Fide Sanctus 2
…Решив войти со стороны курилки, я дошёл до беседки во внутреннем дворе универа и застыл. Сто лет будут жить. Издав победный клич, Свят спрятался за огромным сугробом. Вера собрала кучу снега и начала утрамбовывать его в руках. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал, а щёки алели.
– Как грудки снегирей, – немедленно нашёл сравнение Агрессор.
Долепив снежок, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону елисеевского тыла. И именно в этот миг он вздумал выяснить обстановку. Просвистев по воздуху, снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже. Вера заливисто захохотала, а люди в курилке захихикали.
– ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! – крикнула она, отсмеявшись. – ПОЛУЧИЛ?!
– БЫЛ ПЕРЕРЫВ! – гаркнул Свят, стряхивая снег. – Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!
– Не было перерыва! – отрезала она, дыша на пальцы. – Кто его согласовывал?!
– Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!
– После того, как мне в спину саданул?! И «перерыв»?! Хитрожопый какой!
Она будто и была легкомысленно счастлива – но вот её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну обиды и раздражения. Ничего себе; всего месяц вместе, а он тактику слома под себя уже запустил? В этот раз раньше начал; ну ещё бы. Слишком неудобная женщина.
Хорошо, что она чувствует раздражение; плохо, что подавляет его.
Заметив меня, он подбежал, протянул руку и, щурясь от солнца, спросил:
– На большие выходные уезжаешь?
Пожав его мокрую ладонь, я не ответил. Я устал сомневаться, имею ли право не ехать к матери. Пошли бы уже к чёрту эти восьмимартовские выходные, что висели на носу межсезонной соплёй.
Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила снежок, и от неё было трудно оторвать взгляд: до того уверенными и ловкими были её жесты. Наконец размахнувшись, она метнула снежок. Я успел услышать свист, а потом… солнечный март выключился. Лоб и скулы свело холодной болью. Свят заржал как конь, согнувшись пополам и уперев руки в колени.
– ПРОСТИ, ОЛЕГ! – крикнула Вера, прижав ладони к щекам.
– Да, прости, Олег, – выдавил красный от смеха Свят. – Прямо… в башню… Сука… Идеально…
Уланова спешно подбежала; на её лице был написан совестливый ужас.
– Извини, – повторила она, помогая мне счищать с лица снег.
Её пальцы были ледяными; им ни капли не помогло, что она так усердно дышала на них. Пасмурные Бермуды залило солнцем – но и шторм не отставал. Казалось, после этого дождя из палубы полезут боровики размером с тент. Голубые глаза Улановой мерцали отчётливым бирюзовым отливом.
Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?
– Успел взгляд переодеться в учтивость? – забеспокоился Спасатель, поглядывая на Свята.
– Плевать на это! – Агрессор улыбался солнцу, как чеширский кот.
Отойдя, она принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.
– Давай-ка пальчики греть. – Елисеенко небрежно и властно обхватил её плечи и ладони.
Он будто хотел добавить: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил – и тоже в харю». Но промолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили, – но промолчала тоже.
– На пару идёшь? – натянув усмешку, произнёс я.
– Иду. – Отпустив её, он зашагал к их вещам у беседки. – Похлюпаю побеждённым куском говна.
– Да хватит! – Глаза Улановой сверкнули. – Ничья! Может не быть проигравших!
– Может не быть выигравших, – тихо сказал я. – А проигравшие будут всегда.
Она пристально посмотрела на меня, забыв о неловкости. Нет. Звать себя сумасшедшим было рано. Её глаза и правда играли бирюзовыми бликами: особенно на таком – свежем и холодном – солнце.
Между нами с надменным лицом втиснулся Свят, и мы пошли ко входу. Его мимика никогда не отличалась таинственностью – а сейчас желание заткнуть мои трели о победах и проигрышах бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко. Но если она что-то и заметила, то виду не подала.
– Ты слишком жесток к нему! – нервно воскликнул Спасатель. – Я его единственный защитник, а ты плюёшь на мои слова! Ты должен стараться не задевать его. Свята жаль – как и маму. Они мало могут и понимают сами! У них тяжёлая жизнь! Ты должен помогать им! Нести за них ответственность!
– Иди нахрен! – отрезал Агрессор. – Не устал два года бормотать эту чушь? Завязывай!
– Если бы они просто были слабыми и жалкими! Так нет: они нападают и издеваются! – плаксиво крикнула Жертва. – И всё равно требуют, чтобы их при этом обожали! А нас кто пожалеет?
– Я и дальше не поддамся, ты понял? – Агрессор смотрел на Спасателя властно и непреклонно. – У нас тоже была бы тяжёлая жизнь, если бы мы не улучшали её. Мы ведь улучшили свою сами? Да!
А значит, это возможно.
На втором этаже Свят отдал Улановой её рюкзак и напомнил:
– В столовой. После этой пары.
Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, она с нажимом кивнула. Я молча пошёл выше, не дожидаясь его. Может, он уже приколотит её к себе кровельными гвоздями? На миг мне почудилось, что она почувствовала примерно то же. Но скорее всего я просто додумывал то, что хотел бы увидеть.
Было бы, конечно, приятней считать, что он целиком запудрил ей мозги, и они сошлись по его указке. Но я видел, что она совершенно не «жертва обстоятельств». Она вступила в эти отношения по своей воле; делала то, что хотела сама. Пусть так; на здоровье.
Я только хотел успеть открыть ей глаза, когда она ещё не будет понимать, что происходит. А я, с начала до конца отсмотрев историю Марины, понимать это буду. Какая она была на первом курсе! Статная, весёлая, шумная, открытая миру куколка. А он превратил её в тряпку, что способна только бояться его недовольства. В виноватую игрушку с вечно опущенной головой.
Получится новая Марина, или Вера выстоит?
Казалось, что может; хотелось, чтоб смогла.
Марина
Зайдя в главный корпус, я потёрла окоченевшие руки и направилась к столовой. В кармане пальто завибрировал телефон. Максим. «Мариша, не буду мешать, позвони, когда сможешь. Отличного дня».
Блин, ну какой же скучный.
По старой привычке я дёргалась всякий раз, как мне писал парень: боялась, что это узнает Свят, и его не удастся убедить, что я никаким поведением к себе интерес не провоцировала. А потом с болью вспоминала, что теперь свободна. Но ощущалась эта «свобода» как потеря смысла жить.
Он был стержнем, на котором держалось моё всё. Я переняла его убеждения, правила, симпатии и антипатии, законы, распорядки… Да и разве не так стоит делать, если мужчину безумно любишь? Это заложено в самую глубину «мужского» и «женского».
Ведь заложено же?
Я твердила себе, что он потерян и стоит попробовать жить дальше. Но всерьёз в это не верила. Я чувствовала: ещё будет момент, чтобы всё вернуть. Эта мысль была похожа на занозу глубоко внутри мозга; навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.
Войдя в столовую, я нашла глазами стол, за которым сидели Настя и Лина. Они любили обедать здесь, и я уступала: без них мне было одиноко. Сама я ненавидела тут бывать: всё здесь напоминало о круглом столе, когда моя проницательность будто атрофировалась. Ну почему я не заметила, как мой парень пожирает глазами девицу Гатауллина?..
А если заметила бы? Если бы заметила – ещё тогда? Изменило бы это что-то?
Эти вопросы давно не раз прогорели внутри – и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым не сказали, что митинг отменяется. Едва я оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, не видный со входа. Внутренности мгновенно переплелись в узел. Только не это.
– Можем уйти отсюда, Мариш, – робко предложила Лина. – Поедим в другом месте.
– Нет, мы поедим здесь, как и собирались, – отрезала я.
Эта картинка заискрила в груди такой болью, что на миг мне показалось: вот-вот грянет сердечный приступ. Я и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!
Нет, никаких «приступов». Только отточенное показное безразличие.
…Уланова сосредоточенно грызла ручку, читая ветхую книгу, лежащую на столе. Обнимая её плечи правой рукой, Свят читал конспект по криминалистике; я помнила эту его тетрадь. Справа от Улановой сидел Петренко. Он крутил в руке пакетик сахара и читал книгу в мягкой обложке, держа её на весу. Её название скрывалось под его длинными пальцами. Я разобрала только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора – Эрих.
Сделав паузу в чтении, Уланова рассеянно посмотрела в сторону раздачи, зацепилась взглядом за нутро книги Петренко и начала внимательно её читать, сдвинув брови. Заметив её взгляд, Олег краем губ улыбнулся и медленно подвинул руку с книгой ближе к ней. Смутившись, она отвела глаза, что-то пробормотала и неловким жестом откинула за спину волосы. Свят делал вид, что читает, но, конечно, всё замечал; на его скулах проступали красные пятна. Он будто сидел в этой избе-читальне совсем не по своей воле. Да и идея её организовать скорее всего принадлежала не ему.
Почему она не боится задеть его общением с его другом? Мне жутко захотелось обнять Свята; попросить прощения за все эмоции и обвинения, которые я вылила на него в вечер, когда он объявил о ней. Как же немудро и нагло я себя тогда повела… Как плохо, должно быть, он теперь думает обо мне. А в этой компании, возможно, ощущает себя так же одиноко, как я без девочек. И мне хотелось подбежать и сказать, что я здесь; что я есть!
Это мой мужчина; мой! Я столько вытерпела, столько сделала ради этих отношений!
Он сказал, да, что «любит» её, но потому, что она заставила его так сказать! Стерва! Управляет им так, что он думает, будто всё решает сам! Крутит изо всех сил; ну ещё бы! Отхватила такой вариант!
… – Мариш. – Лина будто пыталась снять неловкость. – Едем же на мастер-класс, да?
– Давай быстрее ешь! – Настя злобно подтолкнула ко мне ягодный бисквит. – И едем!
Наверняка ей тоже не улыбалось долго обтекать под безразличием бывшего. Услышав голос Шацкой, Олег задержал взгляд на наших тарелках и снова уткнулся в книгу. Я была готова поклясться: в его глазах мелькнуло что-то вроде «У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты».
Допив то, что было у неё в стаканчике, Уланова встала, поцеловала Свята, взъерошила его волосы, взяла рюкзак и пошла к выходу. Я с невольной тоской замерла. Она попрощалась с ним очень спокойно, даже небрежно, блин. Не заискивала, не улыбалась; не отслеживала взглянувших на него девушек.
Пошарив в кармане куртки, Свят вытащил связку ключей и крикнул:
– Вера, эй!
Едва она обернулась, он ловко кинул ей ключи и вальяжным, крутым тоном сказал:
– Сваргань там что на ужин! Приду максимум через два часа. Умеешь, чтоб и быстро, и вкусно?
Ключи от дома! Как она это сделала?!
Машинально, корявым жестом поймав ключи, Уланова замерла, выглядя довольно нелепо. А потом поджала губы, бросила ключи назад и громко сказала:
– Приду к ужину, часов в восемь. Умеешь без кроличьих салатов?
Петренко ухмыльнулся, грызя пакетик сахара. Я боковым зрением видела, что девочки тоже смотрят на Уланову: Настя – исподлобья и задумчиво, Лина – иронично и тепло. Свят поймал ключи; на его лице мелькнула смесь смущения и злости. Но он справился с мимикой, заложил руки за голову – как делал, когда хотел показать, что он главный, – и лениво рассмеялся.
Из последних сил сглаживал её хамство… переводил всё в шутку… Бедный…
Вытащив из кармана куртки наушники, Уланова подключила их к телефону, намотала шнур на пальцы, заметила наш стол, кивнула Лине в духе «привет» и быстро пошла к двери. В её взгляде на меня не мелькнуло высокомерия или превосходства, но я всё равно была вне себя от возмущения.
Я словно пересадила себе его сердце – и ощутила ту же бурю, что он.
Мало того, что она не хочет держать при себе ключи от его дома – привилегию, за которую многие бы поборолись! Так она ещё и выставляет его в таком свете при его же друзьях! Даже я поняла: он был унижен! Совсем не ожидал, что ключи прилетят обратно! А уж Олег, конечно, понял гораздо больше!
ГЛАВА 20. «Пока Фромм в гробу вертелся»
Если индивид способен на плодотворную любовь,
он любит также и себя;
если он способен любить только других,
он неспособен любить вообще2
Хранитель
– Люди – в каком-то смысле мазохисты, – протянула Площадь, прижавшись к моему плечу. – Они всегда выберут не того, кто любит их, а того, кто любит себя.
Я улыбнулся, погладил её пальцы и возразил:
– К тем, кто любит себя, тянутся не из мазохизма, а из жажды безопасности. Когда рядом с тобой тот, кто в первую очередь заботится о себе, ты чувствуешь, что имеешь полное право делать так же. А когда рядом тот, кто ставит твои интересы выше своих, будь готов, что он потребует этой жертвенности и от тебя. И это не говоря о том, как притягательно всё, что вызывает зависть.
– Ну, знаешь! – фыркнула Река. – Пламя для мотылька тоже притягательно, но оно его и губит!
– Нет, он прав! – воскликнул Университет, пошуршав замёрзшим плющом. – Человек, который любит себя, никому не вредит. Просто некоторые думают, что если человек любит себя, он тем самым заявляет, что больше никого любить не собирается.
– А на деле всё строго наоборот, – тепло ему кивнув, добавил я. – Любить других умеет и готов лишь тот, чья главная любовь – он сам.
– Ох, – со смесью нежности и досады сказала Площадь. – Ты просто повторяешь за ней.
– Ну что же поделать, если тут я с ней согласен.
Артур
20 марта, суббота
– Нет, Вова не будет бесконечно вас спонсировать! Мне грустно и стыдно видеть, как выборочно вы мыслите! Не замечаете, как много он делает для вас, зато сразу замечаете, когда он отказывается сделать что-то одно! – Мать взмахнула вафельным полотенцем и уставилась в окно.
«Грустно, стыдно». Начала разговаривать, как больная, когда стала ходить к своей мозгоправше.
– Не так уж дорого они стоили! – в сердцах бросил я. – Он может себе позволить!
Повернув ко мне лицо, она изумлённо потрясла головой: будто слов у неё было в избытке, но ни одно из них она не считала уместным.
– Какая разница, сколько стоили? – Её голос дрогнул: эта речь явно давалась ей с трудом. – Подарили – нужно беречь. Вы что, специально разбили эти колонки? Я понимаю вашу злость, но…
– Не то чтобы специально, – угрюмо пробубнил Артём. – Но, короче, сорри. Скажем так.
Я гневно уставился на него. Он осёкся, но в его глазах не было испуга; он смотрел с вызовом.
– Слушайте. – Мать подняла руку в жесте «теперь говорю я». – Я сопереживаю вам. Перемены – это всегда тяжело. Я знаю, вы злитесь, обижаетесь, ревнуете. Имеете право. Я вас очень люблю. Вы всегда будете для меня очень важными людьми. Но себя я тоже люблю. И хочу, чтобы жизнь приносила мне счастье. Я прошу: будьте мягче к Володе. Ваш отец за столько лет ни разу о вас не вспомнил. А Вова очень старается наладить с вами отношения. Очень! Возможно, вам это незаметно, но мне…
Она говорила уверенно и властно; то затыкая полотенце в карман джинсов, то размахивая им, как вымпелом. Я смотрел на неё почти с ненавистью: до того много злобы пилило душу пополам. Она опять подбирала слова придирчивее, чем подбирает их, переводя тексты, но ни разу не сказала: «Да, Володя нам и правда не нужен. Будем жить, как раньше: втроём».
– Я тоже люблю вас всех, ма, – негромко признал Артём.
Как просто завоевать обожание десятиклассника!
Злость в горле так распухла и заострилась, будто я подавился косточкой сливы и не откашлял её.
– На самом деле в твоих словах что-то есть, – добавил Артём, закинув на плечо рюкзак. – Ты круто подобрала их. Я впитал и подумаю. Пошёл, окей? Химик нереально щемит за опоздания.
– Спасибо, Тёма, – с чувством сказала она, отбросив со лба волосы. – Спасибо, что дослушал. И мне жаль, что тебе придётся торопиться.
Ответив ей рассеянной улыбкой, он направился в прихожую.
– Обуй что-то потеплее! – гаркнул я, выглянув из-за угла. – Слышишь меня?!
– Весна! – Артём беспечно сунул ноги в кеды. – Крестьянин, торжествуя…
– Календарная только! – перебил я, хлопнув по стене. – Этот самый свой… реферат взял?!
Торопливо застегнув куртку и захохотав, Артём весело выскочил за дверь.
Вот леший; если просрёт реферат, ему снизят четвертную.
Я закатил глаза и облокотился о стену. Мать кинула полотенце на стол: у вазы, из которой торчал букет бирюзовых хризантем. Порожняком её Володенька свет Илларионов сюда не ходил.
– Спасибо, что следишь. Он справится, Артур. Он уже вырос. – Она мягко улыбнулась. – Я очень ценю, что ты такой старший брат. Такого ещё поискать. Но я тебя прошу: не говори о Володиных деньгах так пренебрежительно. Ты уже сейчас должен понимать, что адвокатура – не лёгкий хлеб. Он имеет право не тратить на вас ни копейки, но тратит много.
Теперь она говорила еле слышно; её мог бы заглушить даже пылесос у соседей. Мозгоправша не шла ей на пользу. Раньше она была сильной, непримиримой амазонкой! Её глаза горели огнём женщины с характером; она всё могла! А теперь только и делает, что «понимает наши чувства»!
– Вы со своим Володей никого вокруг не замечаете! Что ты вообще в нём нашла?! Почему годами считала всех недостойными себя, а его вдруг посчитала достойн…
– Это неправда, про «никого не замечаете», – холодно отрезала она. – Я посвящаю много времени и тебе, и Артёму. Я не буду с тобой это обсуждать и запрещаю в таком тоне со мной говорить.
Опять эта коронная фразочка.
Я вызывающе уставился в её глаза. Сейчас они были похожи на те синие тарелки, которые сраный Володя купил на эту кухню в то воскресенье. Вот какого чёрта ему нужно?! Можно было переставать надеяться, что это просто забава. Он таскался сюда с конца сентября; а уже конец марта. Сегодня снова принесёт еды и вина; будет трещать об адвокатских буднях, спрашивать о делах «наших ребят» и обнимать её за плечи. Изощрённо и незаметно принуждать выбирать его, а не сыновей.
Есть вообще на земле мать хуже, чем моя?
* * *
Зеркало было так заляпано брызгами, что казалось, моё отражение переболело оспой. Опустив глаза, я повернул ручку крана, и кран… выстрелил струёй мне по джинсам. Запоздало отскочив, я закатил глаза и отмотал полметра от рулона бумажных полотенец.
Помогли они не лучше, чем припарка мёртвому; мокрые джинсы отвратно липли к ногам. Самое то; вот чего не хватало. Вроде и сбрил усы, а вроде и вот он – эффект уссатости.
Сбоку от зеркала висела табличка «Ответственный за пожарную безопасность – И. В. Тарарыкин». Я хмыкнул. Чувак, который был бы недоволен, что я тут покурил, будто сошёл со страниц чеховского рассказа. Тарарыкин. Я прямо видел, как он «чистил свои парадные сапоги – с такой энергией, что шум ваксельной щётки был слышен во всех комнатах3». Чёрт, нахрена я вообще припёрся сюда?
Надо было остаться дома, закрыться в комнате и дочитать Антон Палыча.
…В баре он крикнул «Без сроков и отчётности!», но мысленно я всё равно дал ему срок до весны. Весь ноябрь, декабрь и январь Елисей молчал. Я думал, что всё ясно, как белый день, и ждал момента триумфа. Я был прав; он ей не нужен. Царевич проиграл, но не хотел отдавать деньги. А кто бы хотел?
А к концу февраля он привёл её в нашу компанию, представив как свою бабу. Я не мог поверить, что оказался неправ; что она банальней и наивнее, чем я думал. Она виделась кем-то со стержнем, с «железной рукой»… А между тем ей, сука, «было до него дело»; да ещё какое. Певичка всё же повелась; потому что все бабы одинаковые. Тачка, этикет, смазливая харя – и дело обстряпано.
Начав тот разговор, Елисей строил из себя щедрого грека, благородного, мать его, римлянина – но я мгновенно понял, чего он хочет. Чтобы она не узнала от меня о пари. Это было удобно: не пришлось выпрашивать деньги у матери. Но… Хоть и Елисею была выгода от того, что я не отдавал долг, мне всё равно казалось, что этот договор унижает только меня. Нападать на сына зава было нельзя – да ещё и когда моим научруком по курсачу стал Рома.
Олег теперь держался отстранённо. Я злился на Елисея, а гавкал на него – и понимал, что он дистанцируется. Он ещё осенью первого курса заработал репутацию того, на кого где сядешь, там и слезешь. Елисей же искрил сытой самцовостью и заносчивой бравадой: как и должен был делать сраный, сука, победитель. Теперь он ещё сильней злил меня уверенностью в своей исключительности.
Уланова же со мной вообще вела себя так, словно мы ехали в автобусе: рядом стоять вынуждены, но друг друга не знаем.
* * *
Помахивая банкой пива, Авижич что-то кричал в ухо девице, накрашенной в стиле Чингачгука. Она хихикала и поглядывала на внушительного размера подругу. Для себя Никита отбирал баб тщательно, а вот для друзей… Как истинный физик с тех заданием. «Не мужик? Не мужик. Пойдёт».
Единственной пышкой, которая мне нравилась, была блондинка, что дружила с Мариной. Лишний вес её не портил; эта девица походила на пахучий и пряный десерт. Но она долго мялась, а после Нового года сказала, что между нами «ничего не будет».
Авижич. Брюнетка. Монументальная подруга. Больше за столом никого не было. Так и не решив, что разозлило бы меня сильнее – их наличие или отсутствие – я с размаху сел на диван, выложил на стол пачку Винстона, воткнул руки в карманы мокрых джинсов и, склонившись к Никите, крикнул:
– А где девчонка Олега?
Девахи обменялись многозначительными взглядами; пухлая что-то пробормотала.
– Ушла, – ответил Никита. – Он ей что-то там сказал… Так, с сарказмом, типа. И она…
– В смысле «что-то там»?! – возмутилась брюнетка. – Все прекрасно слышали, что он сказал!
– Так не делают! – подхватила её подруга. – Академик, тоже мне! Сначала «пойдём вместе», а потом… Что она такого сказала, Таня? «Зачем нужны книжные шкафы?»
– Да, – кивнула та, взяв со стола коктейль. – И сказала, что шкафы нужны для одежды.
Я отвернулся и с ухмылкой уставился на полуголых девиц, что плясали поблизости.
И сказал Одиссей: «Чужаков распознаешь ты сразу».
– «Тебе лучше уйти, а то я как выпью, Хромма открываю»! – свирепо передразнила брюнетка. – Умник, нет сил! А когда сообщения ей писал, мы всей комнатой с них угорали! Там ошибка на ошибке! Причём глупые такие… Как будто на чужом языке пишет!
– У него дисграфия, – буркнул я.–Это не безграмотность. Это типа… особенность мозгов.
Он и при таком раскладе неплохо обустроил свою жизнь; показал, что дисграфия не преграда для ВУЗа – и даже старостатства. Ни дня не стыдился своей писанины, скотиняка. Молодец.
Впрочем, может, и стыдился. Но правильно: так, чтоб никто этого не видел.
Журнал ему методистки помогали заполнять, преподы быстро привыкли к его конспектам, а для рефератов и курсачей он поставил на ноут программу, которая правит ошибки: не обычные, а именно такие. На втором курсе он даже ходил на беседу со школьниками с дисграфией: тётки-педагоги пригласили рассказать, что с этим отлично живут, учатся, сдают сессии, пишут работы и даже рассказы.
– Псих, короче, как я и думала, – резюмировала пухлая, куснув дольку апельсина. – И второй псих тоже, жаль, что красавчик. Мы с Таней до входа на улице курили, так он глянул так… Типа мы полные дуры. И длинному процедил, что ещё полночи мозг музыкой рвать, а тут, мол… «дымом душат». Хам, хоть бы тон понизил! Можно в следующий раз отдельно от них, мальчики?
А давай ещё и от тебя отдельно.
– Психи, что поделать, – закивал Авижич, что явно рассчитывал на пилотку брюнетки.
– Так что, книжный шкаф за вашей подругой пошёл? – рассеянно спросил я. – Типа извиняться?
– Да куда, прям! – Никита насмешливо хлопнул меня по колену. – Вон же он!
Покачивая банкой пива, на танцполе скакал Олег: как всегда неуклюже. Ещё в наш дебютный поход на первом курсе стало ясно, что оба уха ему отдавил медведь. Даже танцуя под трек из двух нот, он не мог попасть ни в одну; все его танцы были максимально нелепыми. Его белая футболка светилась в ультрафиолете и превращала его в Каспера на выгуле. Затормозив с прыжками, он поднёс пиво ко рту, и ему в спину влетела бухая девица. Не устояв, он чуть не упал на Уланову, что отплясывала в двух шагах от него. А вот она попадала в каждую ноту; слух у неё был что надо.
Пиво брызнуло на её чёрную футболку, завязанную на животе узлом. Вскрикнув, она отскочила и наступила каблуком Святу на ногу; тот дёрнулся и раздражённо заорал на них обоих.
…Когда Елисей прилип к нашей дуэтной тусовке, Олег вскоре заявил, что он «манипулятор-инфантил с синдромом царя», и выбрал держаться с ним прохладно. Охотно он лишь просвещал его, как и всех, на тему всяких психологических премудростей. Связующим звеном трио, по сути, был я: не хотел терять ни главного друга, ни полезного. Дружба с сыном зава пригодится.