Ай да Пушкин… Музы о поэте

Вследствие этой-то записки Александр Сергеевич приехал ко мне в своей карете, в ней меня отправил к Хитровой.

2-я записка Хитровой написана рукою Александра Сергеевича. Вот она:

«Chere Madame Kern, notre jeune a la rougeole et il n’y a pas moyen de lui parler; des que ma fille sera mieux j’irai Vous embrasser», – а ее рукой —

«El. Hitroff».

Опять рукою Александра Сергеевича:

«Ма plume est si mauvaise que Madame Hitroff… s’en servir et que c’est moi qui ai 1’avantage d’etre son secretaire.

A.».

Следует еще одна записочка от Елизаветы Михайловны Хитровой (ее рукой): «Void, ma tres chere, une lettre de Che(remete)ff – dites moi ce qu’elle contient. J’allais Vous la porter moi-meme, mais j’ai un vrai malheur, car voila qu’il pleut.

E. Hitroff».

Потом за нее еще рукою Александра Сергеевича, предпоследняя об этом неудавшемся деле:

«Voici la reponse de Ch(eremete)ff. Je desire, qu’elle soit agreable. Madame Hitroff a fait ce qu’elle a pu. Adieu, belle dame, soyez tranquille et contente et croyez a mon devouement».

Самая последняя была уже в слишком шуточном роде, – я на нее подосадовала и тогда же уничтожила. – Когда оказалось, что ничего не могло втолковать доброго господина, от которого зависело дело, он писал мне (между прочим):

«Quand Vous n’avez rien pu obtenir, Vous, qui etes une jolie femme, qu’y pourraije faire, moi, qui ne suis pas meme joli gargon… Tout ce que je puis ronseiller, – c’est de revenir a la charge etc., etc., – et puis jouant sur le dernier mot…»

Меня это огорчило и я разорвала эту записку. Больше мы не переписывались и виделись уже очень редко – кроме визита единственного им с женою Прасковье Александровне. Этой последней вздумалось состроить partie fine[124 - Кутеж (фр.).], и мы обедали все вместе у Дюме[125 - Дюме — владелец известного петербургского ресторана на Малой Морской улице (ныне – улица Гоголя).], а угощал нас Александр Сергеевич и ее сын Алексей Николаевич Вульф. Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре. Осталось только- в памяти одно его интересное суждение. Тогда только что вышли повести Павлова, я их прочла с большим удовольствием, особенно «Ятаган»[126 - «Три повести» Н. Ф. Павлова (1805–1864) («Именины», «Аукцион», «Ятаган») вышли в 1835 году. Пушкин в рецензии, оставшейся не опубликованной при его жизни, писал: «Три повести г. Павлова очень замечательны и имели успех вполне заслуженный. Они рассказаны с большим искусством, слогом, к которому не приучили нас наши записные романисты» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 9). Встреченные одобрительно широкими кругами читающей публики, повести Павлова были признаны вредными в официальных правительственных сферах. По распоряжению Николая I переиздание книги было запрещено.]. Брат Алексей Николаевич сказал, что он в них не находит ровно никакого интересного достоинства. Пушкин сказал: «Entendons-nous (Попробуем понять друг друга (франц.)). Я начал их читать и до тех пор не оставил, пока не кончил. Они читаются с большим удовольствием». Теперь я себе припомнила несколько его суждений о романах: он очень любил Бульвера[127 - Бульвер-Литтон Эдвард Джон (1803–1873) – английский романист и политический деятель. Его роман «Пелам, или Приключения джентльмена» стал известен в России вскоре после выхода (1828). В полном русском переводе был опубликован как приложение к той же 4-й книжке 154-го тома «Библиотеки для чтения», 1859, где напечатаны «Воспоминания о Пушкине» А. П. Керн. Среди бумаг Пушкина, оставшихся после его смерти, сохранился план и отрывок сочинения, герой которого назван «Русский Пелам». По-видимому, поэт намеревался создать характер, близкий характеру героя романа Бульвера, и описать русское общество 20-х – начала 30-х годов, как сделал это английский романист в отношении английского общества своего времени. Фамилия Пелам встречается в незаконченных произведениях Пушкина «Роман в письмах» (1829) и «Роман на Кавказских водах» (1831).], «цитировал некоторые фразы из «Пельгама» в то время, когда его читал. Вследствие чего мне показался замечателен случай, что его напечатали в той же книжке «Библиотеки для чтения», где и «Воспоминания». Еще я помню (это было во время моего пребывания в одном доме с бароном Дельвигом). Тогда только что вышел во французском переводе роман Манцони «I promessi sposi» («Les fiances»)[128 - Манцони (Манзони) Алессандро (1784–1873) – итальянский писатель: поэт, романист, драматург, теоретик литературы романтического направления. Один из наиболее популярных его романов – «Обрученные», из жизни Италии XVII века – вышел в 1825–1827 годах. Русский перевод, выполненный Н. И. Павлищевым, печатался в 1831 году в «Литературной газете». Отдельной книжкой вышел в 1833 году.] – «Обрученные». Он говорил об них: «Я ничего красивее не читал».

Возвратимся к обеду у Дюме. За десертом («Les 4 men-diants») г-н Дюме, воображая, что этот обед и в самом деле une partie fine, вошел в нашу комнату un peu cavalierement[129 - Немножко развязно (фр.).] и спросил: «Comment cela va ici?»[130 - Ну, как здесь идут дела? (фр.)]. У Пушкина и Алексея Николаевича немножко вытянулось лицо от неожиданной любезности француза, и он сам, увидя чинность общества и дам в особенности, нашел, что его возглас и явление были не совсем приличны, и удалился. Вероятно, в прежние годы Пушкину случалось у него обедать и не совсем в таком обществе. Барон Дельвиг очень любил такие эксцентрические проделки. Не помню во все время нашего знакомства, чтобы он когда-нибудь один с женою бывал на балах или танцевальных вечерах, но очень любил собрать несколько близко знакомых ему приятных особ и вздумать поездку за город, или катанье без церемонии, или даже ужин дома с хорошим вином, чтобы посмотреть, как оно на нас, ничего не пьющих, подействует. Он однажды сочинил, катанье в Красный Кабачок вечером, на вафли. Мы там нашли тогда пустую залу и бедную арфянку, которая, вероятно, была очень счастлива от фантазии барона. В катанье участвовали только его братья, кажется, Сомов, неизбежный, никогда не докучливый собеседник и усердный его сотрудник по «Северным цветам», я да брат Алейсей Вульф. Катанье было очень удачно, потому что вряд можно было бы выбрать лучшую зимнюю ночь – и лунную, и не слишком холодную. Я заметила, что добрым людям всегда такие вещи удаются оттого, что всякое их действие происходит от избытка сердечной доброты. Он, кроме прелести неожиданных удовольствий без приготовлений, любил в них и хорошее вино, оживляющее беседу, и вкусный стол; от этого он не любил обещать у стариков Пушкиных, которые не были гастрономы, и в этом случае он был одного мнения с Александром Сергеевичем. Вот, по случаю обеда у них, что раз Дельвиг писал Пушкину:

Друг Пушкин, хочешь ли отведать
Дурного масла и яиц гнилых,—
Так приходи со мной обедать
Сегодня у своих родных.

Вот все, что осталось в моей памяти в добавление к тому, что вам уже сообщила прежде.

При этом присоединяю некоторые еще записки: может, они понадобятся вам.

Три встречи с императором Александром Павловичем (1817–1820 гг.)

I

Теперь, когда я ослепла и мне прочли чрезвычайно замечательное произведение графа Л. Н. Толстого «Война и мир»[131 - Роман Л. Н. Толстого «Война и мир» впервые был частично опубликован в журн. «Русский вестник», 1865–1866. Первое отдельное издание вышло в 1868–1869 годах.], где, между прочим, говорится о страстном, благоговейном чувстве, ощущавшемся всеми молодыми людьми к императору Александру Павловичу в начале его царствования, мне так ясно, так живо, так упоительно представилась та эпоха, и воротились те живые, никогда не забываемые мною воспоминания, о которых мне захотелось рассказать.

Расскажу первую – незабвенную встречу мою с императором Александром Павловичем в 1817 году. В Полтаве готовился смотр корпуса г-на Сакена[132 - Сакен Роберт Вильгельмович (1752–1837) – фельдмаршал русской армии.], в котором муж мой, Керн, служил дивизионным командиром. Немного прибитая на цвету – как говорят в Малороссии, – необыкновенно робкая, выданная замуж и слишком рано, и слишком неразборчиво, я привезена была в Полтаву. Тут меня повезли на смотр и на бал, где я увидела императора.

У меня была подруга еще моложе меня и вышедшая замуж тоже за генерала, старее гораздо ее, но образованного, приятного и очень умного человека, который умел с нею обращаться, – и мы с нею вместе ездили на смотр и вместе стояли на этом бале, против группы, где стоял император, Сакен и его йtat-major[133 - Штаб (фр.).].

Я находила, что эта моя подруга гораздо лучше меня одета: на ней была куафюра с пером, очень украшавшая ее молодое, почти детское личико, и она мне сказала, что муж выписал ей эту куафюру потому, что государь любил подобный головной убор без других украшений.

Как мне досаден сделался мой голубой с серебряными листьями цветок.

Сакен был со мною знаком проездом через Лубны, где я жила у отца до замужества, останавливался у нас в доме и весьма благоволил ко мне.

Его позволение Керну на мне жениться было какое-то нежное поздравление близкого родственника, более чем начальника.

Он и указал государю на меня, и сказал ему, кто я.

Император имел обыкновение пропустить несколько пар в польском прежде себя и потом, взяв даму, идти за другими. Эта тонкая разборчивость, только ему одному сродная, и весь он, с его обаятельною грациею и неизъяснимою добротою, невозможными ни для какого другого смертного, даже для другого царя, восхитили меня, ободрили, воодушевили, и робость моя исчезла совершенно. Не смея ни с кем говорить доселе, я с ним заговорила, как с давнишним другом и обожаемым отцом! Он заговорил, и я была на седьмом небе, и от ласковости этих речей, и от снисходительности к моим детским понятиям и взглядам!

Он говорил о муже моем, между прочим: «Храбрый воин». Это тогда так занимало их! Потом сказал: «Приезжайте ко мне в Петербург». Я с величайшею наивностью сказала, что это невозможно, что мой муж на службе. Он улыбнулся и сказал очень серьезно: «Он может взять полугодовой отпуск». На это я так расхрабрилась, что сказала ему: «Лучше вы приезжайте в Лубны! Лубны – это такая прелесть!». Он опять засмеялся и сказал: «Приеду, непременно приеду!»

Я возвратилась домой такая счастливая и восторженная, рассказала мужу весь разговор с царем и умоляла устроить мне возможность еще раз взглянуть на него, что он и исполнил.

Я поехала к обедне в маленькую полковую церковь, разбитую шатром на поле Полтавской битвы, у дубового леска, и опять имела счастие его увидеть, им любоваться и получить сперва серьезный поклон, потом, уходя, ласковый, улыбающийся.

По городу ходили слухи, вероятно несправедливые, что будто император спрашивал, где наша квартира, и хотел сделать визит…

Потом много толковали, что он сказал, что я похожа на прусскую королеву. На основании этих слухов губернатор Тутолмин[134 - Тутолмин Павел Васильевич (1773–1837) – полтавский губернатор.], очень ограниченный человек, даже поздравил Керна, на что тот с удивительным благоразумием отвечал, что он не знает, с чем тут поздравлять? Сходство с королевой было в самом деле, потому что в Петербурге один офицер, бывший камер-пажом во дворце при приезде королевы, это говорил моей тетке, когда меня увидел. Может быть, это сходство повлияло на расположение императора к такой неловкой и робкой тогда провинциалке!

II

Многие восхищались в то время – кто Сухозанетом[135 - Сухозанет Иван Ануфриевич (1788–1861) – артиллерийский генерал, позднее – генерал-адъютант, директор военной академии.], который был тогда очень молодым генералом, кто графом Орловым[136 - Орлов Алексей Федорович, гр. (1786–1862) – генерал-адъютант, принимал активное участие в подавлении восстания Семеновского полка в 1820 году и восстания декабристов; с 1844 года – шеф жандармов, с 1856 года – председатель Государственного совета.], генерал-адъютантом.

Я никого не замечала, ни на кого не смотрела: разве можно смотреть по сторонам, когда чувствуешь присутствие божества, когда молятся?

Это были только мужчины: красивые ли, не красивые – мне было все равно. А он был выше всего! Я не была влюблена… я благоговела, я поклонялась ему!.. Этого чувства я не променяла бы ни на какие другие, потому что оно было вполне духовно и эстетично. В нем не было ни задней мысли о том, чтобы получить милость посредством благосклонного внимания царя, – ничего, ничего подобного… Все любовь чистая, бескорыстная, довольная сама собой.

Если бы мне кто сказал: «Этот человек, перед которым ты молишься и благоговеешь, полюбил тебя, как простой смертный», я бы с ожесточением отвергла такую мысль и только бы желала смотреть на него, удивляться ему, поклоняться, как высшему, обожаемому существу!..

Это счастие, с которым никакое другое не могло для меня сравниться!

III

А что говорили мне все окружающие царя, танцуя со мною, право, не помню, и не смотрела я на них и не слушала их. Они все толковали о прелестной музыке Болугиянского оркестра, и действительно, она была обворожительна; царь тоже ею восхищался.

Возвратясь после смотра домой в Лубны, я предалась мечтаниям ожидающего меня чувства матери, о котором пламенно молилась и желала. Тут примешивалась теперь надежда, позже осуществившаяся, что император будет восприемником моего ребенка!

Еще до этого события мне удалось сделать путешествие в Киев в сообществе моей матери, и я там имела счастие вместе с нею посетить бесподобное семейства Раевских[137 - Семейство Раевских: генерал Николай Николаевич Раевский, герой Отечественной войны 1812 года (1771–1829), в 1815–1824 годах командовал 4-м пехотным корпусом в Киеве; его жена София Алексеевна, рожд. Константинова, внучка Ломоносова (1769–1844); дочери – Екатерина (А. П. Керн ошибочно называет ее Ниной) (1797–1885), жена декабриста генерала М. Ф. Орлова; Елена (1803–1852); Мария (1805–1863), жена декабриста кн. С. Г. Волконского, последовавшая за ним в Сибирь; София (1806–1891); сыновья – Александр (1795–1868) и Николай (1801–1843). Общение с семьей Раевских оставило заметный след в жизни и поэзии Пушкина.]. Впечатление незабвенное и вполне эстетическое. Николай Николаевич Раевский представил жене своей моего мужа, назвав его: «мой брат по оружию». Она сейчас приняла меня под свое покровительство, приголубила и познакомила со всеми дочерьми своими. Старшая, полная грации и привлекательности, сама меня приласкала. Это красавица Нина, о которой потом вспоминал Пушкин. Меньшая была Мария, кроткая брюнетка, вышедшая потом за Волконского.

Я многих там увидела, с которыми потом довелось встречаться в свете: и Дубельт[138 - Дубельт Леонтий Васильевич (1792–1862) – генерал, впоследствии (с 1835 г.) начальник штаба корпуса жандармов и (с 1839 г.) управляющий III отделением.] и m-me Фролова, на которую так все бы и хотелось смотреть! Киев сам мне представился в обворожительном виде: мы подъезжали к нему в ясный ноябрьский вечер – теплый и солнечный, когда закат позлащал главы церквей его. Ничего не могло быть восхитительнее.

Вскоре мы возвратились домой, где я, выздоравливая после долгих страданий, сопровождавших мое новое звание матери, узнала, во-первых, что император вспомнил обо мне и хвалил меня в самых лестных выражениях тетке моей Мертваго[139 - Мертваго Варвара Марковна, рожд. Полторацкая, – сестра отца А. П. Керн; с 1804 года была замужем за сенатором Дмитрием Борисовичем Мертваго, автором «Записок» (М., 1867).], которая представлялась императрице Марии Федоровне в ее кабинете, куда он нечаянно вошел. Он сказал тетке, что имел удовольствие со мною познакомиться, и прибавил: «Она очаровательна, очаровательна, ваша племянница!. Какое внимание и какая память!

Потом тою же весною муж мой Керн попал в опалу, вследствие своей заносчивости в обращении с Сакеном.

Я забыла сказать, что немедленно после смотра в Полтаве господин Керн был взыскан монаршею милостью: государь ему прислал пятьдесят тысяч за маневры.

Надобно сказать, что Сакен, поближе узнав Керна, не очень благоволил к нему и, зная нашу интимную жизнь, не слишком его уважал.