Fide Sanctus 2
Иногда, впрочем, Олег помогал Святу: слабей, чем мне, но сильней, чем прочим. Порой он типа как считал своейобязанностью ему помогать – почему, неясно.
Елисей всегда старался стать Олегу более близким другом, чем тот хотел. А сейчас всё стало наоборот. Теперь это Елисей терпеть не мог, когда Олег мелькал рядом. А вот у Олега появилась причина почаще проводить время с ним. Забавно, конечно, всё это.
…Почувствовав тычок в бедро, я обернулся.
– Мы в туалет, – трагическим басом бросила пухлая, перешагнув через мои колени.
Я проводил глазами их чеховские силуэты, понаблюдал, как Олег отряхивает улановскую футболку, а она хохочет, помогая ему, – подвинулся к Никите и протянул к его бутылке свою.
– Как ты умудрился не заржать на Хромме? – Он звонко чокнулся. – Пока Фромм в гробу вертелся. Мужик! Я уж старался не ржать, а то не дадут же.
Ухмыльнувшись, я передёрнул плечами и вновь покосился на танцпол. Закончив спасать футболку, Уланова поцеловала Свята в нос и обняла за пояс. Лицо Елисея немного смягчилось.
В той степени, в какой может смягчиться кирпич.
Дождавшись припева, Петренко нарисовал руками волну и задвигал ногами на манер лунной походки. Чёрт бы его побрил, но для чувака без слуха это было вполне сносно. Закончив, он лукаво ткнул в Уланову пальцем, будто говоря: «спародируешь?» Она весело кивнула, повторила за ним и выжидающе поглядела на Свята. Тот засунул руки в карманы и скопировал только движение ног. Две девицы поодаль уставились на его лунную походку взглядами хищниц. Не обратив на них внимания, Вера захлопала и засмеялась.
Покачав головой, я сдвинул брови. Она вдруг показалась мне невыносимо на кого-то похожей. На какую-то бабу, которую я знал давно, но никогда не понимал полностью.
– Слушай! – заорал Никита. – Ко мне можем поехать с бабами! У меня родители свалили!
Отпив пива, я поднял угол рта в новой ухмылке. Как бы попрямее растолковать Авижичу, что я не готов положить полцарства за коня, который сидел рядом с его брюнеткой?
Олег на танцполе повторял за Елисеем танец вприсядку, то и дело падая на сраку. Уланова, согнувшись пополам, еле дышала от смеха. Сбоку замаячили чеховские силуэты, и я подвинулся, пропуская обратно на диван брюнетку и её телохранителя.
– Тебя что-то парит? – вполголоса спросил Авижич, будто услышав мои мысли. – Либо говори сейчас, либо не фони кислятиной. Расчехлись, чувак, давай не будем обсирать друг другу вечер.
Музыка стихла; со сцены задиристо заорал диджей. Настал «час конкурсов и реклам».
– Зря ты не стала показывать! – заявил Олег, подойдя к столу. – Хрен бы мы повторили, и ты бы победила! – Подвинувшись в угол дивана, он столкнулся с Никитой и шутливо ударил его в плечо.
Уланова иронично усмехнулась и тоже села, обмахивая ладонями разгорячённое лицо. От её футболки крепко пахло нефильтрованным пивом.
– Я и так победила: если горцы заранее уверены, что моё не повторили бы.
Петренко вскрыл очередную банку с пивом, захохотал и восхищённо погрозил ей пальцем.
– Я хотя бы копчик не отбила на британский флаг, – лукаво добавила она.
Свят звучно расхохотался – и хохотал куда дольше, чем весила шутка. Тоже смеясь, Олег вытер пот, отпил пива, а потом, увидев что-то на полу, полез под диван и спустя миг показался, разглядывая мелкий цветной прямоугольник.
– Карточка для таксофона. Прикол. Вдруг пригодится.
Сунув ненужную пластмасску в джинсы, он нашарил на столе пару кальмаровых колец.
– Чувак, – повернувшись к Елисею, добродушно сказал Авижич. – Спасибо, что проставил мне сегодня. По любому скоро отдам: и этот долг, и за конец февраля. Только с мели чуток уйду.
– И сказал Одиссей: «Он простит тебе долг». – Петренко с набитым ртом улыбнулся так, будто был котом среди голубей. – Он и покрупнее долги прощает. Да, Артурио?
Я фыркнул и демонстративно отвернулся. На лице Елисея сейчас наверняка отпечаталось кислое презрение, а на лице Петренко – ехидное своеволие. Мать и Антон Палыч за каким-то хреном подучили понимать людские чувства. Петренко гавкал что хотел; его-то молчание не покупали. Он мог выложить ей о пари в любой момент – и казалось, у него прямо руки чесались это сделать.
А почему, кстати? Почему Елисей не опасался, что о пари ей сольёт именно Олег?
Я думал около минуты, но в голову пришло только одно: а кто сказал, что он не опасался? Но приходилось смиряться; таскать это опасение на горбу. Выбора не было. Старосту нашего было вовек не купить, не прижучить, не проконтролировать.
– А мы с Танюшей к вам хотели уже пойти, настолько зрелищно выглядело! – Авижич с лучезарной улыбкой подвинул бутылку к танцорам. – Давайте! Девочки, давайте!
«Девочки» угрюмо выставили вперёд руки с коктейлями; их лица выглядели так, словно из женского туалета выпускали только при условии, что бабы съедали по лимону с кожурой.
– Так надо было идти, сидел он! – крикнул Свят. – Реально, а чего вы сидите?
Спросил самый безногий.
Елисей так кичился своими балетными па, словно не он примерзал к стулу, когда танцевать хотела Марина. Как всегда. Стоило ему сменить синие трусы на красные – и он обсирал всех, кто в синих.
– Они тут открывали Хромма, пока никто не видел, – развязав узел на футболке, пояснила Уланова.
Елисеенко и Петренко заржали. Никита крепился, глядя на брюнетку в духе «не знаю, чего все угорают». Олег тут же вытащил из рюкзака «Искусство любить», и его полупьяное лицо посветлело.
– И лампа не горит, – замогильным тоном начал он, сжимая перед собой Фромма, как Библию.
– И врут календари, – мигом запела Вера. – И если… ты давно хотела что-то мне сказать, то говори… Любой обманчив звук… Страшнее тишина… Когда в самый разгар веселья… падает из рук… бокал вина4… – Она идеально попала в каждую ноту; в её глазах блестело беспечное мирское счастье.
Авижич закрыл глаза и заулыбался. Петренко слушал со странным умиротворением в лице. Свят же с отрешённой досадой разглядывал стол. Он будто не мог дождаться, пока пение стихнет.
– …и ждёт в стволе патрон… Так тихо, что я слышу… как идёт на глубине… вагон метро…
Она создала за столом нереально закрытую атмосферу; на фоне верещал диджей, а мне казалось, мы снова в хэллоуинском зале. И вот, опять. Она сейчас была на кого-то мучительно похожа. На кого?
– Да успокойся ты уже, – холодно распорядился Елисей, когда она сделала паузу.
В её глазах мелькнула растерянность, а потом обиженная досада – но она не ответила. Я опять уставился на танцпол. Охренеть. Мне захотелось разделить эту досаду. Фраза Свята и правда взбесила. Стоило ему открыть рот – и сумрак хэллоуинского зала рассыпался.
Ещё бы, говнырь. Ему тот Хэллоуин до сих пор стоял в заднице распоркой.
Час конкурсной бесовщины подошёл к концу, и на танцпол полилась новая песня.
– «Take me with you»5! – оживилась Уланова, встряхнув волосами. – Пойду-ка я…
Встав на ноги, она жестом попросила полулежащего на диване Свята её пропустить.
– НЕТ! – бросил он. – Потерпи без своих танцев! Не могу, устал.
– Так я ведь не прошу идти со мной. – Она упорно пыталась перешагнуть через засов его коленей. – Я хочу сама пойти потанцевать. Люблю эту песню.
– Больше ничего не хочешь?! – Голос Елисея был похож на свист хлыста. – Алкашей и уродов там полно, нахрена идти одной?! СЕЛА, ТВОЮ МАТЬ! Я СКАЗАЛ, СЕЛА!
Её лицо перекосилось; я думал, она вот-вот заплачет. Но вместо слёз она склонилась к нему – так близко, будто собиралась шептать, – и заорала:
– ПРИКАЗНЫМ ТОНОМ С ПАПОЙ БУДЕШЬ ГОВОРИТЬ! ХОРОШО УСЛЫШАЛ МЕНЯ?!
Если бы о них снимали мульт, волосы Елисея рванулись бы назад и затрепетали за ушами: таким ураганным был этот крик. Опёршись одной рукой на стол, а второй – на спинку дивана, она ловко перепрыгнула через его колени и исчезла в толпе. Свят наблюдал за ней, сжав зубы и сцепив руки в замок; его глаза сузились, а лоб прорезали две глубокие морщины.
Антон Палыч бы сейчас написал, что он «обтекал зримо и густо».
За столом набрякла неловкая тишина. Авижич деликатно переглядывался со своей тёлкой, а она – с бодигардом в парадном костюме подруги. Надо же. Я не целиком ошибся по поводу неё. «Железная рука» в ней всё же угадывалась. Выбрала осадить его именно упоминанием о «папе»; неслабо, видно, он её задел, если она в стопроцентную мишень решила бить.
Стол поехал в сторону и заскрипел; это поднялся Петренко. На его виске билась вена.
– Пошли на улице постоим, Артурио? – буркнул он, сунув книгу Фромма в рюкзак. – Подышим.
Душераздирающая компания по остаточному принципу?
Впрочем, было в его лице что-то такое, что я наплевал на мокрые штаны, в которых там замёрзну, забрал Винстон и пошёл следом. Там, на улице, будет нормальный момент, чтобы сказать: «Слушай, давай уже вернём как было. Отвечаю, буду следить за базаром; перестану срываться или буду срываться по адресу». Олег шёл так быстро, что его футболка вихлялась по бокам от джинсов, как парус корабля. По лестнице он тоже побежал через две ступеньки: будто спуская гневный пар. Достав из пачки сигарету, я вдруг понял, что помимо «давай вернём как было» на улице скажу ему и кое-что ещё.
«По ходу, ты был прав».
Да. Непохоже, что она по Елисею «без оглядки прётся», а он ей просто «позволяет себя любить», – как он заявил в феврале. Не очень-то она ему подчиняется и не очень-то боится его недовольства.
В этом, сука, был весь Елисей. Его самонадеянность когда-то его погубит. Если не хочешь, чтобы она палила всем правду о том, что у вас и как, то хоть первый не ори на неё по поводу и без. Правильно?
Я её вон вообще толком не знаю – и то вижу, что она не смолчит в ответ.
ГЛАВА 21. «Чёрная яма – сколько ни дай, всё мало»
Свят
4 апреля, воскресенье
Ромина квартира. Вот чего не хватало; просто последняя капля.
И зачем я именно сегодня согласился нанести им визит?
Я сдвинул брови и прошёл вдоль стены, рассматривая плакаты со своими подростковыми кумирами. Раньше это приносило спокойствие. Теперь райдер у спокойствия чересчур расширился.
«Сегодня я всё-таки хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она сказала это мягко, но в её глазах горело до того настоявшееся намерение, что я понял: в этот раз она не отступит. Помчится проводить свой «день наедине» любой ценой. Не помогут ни хитрость, ни обида, ни злость, ни намёк, что этим она создаёт нам проблемы. Что ещё можно сделать? Надавить на жалость? Да, точно. Вполне. Только выбрать эффективный момент.
Вот зачем ей это «наедине с собой»? Что ей надо делать такого, что нельзя сделать вместе?!
– А то неясно, – грубо крикнул Прокурор, – что она может делать вдали от тебя!
Мысли о её «днях наедине с собой» зловонили в голове, как горящие куски пластмассы. Я помнил осень и первую половину зимы; понимал, чего от неё можно ждать. Если она всегда у меня на глазах, я хотя бы знаю, что из черепа не растут ветвистые рога.
Я и подумать не мог, что когда-то у меня появится причина оборвать эту дружбу. Первые два курса я ничего не хотел так, как быть другом Петренко, который держался со мной ровно. А сейчас оказалось, что куда сильнее я хочу остаться парнем Улановой, которая унижала меня на людях.
Я уже еле себя контролировал. Показывать что-то было нельзя: раз решил играть роль того, кто просто «позволяет себя любить», то надо подкармливать амплуа, пока хватит корма. Ревность в канву этой версии не вписывалась; ревность – это чересчур мощноенебезразличие. Покажи я хоть каплю ревности – и Варламов поймёт, что я привираю насчёт «циничной победы», а Петренко ещё сильней, сука, в себя поверит: ведь ревнуют только к действительно сильному сопернику.
А если я сдерживался зря? А если они и так давно смекнули?
Как я вообще мог понадеяться, что она будет вести себя нормально?
Я делал вид, что её наглости не превышают лимит разрешённого мной, но сомневался, верят ли они этому. Уж слишком очевидно непокорной она была – и слишком очевидно я спускал ей это. И как я мог не беспокоиться за «дни наедине с собой», в которые она может провернуть что-то подлое у меня за спиной, если уже того, что она проворачивала у меня на глазах, мало мне не было?
… – Святуш?
Чёрт, хоть бы раз постучала.
Не дожидаясь ответа, Ира зашла и жеманно коснулась моей лопатки: словно была готова в любой момент отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась.
– Разве таким должен быть мой сын? Пропуски, враньё, пренебрежительное отношение к предм…
– К каким предметам? – Я так стиснул зубы, что в висках закололо. – Например? Он несёт чёрт-те что! А ты? Что, теперь поёшь с ним в унисон и когда он не слышит? В какую Лету канул кодекс «давай дружить против него»? Разобиделась, что я не хожу с тобой в рестораны «выгуливать платья»?
Мать скривила помадные губы. У неё снова был очень отрешённый и жалобный вид. Иногда я и правда её жалел – но сегодня злился. Даже наедине уже не говорит ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы. Пригрозил лишить денег и свернуть всю её косметологию и массажи?
– «Например», Святуш? Например, англичанин сказал папе, что не допустит тебя к зачёту.
Просто проигнорировала всё неудобное; блестяще. Еремеевская рожа в рытвинах радостно замаячила перед глазами. Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.
– Я ему всё занёс, – процедил я. – Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.
Кто бы пел дифирамбы этой сфере! Рома получил в БГУ степень кандидата наук. Ира же не только не доучилась даже до диплома бакалавра; она вообще ушла с юрфака уже после первого курса.
– Молодец она, – с вызовом сказала мать. – Так старается угодить, что и переводы за тебя делает.
Эти слова больно резанули. На самом-то деле Уланова и в этом не «старалась угодить». Она делала переводы только когда я уже просто умолял об этом. До последнего спорила, что я должен получать не готовый перевод, а лишь помощь с ним. Потому что она «знает Еремеева: он заметит и взъестся».
И в итоге оказалась полностью права, чёрт.
– Слушай, Ира! Иди куда шла! – Пытаясь занять руки, я раздражённо поменял местами цветы на подоконнике. – Хоть бы дольше пролога скрывала, что не об учёбе явилась трындеть!
– Не называй меня по имени! – Её точёные черты стали похожи на морду гранитной гарпии.
Надо же; не сдавалась. Рома давно плюнул на присвоенное погоняло, а она продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль. Повторяла своё «не называй по имени», как дряхлый попугай-разлучник.
– Я и говорю об учёбе! – капризно начала мать. – Осенью ты так не прогуливал! Это её влияние!
Да какого хрена? Ей-то что? К Марине она тоже ревновала, но не так сильно.
Дверь комнаты снова распахнулась: и снова без стука.
– Чего ты мелешь эту дурь опять? – с раздражением бросил Рома жене, не скрывая, что подслушал нас. – Сказал же: сама она, наоборот, на пары ходит! Сачкует он в гордом одиночестве!
Ясно; опять собачатся.
Растеряв педагогический пыл, Ира артистично всхлипнула и вышла, хлопнув дверью.
Зав кафедрой уголовщины расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою маскулинность. В одной руке он держал тост с авокадо, а в другой – стакан козьего молока; ЗОЖ-ник сраный. Испытав шумное отвращение, я отвернулся к окну, стараясь держать спину прямой. Получалось наверняка не лучше, чем у креветки. Это всё поганый Петренко!.. В этом семестре стал проставлять мне все до единой «н»-ки. Не закрывал глаза ни на один пропуск, паскуда!
Но одна успокоительная новость всё же была. Если Рома заявил, что Вера «на пары ходит», то так оно и было: он явно смотрел табели перед тем, как это сказать. Значит, волноваться стоило только за «дни наедине с собой». Она не использует время учёбы, чтобы вспомнить свою полигамную юность.
– Узнал, когда у твоей этой самой консультация по курсовой, и зашёл на их кафедру: глянуть, что за она. Завели беседу, и спрашиваю, куда, мол, ваша подопечная после ВУЗа собирается, – с набитым ртом продолжил Рома. – Приезжие же обычно домой едут. А она перебила научручку и говорит: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». «А с чего бы тебе», – говорю, – «быть такой уверенной в своём распределении? На кого ты рассчитываешь», мол? А она: «На свой ум». Посмотрел ведомость по ней – и правда на красный идёт. Люди без протекций вон: вынуждены стараться! Всё своими силами – а что делать, если никто не поможет! Хоть бы ты, глядя на других, ценил то, что я за тебя горой стою!
Сегодня он так хотел выставить меня тупицей, что даже назвал умной молодую бабу. Чёрт, я уже сто раз пожалел, что представил её ему, когда он увидел нас в коридоре. Похвастался, называется; мог бы предугадать, что он и тут найдёт повод мозги мне потрахать.
– Я знаю, что делаю, отвали! – рявкнул я, обернувшись. – Я разберусь с Еремеевым!
Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; всё крепчал, всё смелел, всё усиливался.
– Он «разберётся». – Рома поставил стакан на стол и вытер «молочные усы». – Ну-ну. Своим бабам и дружкам рассказывай, какой ты герой. А я видел, как ты «разбираешься». До последнего делаешь вид, что ничего не происходит, а потом изображаешь несчастного, чтобы кто-то порешал за тебя. Ну недоделки ведь накапливаются, как снежный ком! Неужели не проще поэтапно выполнять задачи, а не усираться в шаге от дедлайна?! Да что тут… Воздух опять сотрясаю. – Стерев с лица пролетарскую свирепость, он так махнул рукой, будто отбивался от мухи. – Сейчас закладывается фундамент на всю твою жизнь! Как ты не поймёшь! Ты знаешь моё мнение о том, что такое толковая учёба. И тебе придётся это мнение учитывать, если рассчитываешь пастись у кормушки!
Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!
В голове так загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд. Вся злость, что скопилась на Петренко… мечтала устроить Улановой содом и гоморру… Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».
– ТОЛЬКО И МОЖЕШЬ, ЧТО БАБЛОМ ВСЕХ ПОПРЕКАТЬ! ТЫ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА! СМИРИСЬ! ЛУЧШЕЕ ВРЕМЯ МОЕГО ДЕТСТВА – ЭТО КОГДА ТЕБЯ ДОМА НЕ БЫЛО! ЛОВИЛ МАНЬЯКОВ, ЧТО ПОХИЩАЛИ ДЕТЕЙ, – МОЛОДЕЦ! О ЧУЖИХ ДЕТЯХ ТЫ ПЁКСЯ! А…
Размахнувшись, он впечатал мне в лицо кулак: аккурат в угол глаза – выпуклой печаткой.
Да чего он так озверел в этом году?! Нашёл пять новых морщин?! Наступило полшестого?!
Глаз пульсировал; скула жутко болела. Но внутри… Внутри цвела феерия. Я сказал всё этому Гудвину с козьими усами. И пусть теперь включает жуткий голос над пустым троном.
– Что это я просрал?! – крикнул Рома, сверкнув глазами. – Трясся за тебя каждый год своей жизни! Надо было и правда сдать в детдом, когда ты никому, кроме меня, не был нужен! Я, похоже, просрал то, что мало бил! Не жалели тебя?! Никого так, как тебя, не жалели!
В грудь изнутри било какое-то пушечное ядро. «Сдать в детдом. Мало бил». Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.
– Значит так, – тяжело дыша, низким голосом сказал он. – Деньги теперь получаешь только на еду и учёбу. Все прогулы отработаешь, готовься. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру – завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину – переезжаешь в эту комнату. Ты зажрался – и даже не осознаёшь, сколько у тебя есть. Чёрная яма – сколько ни дай, всё мало. Потому что ничего сам не выбил у жизни: с пóтом, с кровью! На, Святуша! И машину, и жильё, и содержание! Не бывает такого, чтобы нихрена не делать – а у тебя всё было! Понял мне?! Не бывает такого!
Сердце упало, но тут же заколотилось: так яростно, словно должно было доказать, что я пока и не думаю сдаваться. Нет, ни за что. Только не жить здесь.
– Выбираю квартиру, – еле слышно процедил я.
– Завтра жду документы и ключи от Ауди. Свободен, – железным басом бросил Рома.
Он мог забрать машину сегодня – но решил дать попрощаться; сделать ещё больнее. Кипя от злобы, я выскочил в коридор. Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки. Обогнув её, я подбежал к кедам. На голову будто давила вода; пальцы путались в шнурках.
– Святуша! – Присев рядом, она нервно посмотрела на рану у моего глаза. – Он хочет как лучше!
– Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.
Оттолкнув её руку, я с сухой бравадой взял с тумбочки ключи от машины – без пяти минут чужой.
– ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! – крикнул из комнаты Рома. – Взрослые должны уметь сталкиваться с последствиями своих выборов! Он себя называет взрослым – вперёд!
…Лестница закончилась слишком быстро; я выскочил под ливень, и по лицу потекли холодные капли. Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом. Вжав голову в плечи, я добежал до машины, ткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев.
Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма; не верилось, что скоро придётся купать талоны в компостерах. Часы на запястье ударились о руль и звякнули. Швырнуть бы ему в рожу эти инициалы на серебре! Но что это изменит? Обойдётся. Сам когда-то заберёт; как забирает всё.
Потерев ледяные руки, я вдруг замер. Минус машина и финансовая свобода… Так?
– Да, – трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. – Отныне ты даже этим не лучше Петренко.
Cнявшись с ручника, я стрелой покинул двор, на ходу выбирая в списке вызовов строчку «Fides6». Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале заднего вида походили на жжёные обломки гильз. Не хотелось в унизительном полуприседе просить эту гордячку отменить её «день наедине с собой». Но поговорить было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас! Прямо сейчас!
Как там говорят? «Осторожней загадывайте желания»?
Вот он – вечер, когда надавить на жалость получится убедительно; и изображать ничего не надо.
Вера
Пожалуй, это облако стоит сделать более рыхлым и мокрым. Как будто на площадь вот-вот хлынет дождь: такой же, как шёл сейчас. Подняв глаза от рисунка, я залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу. Это был почти танец. Предсмертное танго воды, бессильной перед гравитацией.
– Тебе ещё заказ по переводу делать! – поторопила Верность Ему, обложившись секундомерами. – Нужно набраться сил побыстрее! Не заставляй его ждать! Пора уже учиться мудрости и покорности!
– Если тебе «пора» – ты и учись покорности! – отчеканила Верность Себе. – Это день наедине с собой, а не с работой! Она и так только работает в то время, что удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в четверг: у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!
Более-менее дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему начали воевать не на шутку. Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.
Я устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался пакет с кипятком, готовый лопнуть. Время «уединения» шло, а я ни капли не отдыхала.
Настя усвистала к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке.
Почему она всегда ездила «к бабушке»?
Послюнявив карандаш, я наметила бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», «к маме». Она всегда ездила «к бабушке». Что с её родителями? Мы жили в одной комнате так долго, а я не удосужилась об этом спросить. Отвлекающая мысль дотянулась до конца, и голова опять заполнилась тревогой.
…Когда Свят согласился на мой «день наедине с собой», он выглядел так, словно соглашался на протез вместо руки, не меньше. В этот раз я не уступила – и теперь мучилась вопросом, а не лучше ли было снова уступить. Что, если он промолчал, но обиделся? Что, если будет мстить?
Вот какого чёрта я не могу побыть одна без вины, стыда и страха?..
– Тебе достался такой парень! – надменно говорила Верность Ему. – Надо беречь его чувства!
– Ты действительно этого хочешь, милая? – с ласковой грустью твердила Верность Себе. – Постоянно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?
Нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.
– Она права, – терпеливо говорила Интуиция. – Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его – тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя – тем, что ты осталась бы там.
Весь март я боялась заговаривать о том, что мне порой не хватает сна на отдельной кровати, часов в уединении, ночей без ночника. Потом я решила, что это очень неправильно – бояться искренне говорить с тем, с кем делишь постель, – собралась с духом и подняла эту тему.