Сейф за картиной Коровина

– Делай, как решил. Только позволь мне пожить здесь, пока не закончатся выпускные экзамены.

Вслед за выпускными экзаменами начались вступительные, и переезд снова отложили. А когда Дайнека поступила в университет, о ее переезде на дачу уже никто и не заводил речи.

С Ниной Дайнека познакомилась задолго до появления в ее жизни Насти-Здрасти – сразу, как только они с отцом переехали из Красноярска в московскую квартиру.

В первый же день Вячеслав Алексеевич отпустил дочь гулять с новой подругой, и Нина стала для Дайнеки проводником в новый мир, кем-то вроде столичного жителя, который помог растерянному провинциалу перейти через улицу. Благодаря ей Дайнека узнала и полюбила Москву. Она навсегда запомнила, как, широко распахнув руки, Нина прокричала:

– Дарю тебе Арбат!

Подруги стояли посреди шумной улицы, похожей на маленький базар. Где-то рядом, в толпе, звучала живая музыка, какой Дайнека никогда не слышала раньше. Отныне все казалось праздником. Она была уверена, что теперь-то и начинается ее главная и настоящая жизнь. Наконец отступила тоска, исчезли обида и растерянность, и больше не было ощущения, что ты чему-то изменил или кого-то предал…

Потом обе девушки сидели на стульчиках посреди мостовой. Художник, рисовавший портрет Дайнеки, оказался халтурщиком. А вот другой, хотя и был пьян, рисовал мастерски. Он был красив особенной, туберкулезной, красотой, которая быстро исчезает, превращая своего обладателя в иссохшую мумию. Его рука уверенно и красиво порхала из одного угла бумажного листа в другой. Под обычный алкогольный треп художник изобразил Нину с такой точностью, что та, увидев портрет, замешкалась, а потом наклонилась и поцеловала его в голову. «Туберкулезник» поднял глаза… и не взял денег.

С тех пор прошло восемь лет, а Нинин портрет, подаренный ею, до сих пор висел в Дайнекиной комнате.

Нина была старше на два года и уже училась в университете, когда пришла пора определяться Дайнеке. На последнем родительском собрании учительница английского языка сказала Вячеславу Алексеевичу, что его дочери ни за что не поступить в университет без репетитора. Обладая бесспорными способностями к языку, Дайнека говорила на неопределенном диалекте, затрудняющем перевод. Английский в красноярской школе преподавала учительница по фамилии Золотая, но ее преподавание было «деревянным».

Очень скоро нашелся репетитор – заслуженный, пожилой, с профессорским званием, имеющий к тому же фамилию Натансон.

Вячеслав Алексеевич был доволен. Ему казалось, что и звания, и фамилия послужат гарантией поступления дочери в университет.

Оказавшись в профессорском доме, Дайнека тут же была усажена на кожаный диван в гостиной. Она осмотрелась и потыкала пальцем в светлую диванную обивку, проверяя ее на подлинность.

– Деточка, уберите пальчик, вы можете разорвать кожу, – пропела елейным голосом хозяйка дома с седыми букольками.

Она принесла чай, который должен был скрасить минуты ожидания. Проникнувшись глубочайшим уважением к профессору, Дайнека с наивным рвением явилась на пятнадцать минут раньше, несмотря на строжайшее наставление приходить точно в назначенное время. И это была еще одна провинциальная привычка, от которой ей предстояло избавиться.

Дайнека сидела в просторной комнате, уставленной дорогой мебелью, со множеством красивых антикварных вещиц. Паркетный пол был застлан огромным ковром с кистями. По углам стояли высокие китайские вазы.

Как только хозяин дома освободился, они прошли в его кабинет. Для начала Яков Абрамович въедливо проэкзаменовал Дайнеку, потом с жалостью посмотрел на нее и вынес приговор, грассируя:

– Дело дрянь!

То, как он объяснял, учил и натаскивал, не поддавалось никакому описанию. Понимая, что поступление в университет теперь неизбежно, Дайнека усердно занималась.

И все было бы хорошо, если бы не одно тревожное обстоятельство.

На первом же занятии Яков Абрамович, проверяя диктант, склонился и как бы невзначай прижался к ней. Дайнека поежилась, но не придала этому значения. Уже через три занятия педагог, опять-таки совершенно случайно, жестикулируя, коснулся ее груди.

Девушка была в смятении. Не смея подумать, что профессор делал это умышленно, пыталась всему найти объяснение и не находила его.

Окончательную жирную точку в сомнениях поставила рука преподавателя, запущенная под ее юбку. С ровесником она бы, не задумываясь, рассчиталась за хамство. Но с профессором, стариком…

– Яков Абрамович, пожалуйста, не надо, – жалобно попросила Дайнека.

– Деточка, миленькая, а я ничего особенного и не делаю. Вы такая хорошенькая, что выше моих сил не обращать на это внимания.

Дайнека не знала, как ей быть и к кому обратиться за помощью. Рассказать обо всем отцу было стыдно. Не хотелось его провоцировать на расправу с профессором-педофилом. Получалось, что и посоветоваться-то не с кем.

С каждым последующим уроком профессорские домогательства набирали силу, а фантазии заходили все дальше. Девушка молча сопротивлялась, а когда выходила из кабинета, профессорская жена в седых букольках понимающе улыбалась.

В конце концов действия репетитора стали еще решительней: он попытался завалить ученицу на кушетку. С трудом отбившись, Дайнека решила, что дальше так продолжаться не может. Ощущение безысходности перерастало в депрессию.

Однажды, стоя на балконе, Дайнека смотрела вниз и думала: «Шагнуть – и все закончится». Нина схватила подругу за шиворот.

– Что с тобой? – испуганно спросила она. – Случилось что-нибудь? Я же вижу, случилось… Колись!

Дайнека разрыдалась. Захлебываясь и глотая слова, открыла ей страшную тайну. Никогда больше она не видела Нину такой разъяренной.

В тот же вечер подруги подкараулили Якова Абрамовича во дворе и применили к нему воспитательные меры. Профессор, как мог, прикрывался руками, а Нина била его сумкой по плечам и по спине, приговаривая:

– Будешь еще приставать, хрен старый, будешь? Молоденькую тебе захотелось… Вот тебе, вот тебе молоденькая, козел!

Назавтра, когда Дайнека пришла на занятия, Яков Абрамович, не глядя в глаза, сказал:

– Знаете ли, деточка, боюсь, что нам с вами придется расстаться. Я что-то неважно чувствую себя… в последнее время. Надеюсь, вы достаточно хорошо подготовлены. Мое почтение батюшке.

В университет Дайнека поступила.

Светало.

«Нина была лучшей подругой на свете, красивой и доброй. Однако и лучших настигает злая судьба…» – Дайнека горько всхлипнула и, повернувшись на другой бок, забылась наконец глубоким сном, похожим на беспамятство.

Глава 7

Что случилось, того не воротишь

Прощание получилось недолгим. То ли график ритуального зала был напряженным, то ли сознание Дайнеки погрузилось в режим нереального времени. Она не хотела мириться с происходящим и потому видела только живые цветы и слышала абсолютную тишину.

В полупустом катафалке, где кроме матери Нины и Семена Семеновича были еще несколько незнакомых ей людей, Дайнека хотела только одного: чтобы все это скорее закончилось.

Нину похоронили на старом московском кладбище, рядом с давно умершими родственниками. Среди старинных надгробий для нее нашелся маленький клочок кладбищенской земли, выкупленный много лет назад бабушкой Эльзой Тимофеевной, которая тоже уже лежала здесь.

Когда Дайнека вернулась домой, она уснула, и ей ничего не снилось.

Сон был прерван шумом, похожим на грохот водопада.

С подоконника во все стороны разлетались холодные брызги, до самой кровати растеклась огромная лужа. Вскочив с постели, Дайнека закрыла окно и замерла, ощутив гипнотическое воздействие ливня.

После затяжной изнуряющей жары небо щедро отдавало долги, обрушив на Москву неистраченные запасы воды. Из водосточных труб вырывались мощные потоки, словно стремясь до краев наполнить гигантский каменный колодец. Воображение просчитывало скорость его наполнения, рождая фантазии, от которых удушьем сдавило горло.

Тропический ливень казался стихийным ответом на катастрофу в жизни самой Дайнеки, созвучным ее внутреннему состоянию.

Она долго стояла у окна, с тоской внимая гулкой пустоте квартиры. А когда тишину разорвал дверной звонок, вздрогнула и устремилась в прихожую.

В квартиру бодренько вбежала Тишотка, за ней вошла Аэлита Витальевна. Наглотавшаяся лекарств, мать Нины казалась заторможенной, почти равнодушной, однако и теперь не давала себе послабления – ее губы, как всегда, алели яркой помадой.

– Здравствуй, Людочка. Ты прекрасно выглядишь, и черный цвет тебе к лицу.