма, хотя Ане казалось, что он и сам толком не знает, о чем идет речь. Какой-то демократический централизм, пес его знает, как он может пригодиться ей в будущей жизни, пирогов с ним не напечешь, и на кой тогда забивать свою юную голову подобной ересью? Но Аня послушно зубрила все, что ей было сказано, будучи не в силах противостоять этим красным упырям. Сначала ее вызвали на собеседование в школьный комитет комсомола, который заседал в маленькой комнатушке с тусклым серым паркетом и кожаными диванами. Везде портреты пионеров-героев, куда ни ткни – кубки и вымпелы, горны и барабаны, а в углу – большое красное знамя с желтыми кистями. В кабинете собралась местная комсомольская шайка из трех человек – отличника и жополиза Маркина, какой-то неприметной белобрысой девки, про которую Аня знала лишь то, что учится она в девятом «А», и толстожопой Надьки Черпак. Надька обожала задавать каверзные вопросы и резала будущих комсомольцев на самых подступах к красному билету. Она сидела, вальяжно развалившись на кожаном диване, и своими пухлыми красными щеками напоминала бабу на чайник. Черпак презрительно посмотрела на Аню, которая стояла перед ней, как партизанка на допросе, и спросила: что является формой организационного и государственного устройства, основанной на обязательности решения вышестоящих органов для нижестоящих при выборности всех органов и подотчетности их нижестоящим? Аня покорно выслушала эту ахинею, в которой не поняла ни слова, и робко ответила:

– Демократический централизм.

Черпак удовлетворенно кивнула и задала Ане следующий вопрос: зачем она вступает в комсомол? Аню так и подмывало ответить Наташке, что в гробу она ее видела в белом фартуке, вместе с ее комсомолом и демократическим централизмом, но пересилила себя и сказала, что очень хочет вступить в ряды будущих строителей коммунизма, чтобы быть достойным продолжателем дела Ленина. Потом ее что-то спросили про боевой резерв партии, пожелали «имя крепить делами своими», и наконец всем стало скучно и Аню отпустили. Теперь надо было идти в райком, чтобы отвечать на дурацкие вопросы уже там и получить билет и значок.

Через неделю Аня топталась в коридоре райкома вместе с такими же будущими комсомольцами. Их вызывали по двое в кабинет, задавали те же скучные вопросы, а потом собрали всех вместе в большом зале, поздравили, прицепили значки с лысым Лениным и вручили красные книжицы. Теперь Аня должна была ежемесячно платить комсомольские взносы в размере двух копеек. Она молча отдавала комсоргу двушку, расписывалась и тут же про взносы забывала. Ни разу Аня не озаботилась вопросом: а куда же шли эти деньги? Ей было все равно, лишь бы ее не трогали. Но от комсомола нельзя было ни спрятаться, ни скрыться, и теперь приходилось высиживать еще и на собраниях. После уроков голодная Аня плелась в актовый зал и два часа слушала доклады про капиталистов, империалистов, эксплуататоров, а также про отважный народ Гондураса и Никарагуа, который борется за свою свободу. Кто-то из ребят произнес со сцены слово «тенденция», и Аня вдруг встрепенулась от неожиданности: ей стало интересно, что это за тенденция такая, и неужели обычные школьники могут действительно выражаться такими мудреными словами? Но уже через минуту ей стало скучно и она снова погрузилась в свои грезы и мечты, где ехала на белой «Волге» с мужем и детьми за город на дачу, в которой было два этажа и большая терраса, а в огороде росли гладиолусы, флоксы и клубника. Дети играли на лужайке, муж читал газету в кресле-качалке, а сама она собирала в корзинку клубнику и варила из нее варенье в медном тазу. И в тот самый момент, когда Аня в своих фантазиях помешивала в тазу варенье деревянной лопаткой и любовалась флоксами, комсорг грубо прервал это священнодействие и отругал Аню за индифферентность. И что они за люди? То тенденция, то индифферентность. Комсорг попросил ее с места высказать свое мнение по поводу несчастных никарагуанцев, но Аня стояла и молчала, и вся горела от дурацкого своего положения и беспомощности. Комсомольские товарищи с любопытством смотрели на нее и ждали, как она будет выкручиваться, и тихо радовались, что на этот раз пронесло и не с них спрашивают за Гондурас. Аня рассматривала свои босоножки, Маркин отчитывал ее за пассивность, комсомольцы помалкивали, и все мечтали об одном – чтобы скорее все это кончилось и можно было сбежать на свободу, как никарагуанцы и прочие кубинцы, чтобы купить в школьном буфете жареных пирожков с повидлом и погонять во дворе в футбол.

Скучная школьная жизнь так и тянулась до самого десятого класса. Лето Аня проводила в лагерях, которые ненавидела, потому что терпеть не могла жить по свистку. По свистку вставать и ложиться, по свистку есть, спать, умываться и маршировать. Или дежурить в столовой, где надо с утра начистить полную ванну картошки, а потом весь день собирать со столов грязную посуду. Когда Аня читала любимую книжку «Четвертая высота» про Гулю Королёву, то думала, что в лагере у нее будет так же весело и интересно – она, как и Гуля, будет играть на корте в большой теннис, плавать, нырять, кататься на лошадях и собирать виноград – хотя нет, откуда в Подмосковье виноград? Это Гуля в «Артеке» собирала виноград, а Аня будет собирать вишню или яблоки. А потом они с отрядом пойдут в поход и будут ночевать прямо в лесу, в палатке.

Но ничего похожего на тот пионерский лагерь, который вообразила себе Аня, не было и близко. В лагере, который находился где-то под Рузой, не было ни лошадей, ни вишневых деревьев, ни теннисных кортов, даже бадминтона, и того не было. А был там ранний подъем, зарядка на мокром от росы футбольном поле, линейка с поднятием флага и столовая с резиновой пшенной кашей и серыми макаронами. И, конечно, подготовка к смотру строя и песни с обязательным разучиванием куплетов про Щорса, у которого «голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». Кажется, Аня начала догадываться, почему по вечерам дети в лагере с такой страстью рассказывали про черную-черную руку из черного, иногда красного пианино. Если днем по два часа распевать на жаре про кровь и кровавые следы, то немудрено, что ночью в пораженную тепловым ударом голову приходят черные мертвецы с красными пианино. А еще в любимой книжке Гуля Королёва подружилась с мальчиком Барасби и даже убегала с ним в тихий час кататься на лошадях. Аня тоже представляла себя где-нибудь на лужайке за территорией лагеря, с симпатичным мальчиком в джинсах и белых кроссовках, похожим на Электроника, по которому тогда сходили с ума все школьницы. Но таких мальчиков в отряде не оказалось, а были обычные мальчишки в коротких шортах или растянутых трениках, стриженные под полубокс. Они плевали в девчонок из трубочек жеваной бумагой, обзывали их дурами, а ночью шастали, как полоумные, по палатам, чтобы испачкать им лица зубной пастой. Аня не понимала этого дурацкого развлечения и советовала мальчишкам выдавить пасту себе в задницу, но малолетние дегенераты вести дискуссии не умели, и тогда в ответ в Аню летел камень, выпущенный из рогатки.

После смотра строя и песни начинались «Веселые старты», где Аню мучили кроссом и заставляли ползать по полю в противогазе и швырять гранаты. Противогаза Аня боялась и не могла себя переселить, чтобы натянуть на голову это страшилище, а граната у нее падала слишком близко. Тогда ребята говорили, что на войне она в танк с фрицами не попадет, и сердились, что она подводит всю команду, Аня же мечтала, чтоб от нее все отстали. В свободное от пионерских обязанностей время Аня читала книги, которые брала в лагерной библиотеке, но выбор был скудный – или книги из школьной программы, или те, которые она уже прочитала. Кружок выжигания и танцы по вечерам ее тоже не интересовали, и она бесцельно слонялась по территории. Иногда днем Аня прохаживалась у ворот и смотрела, к кому приехали родители. Сама она никого не ждала, знала, что ни мать, ни бабка к ней не приедут, но домой очень хотелось, и она надеялась на чудо – вдруг мама приедет и заберет ее из этой пионерской тюрьмы. Но все надежды оказались напрасными – ни мать, ни бабка так ни разу и не приехали.

После лагеря Аню обычно отправляли в деревню, к бабушкиной родне, где ей очень нравилось, но там ее особо не жаловали. Ее скорее просто терпели, чтобы не ссориться с бабкой, которая имела право на какую-то малую часть старого деревенского дома, да и отправляла Аню не с пустыми руками, а всегда собирала с собой сумку городских гостинцев, где обязательно были сосиски, индийский чай, гречка и конфеты «Маска». В деревне Аня бегала с местными ребятами на пруд, где сидела в воде до одури, радуясь, что можно купаться сколько влезет, а не ждать, когда через положенные пять минут свистнет вожатая и загонит обратно на берег. Иногда они ходили в лес за грибами и земляникой, а вечером жгли костер и пекли картошку. По ночам лазили в чужие сады, чтобы нарвать яблок, но яблоки воровали скорее ради приключения, потому что свои девать было некуда. Тетя Настя, бабушкина двоюродная сестра, вместе со своим мужем дядей Васей рано утром уходили на работу, и Аня оставалась одна. Она снимала с большой подушки тюлевую накидку, набрасывала ее себе на плечи, украшала волосы цветами шиповника и ходила по участку, как заколдованная принцесса в ожидании принца, который расколдует ее своим поцелуем и увезет в трехкомнатную квартиру с полированной стенкой и японским магнитофоном. Но наступал август, и Аня возвращалась домой к матери.

Дома, когда мать с Генкой устраивали совсем уж непотребные собачьи свадьбы, Аня убегала ночевать к бабушке с дедом. Но когда она оставалась у них на вторую или даже третью ночь, то дед начинал ворчать, что ему надоели иждивенцы, и велел Ане уходить обратно к матери. Мать по-прежнему моталась с работы на работу, скандалила и дралась со своим Генкой и продолжала терять человеческий облик. Она была вся серая, опухшая, у нее болел желудок и вены на ногах, но бросить пить или Генку ей в голову не приходило. Аня видела, что мать сильно больна и практически безнадежна.

В десятом классе встал вопрос, куда пойти учиться, но сначала – в чем пойти на выпускной. Девчонки вовсю уже шили платья и покупали чулки, а к чулкам – шелковый пояс, чтобы было совсем как у взрослых. У Ани не было денег ни на платье, ни на чулки, а главное, она не хотела, чтобы на выпускной, куда приглашали всех родителей, пришла мать. Аня ее стыдилась и решила, чтобы не позориться, на выпускной не ходить совсем, а наврать, что заболела. А чтобы попрощаться со школой, достаточно будет и последнего звонка. Последний звонок получился очень трогательным, Аня стояла на последней школьной линейке в белом фартуке, белых гольфах и с накрученными на термобигуди локонами и себе очень нравилась. Первоклашки прочитали выпускникам напутственные стихи и подарили воздушные шары, кто-то из родителей фотографировал, и Ане очень хотелось свою фотографию, но она постеснялась попросить.

В июне, после экзаменов, Аня забрала в школьной канцелярии свой аттестат и отправилась в Москву, поступать в школу-магазин. Она хотела устроиться работать продавцом в универмаг, чтобы начать наконец-то зарабатывать свои собственные деньги и не зависеть от матери, тем более, что у той денег никогда не было. Аня уже понимала, что институт с ее троечным аттестатом ей не по зубам, да и поступить туда невозможно, потому что, как говорила бабка, туда принимали только блатных. Аню взяли в универмаг ученицей, и она начала потихоньку осваивать прилавок. Сначала ее поставили в отдел со шнурками и пуговицами, потом в женский трикотаж, а потом в парфюмерию. В парфюмерии Ане понравилось больше всего – товар красивый, пахнет хорошо, да и покупатели в основном приличные, хотя попадались и вредные. Аня скандалила с ними в меру, в рамках дозволенного, и жалоб не получала.

Подружилась с Ленкой из обувного отдела, с которой они вместе ходили обедать в столовую и вместе же вечером после работы шли к метро. С Ленкой Аня начала и курить. Ей нравилось, что в сумочке у нее лежит пачка «Столичных», и когда она вместе со всеми выходила в перерыве на задний двор и пускала длинную струю синего дыма, то сразу казалась себе взрослой и самостоятельной, а не сопливой ученицей со стипендией сорок пять рублей. Правда, бабка всю жизнь говорила Ане, что курят только одни шалавы, но бабка и краситься не разрешала, и короткую юбку носить, и все твердила, что замуж надо выходить честно. Аня бабку не слушала, уже с седьмого класса она лазила в материну косметичку, а когда однажды выпросила у матери с получки три рубля, то купила себе тушь в коробочке и тональный крем «Балет». Кремом Аня осталась очень довольна: лицо стало коричневым, как будто Аня только что приехала из Сочи. Но когда к ним зашла бабка и увидела «загорелое» внучкино лицо, то крем тут же выкинула, а потом схватила грязное кухонное полотенце и начала им возить по Аниному лицу. Аня вырывалась, но бабка назвала ее шлюхой и, крепко схватив за волосы, продолжила приводить внучку в надлежащий вид. Аня почувствовала, что над ней как будто надругались, и бабку свою в тот момент возненавидела. А когда она уже устроилась на работу и стала сама распоряжаться своей жизнью и деньгами, то заявила бабке, что она видала ее в гробу и попросила не лезть в ее жизнь. Бабка назвала внучку падалью и пожелала ей спиться под забором – на том они и расстались. И теперь, когда Аня прикуривала сигарету, то говорила себе, что, между прочим, Надя из «Иронии судьбы» или Людмила Прокофьевна из «Служебного романа» курили тоже, а уж про них никак нельзя было сказать, что они шалавы. Надя была учительницей, а Людмила Прокофьевна так и вообще – директором большого статистического учреждения. Иногда с Аней заигрывали покупатели, и она особенно внимательно присматривалась к молодым людям, которые покупали полосатую зубную пасту «Сигнал» или французский одеколон «Ожен», пахнущий по-новогоднему мандаринами.

Однажды один такой Вадик встретил ее вечером после работы и предложил проводить. Аня согласилась, и они побрели к метро. Вадик рассказал, что ему восемнадцать лет, что раньше он учился в каком-то техникуме, но бросил и сейчас пока в раздумьях, как быть дальше. А в армию он не пойдет точно и будет «косить». Вадик проводил Аню до «Комсомольской», где она с ним попрощалась и обещала ему позвонить, у нее самой телефона дома не было. В электричке раздумывала, что же с ним не так. Вроде и симпатичный, и стрижка модная, одет хорошо – джинсы, финская куртка – но какой-то неуверенный, занудный, даже любопытно, почему так. Позвонила ему в субботу, и Вадик предложил сходить в кино. Перед началом сеанса все было то же самое, Вадик нудил, рассказывал какую-то скучную историю про то, как ездил в прошлом году от техникума в колхоз на картошку, и Аня даже поймала себя на мысли, что хочет поскорее пройти в зал. Те юноши, которые действительно заслуживали внимания, ей, к сожалению, не попадались. Они обитали в Плехановском или Медицинском, ходили в модные кафе в центре и простыми продавщицами не интересовались. Да и в магазин к Ане они тоже не ходили, одеколон им привозили из-за границы отцы.

Аня за неимением лучшего продолжала встречаться с Вадиком, и однажды он пригласил ее к себе домой. Аня окинула взглядом приличную двухкомнатную квартиру с бронзовой люстрой и арабским гарнитуром и решила, что это ей вполне подходит. Повсюду висели картины, в основном городские пейзажи, в комнате Вадика стояли магнитофон Sony и аквариум с рыбками, а в коридоре, на тумбочке, лежал ворох дорогой французской косметики. Аня повертела в руках флакон духов «Черная магия» и поинтересовалась у Вадика, кто его родители. Духи «Черная магия» стоили восемьдесят рублей, уж в этом Аня разбиралась. Сама она, будучи уже младшим продавцом, получала сто, иногда сто десять рублей в месяц, и такие духи позволить себе не могла. Отец Вадика, как выяснилось, уже давно жил в другой семье, а мать была художницей, хорошо зарабатывала, вращалась в каких-то своих богемных кругах и все время пропадала в гостях или в мастерской. Сыном она интересовалась мало, но давала ему деньги, доставала дорогие шмотки, а сейчас вовсю хлопотала, чтобы решить проблему с военкоматом. Вадик нигде не учился и не работал, отсрочки не имел, и ему уже маячила армия.

Дома у Ани становилось совсем невыносимо – мать с Генкой подъедали ее продукты, изводили дорогой югославский шампунь, а однажды сперли и продали кому-то новый мохеровый свитер, который Аня достала в своем универмаге. Она стала чаще бывать у Вадика, а потом даже начала оставаться у него ночевать и потихоньку ему отдаваться. Никакой влюбленности Аня к нему не испытывала, ничего у нее не дрожало, сердце не замирало, а только все время было больно. Мать Вадика все так же пропадала по гостям, а если и бывала дома, то к ним не лезла и на Анины ночевки смотрела сквозь пальцы. Кажется, она даже была рада, что у сына наконец-то появилась девушка, потому что до Ани у него не было никого, и она даже начала опасаться, все ли с ним в порядке. С ним в общем-то было все в порядке, но был он скучный, вялый, и только добротная нарядная двухкомнатная квартира в Москве примиряла с ним Аню. Она мечтала уйти из дома.

Как-то поздним вечером Аня обнаружила пропажу новых колготок, которые, еще запечатанные в нарядную упаковку с девушкой на картинке, лежали в дальнем ящике старого гардероба. Колготки, уже распечатанные и с поехавшей стрелкой, обнаружились на стуле у матери, куда они с Генкой сваливали одежду на ночь. Аня начала орать, обвиняя в краже колготок этих непрошеных захребетников, мать орала в ответ, упрекая Аню в жадности, а потом проснулся пьяный Генка и врезал Ане с размаху своей огромной грязной ладонью по ее худой тонкой щеке. Аня так опешила, что не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, а только стояла с открытым ртом, трясясь от возмущения и ненависти. Это было что-то новенькое, раньше Генка метелил только мать, а Аню трогать опасался, может, боялся, что она вызовет милицию или пожалуется бабке, которая иногда грозила Генке ЛТП или сто первым километром. Но Аня бабке уже давно не жаловалась, та последние пару лет ни во что не вмешивалась, твердила, что она уже старая, постоянно сетовала на давление и на вечно пьяного деда, просила оставить ее в покое и дать помереть спокойно. Аня прижала к щеке ладонь и с ненавистью взглянула на мать, но та отвернулась и начала перебирать на стуле свое жалкое барахло, и сама она была такая жалкая, что аж противно было на нее смотреть. Аня вышла из комнаты и пошла собирать вещи. Набила два пакета, остальное заперла в гардеробе, хотя открыть его – раз плюнуть, но сейчас ей было все равно. Побежала на станцию, электрички еще ходили. По пути заскочила в телефонную будку и позвонила Вадику, сказала, что сейчас приедет. Вадик удивился и ответил, что будет ждать и добавил, что мать его вторую ночь не появляется дома.

Вадик встретил ее, зареванную, спросил, что случилось. Аня вкратце рассказала ему и добавила, что домой не вернется. Вадик обрадовался, засопел и сразу полез ей в трусы, подталкивая к дивану, Аня в ужасе отшатнулась и даже взвыла от возмущения. Ну как же так можно? Ведь ей так плохо – ее обидели, ударили, унизили, она пришла, чтоб ее пожалели и сказали, что все будет хорошо, а вместо этого ее подталкивают к дивану, чтобы вставить в нее свой неприкаянный стручок, коли уж приехала. Аня снова заплакала. Она и так-то особенно не увлекалась интимом – с Вадиком ей все это было неинтересно и даже в тягость, а сейчас ей так плохо, но он, козел похотливый, ничего и понимать не хочет. Неужели хотя бы сейчас нельзя оставить ее в покое? Вадик обиделся и лег спать. Аня еще поплакала, потом умылась холодной водой и легла рядом, завтра надо было рано вставать на работу. Вадик недовольно сопел, Аня отвернулась к стене и подумала: «Пошел в жопу!»

На следующий день они помирились и решили, что как только Ане исполнится восемнадцать, они сразу пойдут в ЗАГС и подадут заявление. Ждать надо было еще три месяца. Через две недели Аня решила съездить домой, забрать оставшиеся вещи. Отпросилась с работы – она хотела поехать прямо с утра, в будний день, чтобы никого не застать. С опаской зашла в темную прокуренную квартиру, прошлась по комнатам. Дома никого – все на работе, гардероб, как ни странно, был заперт. Аня собрала огромный тюк, куда поместились и куртка, и зимние сапоги, и свитера с шапками и варежками. Вышла из квартиры, повернулась и плюнула в дверь – пропадите пропадом! Потом поймала такси и уехала уже навсегда.

В августе Вадик устроился на работу в какой-то НИИ помощником чертежника с зарплатой в тридцать пять рублей. Туда его запихнула мать благодаря своим бесчисленным знакомствам и сказала, что это временно, пока он не подыщет хорошую работу. Вадик уходил к девяти, в обед уже возвращался, все выходные был дома и искать другую работу не торопился. Свадьбу им назначили на пятнадцатое января. Аня взяла на работе ссуду и у знакомой портнихи сшила белое шелковое платье, к платью купила шляпу с вуалью и белые лодочки с бантиками. Еще они с Вадиком заказали две «Волги», чтобы поехать на них в ЗАГС и на Красную площадь – возложить цветы к Могиле Неизвестного Солдата. В галантерее Аня купила несколько метров разноцветных атласных лент – украсить машины, потому что кукол к капоту уже не привязывали, мода прошла, а за месяц до свадьбы съездила на хлебозавод и заказала там большой праздничный торт с коричневым прудом из повидла и кремовыми кувшинками из маргарина. Праздновать решили дома. Будущая свекровь к тому времени нашла себе нового ухажера Юрку и ушла жить к нему. Юрке было двадцать восемь, свекрови – сорок два, но она говорила, что влюблена и счастлива. Свекровь подкинула молодым денег на свадьбу, привезла несколько банок болгарских огурцов и три батона сырокопченой колбасы. Еще Аня в обмен на французские дезодоранты, которые время от времени привозили в универмаг, достала несколько банок дефицитных шпрот и две коробки мороженых венгерских кур, которые распихала по морозилкам знакомых. На свадьбу позвали нескольких друзей и каких-то дальних родственников со стороны жениха. Аня же не пригласила ни мать, ни бабку и даже никому не сообщила, что выходит замуж, в свой город она больше не ездила и общение ни с кем не поддерживала. Пригласила только Ленку из обувного и завсекцией Зинаиду Павловну. Зинаида Павловна помогала достать водку. Времена стояли горбачевские, за спиртным давились в очередях насмерть, и Аня не представляла себя стоящей в очереди с мужиками в винно-водочном отделе. От Вадика же толку не было никакого, доставать он ничего не умел и только ныл, чтобы Аня поменьше тратила, а кольца купила попроще и подешевле. Вадик уже много лет мечтал о хорошей аппаратуре, и свадьба ему казалась пустой тратой, но Аня только отмахивалась – ей хотелось и свадьбу, и чтобы все было, как у людей. Вместе с женихом и невестой набралось двадцать человек, и Аня собирала по соседям стулья и табуретки, чтобы разместить всю эту ораву гостей.

В день свадьбы было холодно и морозно, поэтому вся поездка прошла в бестолковой суете. До ЗАГСа из машины добежали раздетыми, а вот на Красной площади пришлось накинуть пальто, хотя Ане очень не хотелось нарушать свадебный ансамбль. Белая шляпа никак не сочеталась с синим синтепоновым пальто. Аня с Вадиком, спотыкаясь на скользкой брусчатке, быстро добежали до Могилы Неизвестного Солдата, Аня сунула три красных гвоздики к Вечному огню, и они так же быстро побежали обратно к машинам. На Воробьевы горы ехать отказались – гулять было холодно, поэтому решили поехать домой. На свадьбе все было, как обычно – гости много ели, много пили, кричали «горько!» и танцевали под группу «Мираж». К ночи, когда все разошлись, у них с Вадиком осталась гора грязной посуды и конверт с деньгами, которые им подарили на свадьбу. В конверте было четыреста рублей, которые Вадик потратил на следующий же день, пока Аня мыла посуду после свадебного пира. Свекровь уехала со своим Юриком еще накануне и помогать не собиралась, а Вадик умчался с самого утра, предупредив Аню, что у него срочное дело. Весь сияя от радости, он принес домой коробку с каким-то непонятным ящиком, про который сказал, что это дека. Аня не поняла, что это за дека такая и для чего она нужна, но Вадик объяснил, что дека – это как магнитофон, только сама она не играет, потому что к ней еще нужны колонки, усилитель и эквалайзер, которые он тоже собирается купить в обозримом будущем, потому что давно мечтает иметь дома качественную аппаратуру, чтобы слушать музыку. Аня, уже подозревая нехорошее, поинтересовалась, сколько же стоит эта сраная дека, и когда услышала, что четыреста пять рублей, опустилась на табуретку и уставилась на Вадика ошалелыми глазами. Вадик сказал, что пришлось еще занять у матери пятерку и добавить к свадебным деньгам, чтобы купить эту самую деку. Он объяснил хлопающей глазами Ане, что деньги подарили им обоим, вот он и потратил их на себя и жену, ведь Аня же тоже будет слушать с ним музыку. Аня отказывалась верить своим ушам. Не говоря ей ни слова, не советуясь и не спрашивая, вот так вероломно забрать все деньги и потратить их на гроб с музыкой? Нет, такого просто не может быть… А как же поездка на море, куда Аня мечтала поехать с самого детства, как же французские духи и новое пальто? Вадик напрягся и даже как-то рассердился, что Аня не радуется вместе с ним. Но Аня радоваться не собиралась, она лишь вздохнула, затем поднялась, отшвырнула ногой коробку в угол комнаты и пошла домывать посуду. Началась семейная жизнь.

Дека пока, за неимением колонок и усилителя, снова отправилась в коробку, и все пошло, как и раньше, только остро не хватало денег. Аня на работе сильно уставала и рада была бы сменить работу, но не знала, куда можно устроиться, не имея ни образования, ни какой-либо специальности. В магазине она получала по-прежнему сто десять рублей, но зато имела доступ к дефициту, правда, дефицит этот сбывала всем желающим по госцене, хотя многие ее сотрудники вовсю приторговывали французскими дезодорантами и перламутровой помадой. Но у Ани, по простоте душевной, как-то не получалось продать подруге помаду за три рубля, когда та стоила рубль пятьдесят, совсем некоммерческий человек была Аня. Вадик говорил, что она дура, но сам продолжал ходить в НИИ и получать свои тридцать пять рублей, на Анины упреки отвечал, что круг его состоит из интеллигентных людей, а не то что у нее – одни торгаши, и даже как-то пригласил Аню в свой институт на праздничный вечер. На вечере сначала унылые очкарики читали со сцены такие же унылые стихи собственного сочинения, потом все отправились в буфет пить шампанское с пирожными, а потом были танцы в актовом зале, где толстые тетки кружились в вальсе с лысыми инженерами – скука смертная.

Аня же пыталась строить нормальную семейную жизнь, которую когда-то себе придумала, и старалась как могла. Она мыла, чистила и убирала дом, доставала продукты и пыталась готовить. Читала книги по кулинарии, спрашивала у соседки, как надо варить мясо, чтобы бульон был прозрачный, и тащила в дом сыр, колбасу, банки с венгерским горошком и индийский чай, с получки покупала торт или коробку эклеров. Иногда приезжала свекровь, замечала пыль под диваном или недожаренные котлеты и недовольно поджимала губы. Вадик, отрезая себе толстый кусок салями, который приносила в дом Аня, беззлобно посмеивался над ней и называл торгашкой, себя же, благодаря мамаше-художнице, считал богемой. Аня огрызалась: