Саги огненных птиц

Еды оставалось совсем немного, и Ситрику надо было растянуть её ещё на два дня. Птица всё твердила, что скоро они доберутся до большого поселения, стоящего на нужной реке. А там, если повезёт, можно повстречать купцов и отправиться с ними на лодках. Но, кажется, они заплутали. Весь день Ситрик жил этой мыслью, ненадолго позабыв о том, что кто-то призрачный идёт за ними, таясь за камнями и деревьями.

Они вышли к небольшому скалистому пустырю. Дорога уходила в леса и терялась где-то далеко. Она извивалась, и изгибы небесных путей, подобно тропам на земле, складывались из ветра и воды. Частенько принимался моросить дождь, мелко просеянный, и было неясно: всё ещё идёт он или же это туман.

Пустынна была эта дорога, поросшая ползучим вереском. Она уходила, безумная, всё выше и выше по холму, изредка спускаясь вниз, чтобы приблизиться к земле и вновь уйти к небу. Местность постепенно снова покрывалась лесом, становилась каменистой, зубастой: осколки скал торчали прямо из земли, будто кто-то громадный и медленный раззявил пасть. Дорога меж зубьев лежала плоским языком.

Ситрик молчал, и Холь молчал. Он умело слушал тишину, покуда Ситрик собирался со словами. Точнее, он слушал звуки, ведь не бывает тишины и никогда она не родится, если летит по ветру жёлтый листок или муравей тащит в челюстях прозрачно-мутную песчинку. Нет тишины, если есть дыхание, если есть движение, как нет тишины и высоко в небе, где под песню ветра складываются облака и снега. Может быть, она есть только ночью в луне и молчаливых звёздах. А к ним Холь и не старался прислушиваться, к ним он приглядывался, сверяя путь.

Холь слушал. А Ситрик думал. Он думал об Ингрид, раз за разом рассматривая в мыслях кровь на её разбитом лице, вспоминал испуганные глаза Ольгира, падающего в пропасть, и ему казалось, будто бы они, эти два призрака, идут за ними, отнимая сон и силы…

Он оглядывался и всматривался в водяную мглу за спиной, и воображение его рисовало Ингрид и Ольгира, стоящих поодаль друг от друга. Он шёл, и они шли, не опуская на дорогу глаз. Он останавливался, и они застывали, растворяясь в тумане дождя и теряя свой привычный облик. Мурашки бежали по коже от таких видений.

Но думал он и о Бирне. О той счастливой и искренней улыбке в момент её венчания. О её тёплых руках, обнимавших его. За многое он был благодарен ей.

Он думал о Бирне со всем теплом и трепетом и теперь, ступая по острым камням, так радовался башмакам из прочной кожи, что отдал ему Бьёрн, как давно не радовался какой-либо мелочной вещице. Хотя такой ли уж мелочной? Без башмаков стылой порой по сырой земле далеко не уйдёшь.

Сшитые на ногу Бьёрна башмаки были ему велики, так что пришлось надеть сразу все носки, но так вышло даже лучше.

На вершине очередного холма Ситрик решил отдохнуть. Он скинул свёрнутые вещи на плоский серый камень, похожий на стол, и сам сел на его краешек. Холь слетел с плеча, а потом, как сорока, перелетая с выступа на выступ, стал разминать крылья, поднимаясь в воздух и паря в его потоках.

Ситрик вытащил хлебную лепёшку и быстро съел её, не просыпав и крошки, а потом лёг на плоский камень, устремив взгляд на небо. Обычно это вызывало боль в подслеповатых глазах и слёзы, но сейчас облака были темны и так близки, что казалось, будто до них можно дотянуться рукой. Ситка закрыл глаза и на миг представил, что стало бы, если бы он, как и Холь, умел летать…

Он раскинул руки, продолжая лежать, подумал о том, что меж сочленений от плеч до кончиков пальцев растут большие перья, точно ножи, рассекающие воздух. Большие, гладкие, блестящие. Взмахнуть бы этими крылами, присоединиться к Холю, который играючи кувыркался в потоках небесной реки, да только ничего такого он не мог.

Ничего. Прирос к земле.

Облака смешивались, сменяя серые и тёмно-синие цвета на белёсые оттенки, похожие на снег. Ситрик рассматривал их безо всякого внимания и вскоре задремал.

– Ситка! – Зов Холя оказался настолько неожиданным, что он подскочил, сбив локтем вещи с плоского камня.

Огненную птицу было видно издалека: белые очертания, будто вырезанные из кости, светились на фоне серого неба. Ситрик взобрался на самую высокую скалу, и тугой поток ветра чуть не сбил его вниз. Он схватился за выступ, за вереск, корнями ушедший в скальные жилы, удержался.

– Смотри туда. – Холь вытянул голову вперёд, указывая на что-то, но Ситрик и сам уже увидел.

То, что Холь заметил первым, оказалось золотом. Настоящим золотом, выкованным небесным кузнецом одним ударом молота. Солнечный лик показался из-за облаков, и на землю и воздух, отделявший лес от неба, упали тени, похожие на тонкие, но прочные ткани, а впереди, куда смотрело солнце, средь серой и бескрайней зелёной массы, виднелись освещённые высокие древа. Берёзы. Они были золотом, шумящим, живым, трепещущим, как сердце. И это золотое сердце земли было столь величественно и прекрасно, что Ситрик не мог отвести от него заворожённых глаз.

Солнце спрятали тучи, но оно снова вышло, упрямо продолжая светить на деревья, словно в этом видело свой отчаянный смысл. Луч, замкнутый тенями, падал наискосок, сильно и смело. Когда он погасал, земля становилась страшным глухо-цветастым клубком шерстяных ниток. Вот она, вся красота этого уродливого мира, созданная для слабого и хилого подобия бога.

– Всё меняется, когда светит солнце, – проговорил Холь.

Ситрик скосил глаза на птицу и увидел, как изуродованы его лёгкие крылья. Они были обуглены, обожжены до чёрной кромки. Перья потускнели, и от голубого с жёлтым переливом пламени, тлеющего внутри, шёл свет, более похожий на пламя костра.

– Меняется, – согласился он, прежде не замечавший перемен в огненной птице. Он обеспокоился. – Что с твоими перьями, Холь?

– Да полно тебе, – проворчала птица. – Не хватало тебе ещё за меня волноваться. Ничего страшного. Может, через пару седмиц я сменю облик и всё станет так, как было прежде.

– Но ты менял облик чуть больше двадцати дней назад.

Холь лишь издал неопределённый звук и приземлился на скалу рядом с Ситриком. Уже так привычно запрыгнул на плечо, опустив хвост ему на спину.

– Ситка, нам стоит спуститься по левой дороге, и мы выйдем к ручью. – Холь склонил голову вниз, рассматривая тропу, вьющуюся по крутому краю. – Можем пойти и в обход, но тогда затратим больше времени.

Ситрик посмотрел вниз на обрывы и тонкие козьи тропки, идущие меж зелёных скал.

– В обход, – смалодушничал он.

Холь, дружески насмехаясь, щёлкнул клювом.

– В обход так в обход. Длинный путь всегда короче. А дальше дорога прямая идёт на северо-восход. – Холь заметил, что Ситрик вновь смотрит на золотую берёзовую рощу, отвлёкшись от разглядывания его перьев. – Пройдём лес насквозь. А вот если спуститься по короткой тропке, то к вечеру можно выйти к селению и морю.

Ситрик задумался, не зная, что хуже: снова ночевать в сыром лесу или идти по отвесному краю. Всё выходило одинаково плохо.

– В обход, – после долгих терзаний повторил он.

– Тогда отправляемся сейчас же. – Холь перемахнул на плечо Ситрику и нырнул в худ так, что из него торчали только кончики хвостовых перьев и клюв. – И ещё, Ситка, больше не дотрагивайся до того камня.

– Почему?

– Пройдём мимо – увидишь. – Холь высунул голову и положил её на плечо Ситрика. – Сказал бы раньше, да не усмотрел. Я, конечно, не самый суеверный человек на свете, но бывало всякое…

Спустившись со скалы и подобрав вещи, Ситрик решил и сам осмотреть каменный стол. На плоской грани были вырезаны руны, липнувшие друг к другу, словно воробьи в мороз. Не те руны, которыми обычно украшали памятные камни и писали послания… Они были другими, старыми, и каждая из них походила на ветку или сорную травинку. Ситрик с трудом прочёл несколько слов, и смысл их был пугающим.

«Чья-то могила, – догадался Ситрик. По спине пробежал холодок, а в душу закрался суеверный страх, который ни одна молитва не сможет искоренить до конца. – Быть мне мертвецом…»

Упали на землю крупные слезинки дождя. Они забарабанили по тропе и камням, по мертвеющей листве и лысеющей траве, по глине и мягкому мху. Капли падали на скалы и становились уже слезами земли, а не неба. Они больше не принадлежали ни высоте, ни себе, а только серой грязи. Тяжело наливались водой следы Ситрика, и становился трудным каждый следующий шаг, так как ноги увязали в размокшей почве. Ситрик накинул худ на голову.

А по могильному камню всё били прозрачные капельки и стекали на траву уже густой и тёмной кровью…

Под кронами древ дождь был не так силён. Ситрик посмотрел наверх, на скалистый холм, и увидел, что короткую тропку размыло вовсе и обрывалась она теперь ямой, из которой черпали глину.

Ноги подламывались от усталости – им надоело месить грязь, которая затягивала, как болото. Ситрик хотел было взглянуть на дорогу – нахожена ли она, – но всю её разбили потоки дождя и камни, осыпавшиеся с вершины. Во все стороны растекались мутные ручьи. С листвы шёл свой неторопливый дождь.

Солнце больше не появлялось, и догадаться о скорейшем наступлении вечера можно было лишь по потемневшему краю сплошного облака да по мгле, выходившей из лесной тени. Тьма разбегалась вокруг прозрачно, но густо, наливаясь туманом, как плод наливается соком. Она танцевала, и в танце её, совершаемом на тлеющих углях, рождался водяной дым и мерзкая морось.

Ситрик промок практически насквозь. Он бы мог спрятаться под каким-нибудь скальным навесом, под носом тролля, но камни стали попадаться совсем невысокие, поэтому пришлось идти вперёд, надеясь, что так быстрее получится добраться до деревни. Холь обогревал своим теплом, но и это уже не спасало.

Под ноги упал жёлтый берёзовый листик. Ситрик подобрал его, посмотрел внимательно, запоминая каждую прожилку, а потом поднял голову, так что худ соскочил с сырых волос. Он стоял под высокими золотыми деревьями, которые в свете солнца сами превращались в расплавленные солнца. Они, казалось, и сейчас светились в этой мёрзлой полумгле, очаровывая своей красотой. Ситрик привалился к одному из деревьев и понял, что сегодня уже никуда не сможет идти.

– Холь… Давай останемся тут.

Птица взлетела на высоту, перескакивая с ветки на ветку, как галка или серая ворона. Мокрые крылья не глушили свиста полёта. Он осматривался.

– Я припомнил, что мне не единожды довелось тут побывать. – Холь вернулся к Ситрику и сел на услужливо протянутую руку. – Тут много заброшенных тролльих пещер, в которых можно спрятаться от холода и дождя.

– И где же они? – Ситрик устало огляделся, но заметил лишь валуны средних размеров, отколовшиеся от острых скал и принесённые сюда водой, ветром и временем.

– Давай-ка пойдем туда. – Холь указал клювом в сторону, противоположную тропе, и Ситрик только угрюмо закатил глаза.

Лес оказался чистым, тропы – хожеными. Не было ни сухостоя, ни поваленных деревьев: всё забирали на растопку жители ближайшего поселения. Пожелай он и зажечь огонь – пришлось бы обойти весь лес, чтобы собрать хоть немного хвороста. На полянках чернели круги от костров, попадались свежие пни в блестящих от влаги шапочках поганок.

– Скоро доберутся до неё… – грустно заметил Холь.

– До кого?

– До пещеры, – уклончиво ответил Холь, и в голосе его слышалась ухмылка родителя.

– А мы сами скоро доберёмся? – Ситрик не нашёл в себе сил любопытствовать дальше.

– Скорее, чем поселенцы. – Холь вытянул шею, вглядываясь в туманную даль, очерченную призраками деревьев. – Вот мы и… пришли!

Ольха, окружённая бурной порослью, как курица пёстрым выводком, скрывала за своими кряжистыми ветвями вход в глубокую пещеру. Была она удивительна – не вода и не человек пробили в ней длинный ход, но две широкие и толстые каменные пластины будто столкнулись когда-то, сложившись каменным шалашом с крышей, крытой стелющейся лесной травой. Ситрику пришлось согнуться в три погибели, чтобы прошмыгнуть в тёмный ход; за спиной сомкнулись молодые ольшинки, дрожа осыпающейся листвой. Ситрик долго пробирался на коленях и лишь потом смог подняться, упираясь головой и плечами в разлом. Этот разлом источал слабый свет, проникавший сюда через сплетения белёсых корней и слабых стебельков. Под ногами чавкала земля вперемешку с листьями, принесённая сюда ручьями.

Ход шёл всё дальше и дальше, прямой, как натянутая на лук тетива. Холь засиял ровным белым светом, освещая путь. Вскоре Ситрик смог свободно выпрямиться в полный рост. Спина заныла – давно не сгибался он перед ликами святых в молитве, зато каждый день тянули плечи походные вещицы и запасная одежда. Это был укол совести, но Ситрик, пристыженно скосив глаза на Холя, вздохнул и, впитывая его свет, сам почувствовал себя белее и чище. Крылось и в этом нечто предательское, о чём не хотелось думать.

В пещере было теплее и даже не так сыро, как могло бы быть. Стоило Ситрику остановиться и опуститься на сухой пол, как его тут же потянуло в сон. Холь, отыскав в каменной стене жёлоб, пристроился в нём, как кукушка в гнезде, а Ситрик – на выступе ниже.

Холь расправил крылья, и при свете его перьев стали видны очертания пещеры. Острые изломы пообтерлись, скрошились мягкой породой, набило на них листву и серую землю. В самой глубокой из ниш стояла чаша, которую Ситрик поначалу не приметил. Она покоилась в углублении и таилась. Края её, покрытые колотой эмалью с причудливым охристым узором, сверкали, как искры. Холь выдернул из груди своей маленькое пёрышко и положил его в чашу, точно плату.

– И это тут ты бывал раньше? – полюбопытствовал Ситка.

– Заходил. – Холь посерьёзнел. – Я был ранен и еле держался на своих двоих. Потерял сознание. А когда очнулся, оказался в этой пещере. Тролли принесли меня сюда и спрятали.

– Правда?

– Да. Это я оставил чашу в благодарность. С тех пор прошло много времени, но, видимо, те, кто забредал сюда, подхватили мою идею и превратили её в традицию, на радость местным троллям. Теперь путники складывают здесь свои дары. Благодарят за ночлег в тепле. Тролли иногда заходят, вытаскивают безделушки из чаши и украшают ими свои космы. Посмотри, тут и сейчас не только моё перо лежит.

Ситрик заглянул за края чаши. И правда, в ней покоилось несколько хрустальных бусин из женского ожерелья, лоскуток узорчатой ткани, тонкая птичья косточка и блестящая серебряная монета с лицом конунга Олафа.

– Ты давно путешествуешь по землям Онаскана?

– Прибыл сюда вместе с Торвальдом Землевладельцем да так и остался. Интересно было посмотреть, какой построят город.

– И против суми воевал?

– Было дело…

Холь вздохнул и положил голову под крыло. Сон никак не шёл, и птица бесцельно пялила глаза в полумрак, посматривая на чашу и будто бы вспоминая прошлое. От Ситрика не утаился этот взгляд, и он набрался смелости задать Холю ещё несколько вопросов. Хотелось ему слушать сейчас речь, а не сидеть в тишине.

– Много ты где побывал за столь долгую жизнь, не так ли?

Холь вздрогнул, думая, что Ситрик уже заснул, но тот не спал и смотрел на него во все глаза, ожидая ответа.

– Верно.

Огненная птица распушилась, обрадовавшись наконец представившейся возможности поговорить. Да и вид чаши будил в Холе давно, казалось бы, позабытые воспоминания.

– Это уж точно, – хвастливо ответил он. – В основном, конечно, я путешествовал по землям ромеев и арабов. Совсем недалеко от моей родины. Знаешь ли, я люблю и всегда любил вино и тепло. А там этого хватало. Особенно тепла!

Он долго и весело говорил, и Ситрик слушал его, не скрывая интереса, но с некоторой толикой зависти, которая разрасталась в нём с каждым новым произнесённым словом. Так много видел Холь, так много чувствовал и знал… Казалось, что не осталось во всём мире потаённого угла, куда бы он не сунул клюв или нос. Он ходил через моря, баловнем судьбы возвращаясь живым каждый раз, воровал в богатейших садах, обращаясь длиннохвостой птицей, притворялся нищим, калекой или же богачом в пурпурных одеяниях. Его руки знали золотые перстни, рисунки на ногтях и ладонях, монеты с изображениями всех императоров и конунгов. А в иной раз в руках его была лишь чёрствая краюха хлеба.

Всё лучше узнавая Холя, такого беспечного и смелого, по собственным его словам, практически совершенного, Ситрик находил в себе всё новые и новые изъяны. Дослушивал он рассказ птицы в совершенно разбитом и потерянном состоянии.

– Выходит, так ты провёл почти тысячу лет, – раздражённо поговорил он.

– Да, так. – Холь обратил глаза к Ситрику, заметив нехорошую перемену в нём, но тот легко вынес синеву его пылающего взгляда.

Они помолчали немного. Ситрик нахмурился. Вид его был печален и жалок, как и прежде, но в глазах поселилась какая-то злоба, что было видно даже в густой пещерной мгле.

– Ты практически бессмертен. Бог дал тебе такую долгую жизнь на великие свершения и спасения душ, а всё, что ты делал, – это отмерял шагами землю? – наконец произнёс Ситрик, взвешивая каждое слово.

– Я жил, Ситка, позволь мне уточнить.

– И чего ради ты жил?

– Ради себя, – колко ответил Холь.

Ситрик фыркнул.

– Ох, послушай же ты! Я побывал в тех странах, о которых ты и не слыхивал никогда, ел еду, что в сто крат вкуснее местной подтухшей рыбы да пресного хлеба. Я путешествовал, пил, ел, смеялся и любил. Ради чего мне жить, кроме как ради собственной радости?

Холь поднялся со своего насиженного места. Пока говорил, он постоянно дёргал крыльями, будто пытался жестами что-то донести до Ситрика.

– Если бы ты только мог знать, что такое настоящая свобода и любовь, ты бы не осудил меня, как повзрослевший ребёнок, которому всё видится либо пропорционально бо2льшим, либо пропорционально меньшим, чем оно есть на самом деле, – громко произнёс он.

Ситрик молчал. Слова Холя не на шутку задели его, но тот продолжал, пожелав излить всё, что скопилось на бойком языке.

– Ты злишься лишь потому, что совесть твоя скована требованиями и обещаниями к самому себе в первую очередь, и она не позволит тебе жить столь же широко. А я же не испытываю удовлетворения в страданиях и в кусочническом познании, добытом из редких книг и баек.

Ситрик пропустил последние слова мимо ушей, давно уж отыскав, в чём можно обвинить Холя.

– Ты мог бы стать великим воином или великим властителем. Учёным мужем. Ты мог бы нести слово божье и знания в земли чуждых и ложных богов, зная, что тебе не страшны ни раскалённые решётки, ни угли на ладонях. Бог сделал тебя таким, а ты в благодарность выбрал развлечения и плотские утехи?

– Да, а что? – усмехнулся Холь.

Ситрик задохнулся от возмущения.

– Ты и спас меня наверняка только лишь ради себя, как делал всё прежде. Ради себя. Не господняя рука управляла тобой в тот момент…

– Что же, Ситка, ты хочешь сказать, что я спас тебя и пошёл с тобой не из жалости к погибающей живой душе? Не из жалости к тебе?

– Ты что-то хочешь от меня, и я ясно вижу это. – Ситрик бросил на Холя раскалённый взгляд.

Холь долго молчал, а потом произнёс скрипучим раздражённым голосом:

– Хочу. Ты прав.

– Так говори уже, зачем явился.

– Затем, чтобы тебя спасти, дурень. Хочу от тебя я только того, чтобы ты не помер по пути без огня и света.

– Ты врёшь. – Голос Ситрика подрагивал. Вероятнее всего, Холь чего-то недоговаривал, но на языке его была правда.

– Может. Тогда я хотя бы искренне верю в свои слова, а ты обманываешься и врёшь, не осмысляя того. – Птица всмотрелась в лицо отступника и лукаво прищурилась, что было равно улыбке. – Или всё-таки осмысляешь?

Ситрик стиснул зубы.

– Послушай, сынок. Я просто помог тебе. Спас тебя от верной смерти, хотел бы сказать я, но ты, святая душа, увидишь в этих словах хвастовство. Я не буду просить тебя жить так же, как жил я, ведь ты волен сам распоряжаться своей судьбой. Да, ты сам творец своей судьбы. – Холь заметил, как брови его собеседника поползли вверх. – Ни новый бог, ни старые боги не решат, что делать тебе. Такова уж твоя тяжёлая человеческая доля – свобода, данная не богом, но первыми согрешившими людьми. И счастлив тот, за кого уже всё решили и кому говорят, как поступить. Да несчастен ты, отказавшийся от указывавшего тебе бога.

– Я не отказывался от бога, – упрямо возразил Ситрик.

– Ты отступник, Ситка, и сам сообщил мне это.

– Я был вынужден отказаться от церкви, но не от бога, – уже с нескрываемым гневом выпалил Ситрик.

– А уж не ты ли сам вынудил себя? Ты так и не сказал за все эти дни, что заставило тебя отправиться в путь.

– Ты не был там. Ты не можешь говорить так! А как сейчас быть свободным мне, если я несу в себе то, что не смогу вымолвить ни на одной исповеди, и иду путём, намеченным за меня другими? Я чувствовал свободу и покой, будучи скованным обыденными для меня вещами, а теперь я загнан, хотя ноги могут нести меня в любом направлении. Я, верно, могу отказаться от мысли отыскать колдуна да принести для Ингрид Зелёный покров. Могу, но никогда не сделаю этого. – В его голосе слышалось солёное отчаянье. – Что ты смеешь говорить мне о том, что я сам волен вершить свою судьбу, когда сам что-то решил за меня! Или это ты – новый указывающий мне Господь, пришёл, чтобы не отомстить, но покарать меня по заслугам?

Холь не отвечал.

– Не стал бы ты делать что-то для меня просто так, – горько заключил Ситрик. – Я понял это из твоего рассказа. И ни для кого бы не сделал, если это хоть сколько-нибудь посягнёт на твою свободу.

– Я немало сделал добра, сынок, – негромко, но весомо произнёс Холь.

– Это добро тебе ничего не стоило.

– А должно было? Ты нашёл в пути физическое мерило добра и любви?

Ситрик замолчал, не зная, что ответить ему.

– Ты порочен, а сам упрекаешь меня, – продолжал Холь. – Если у меня один недуг, а у тебя другого рода, это не значит, что ты можешь ткнуть в мой порок пальцем, не думая, что я не надавлю на твою болезнь в ответ. Мы повздорили из-за твоей зависти. Я предполагаю, что она берёт своё начало из усталости и тревожности, одолевшей тебя с тех пор, как покинули мы жилище Бирны.

Птица перевела дух. Так много со столь молчаливым попутчиком давненько не приходилось говорить.

– Не изводись. Я вижу, что ты готов заживо сожрать себя да меня в придачу, и никакая дорога не сможет отвлечь тебя от тяжёлых мыслей. Я также вижу, что ты почти не спишь, боясь видений, и повсюду видишь лишь дурные знаки.

Холь вздохнул. Тяжело давался ему этот разговор. Отвык он говорить по душам, да ещё и на трезвую голову…

– Не думай, будто я не понимаю, как трудно быть хорошим, когда всё вокруг тебя чуждо любви и рождает лишь массу неудобств да тревожных предзнаменований. Привольно нести свет и добро, когда жизнь легка да проста.

– Всё-то ты понимаешь, – негромко проворчал Ситрик.

– Знаешь, а ведь я зря упрекнул тебя, будто бы нет физического мерила у добра. Сам сейчас подумал, что добро измеряется духовной силой и вытесняется усталостью.

Наступила тишина. Было слышно, как моросит дождь, эхом отдаваясь в проходе пещеры, да капает вода сквозь щели в земле и камнях.

Ситрик отвернул лицо, чувствуя, как горят щеки. Уязвлённый Холь, хоть и произнёс примирительные слова, продолжал злиться, раздражённо пуша перья. Он всё пытался устроиться на своем выступе удобнее, но после разговора всё кругом казалось нестерпимо жёстким. Они молчали долго. Ситрик хранил молчание, потому как не было ему что сказать, а Холь – оттого, что не решался.

Ситрик злился на себя, на свою дурную слабость и отчаяние. Злился на Холя, которому показалось, что он понял его, своего попутчика, но это было далеко не так. Злился на Ингрид и колдуна, что поселился так далеко от Онаскана. Он ненавидел себя и всю свою жизнь с того момента, как принцесса троллей вошла в Большой дом. Ненавидел путь, что не был так весел и лёгок, как была проста дорога в рассказах беспечного и храброго Холя.

Ненавидел бога. И старых богов заодно.

– Что же, – наконец заключил Холь. – Я был и воином и был вождём. Не для целого народа, но всё же. Могу сказать тебе, Ситка, что подобное величие не стоит того…

Холь приумолк, настороженно ожидая других вопросов, но Ситрик молчал, только глубоко и мерно дышал. Птица поняла, что произнесла эти слова над спящим. Глаза его были закрыты, губы стиснуты, а меж бровей пролегла напряжённая морщина. Ситрик вскрикнул во сне, и Холь настороженно посмотрел на него.

– И что тебе снится, чернокрылый? Ты так плохо и так редко спишь… – пробормотал Холь и, казалось, за всю ночь так и не заснул.

Вокруг ольхи еле слышно ходили лапы, и огненная птица напряжённо вслушивалась в эти шаги. Нет, это был не лесной зверь. Но это был и не человек. И казалось, их вовсе было двое, тех, кто сводил с ума по ночам, наступая след в след, вымораживая мокрый воздух и раскрашивая своей кровью листву под ногами.

Это были не призраки. Кто-то могущественнее призраков. Кто-то, кому под силу оставаться невидимым и неслышимым, наступая на пятки и хватая за волосы.