Девушка, не любящая солнце

Жуткая змея всё ещё надвигалась на неё, осветляя ночь. И хотя она была перепугана, последняя мысль, что она помнила, звучала как вызов: «Что ты?.. Можешь ли ты быть страшнее того, что было?..»

…Больше она ничего не помнила. Ночь прошла, и солнце медленно выходило из-за пустого горизонта, светящегося сквозь грязное стекло автобуса. Перед её глазами представала печальная, странная красота пустырей. Далёкая, степная. Девушка прижимала к груди ласковую морду Марка и мучительно пыталась думать, но и голова была пуста. Только пёс доверчиво и жалостливо смотрел в её колючие серые глаза.

Что-то внутри неё отказывалось принимать факты. Как будто она не могла поверить самой себе.

Барсик не пришёл домой. С тех пор, как в доме взлетел в воздух стул, он так и не появился. Вероника очень надеялась, что её кот, всегда утешавший её, и не придёт домой. И всё же жаль было, если ей больше не увидеть его полосатой, как у зебры, мохнатой шубки, в которую можно было нырнуть лицом и забыть на мгновения о своей боли.

Серёжа был для неё практически идеальным человеком. Единственное, он не переносил животных в доме. Съехаться с ним значило бы расстаться и с котом, и с Марком, потому что собак он не терпел вообще. Марка тоже, и пёс отвечал ему взаимностью. Однажды спокойный пёс даже чуть не прокусил ему руку. К тому же, даже если бы всё было наоборот, он жил в общежитии, куда не пускали посторонних, и уехать к Серёже она не могла. Вероника решилась пожить у отца, несмотря на свою мачеху. Анжелика Николаевна всегда недолюбливала её. Но сейчас это не имело значения.

Ника долго вглядывалась в ненастные поля. Долгие, пустые, холодные, манящие. Прекрасные. Прекрасные… Этот мир всё равно прекрасен, несмотря ни на что. Она больше не хотела умирать.

Автобус свернул на хорошую дорогу, и трясти перестало. Вокруг уже стали появляться пышные зелёные изгороди, тяжёлые, живые, навешанные на высокие заборы. Это значило, что скоро она приедет в дом мачехи. Отцу пришлось продать их старый дом, когда маленькая Ника сильно заболела. Лечение было успешным, и болезнь вошла в стойкую ремиссию, но долго ещё им приходилось ютиться по тесным комнатушкам, пока отец сумел заработать на нормальное жильё. То самое, от которого сейчас бежала взрослая Вероника. Вероника, всегда прячущаяся за его бетонными стенами. Затворница, нелюдимка, молодая отшельница, которая изо всех сил старалась не покидать их. Его единственная, любимая девочка, которую ему однажды удалось вырвать из лап смерти. Но не удалось вырвать из лап страдания.

Анжелика Николаевна очень гордилась своим домом. Она получила его в наследство от дальнего родственника, а до этого им приходилось жить в тесном и убогом жилье. Теперь она изо всех сил делала вид, что собака девушки ей неприятна. Дом она берегла, казалось, больше, чем берегла бы свою душу. Но Вероника и не ждала от неё ничего хорошего. Отца дома не оказалось, Иван Валерьевич уехал в очередную командировку. Эти дни ей придётся жить с мачехой, думала девушка. Тоже ничего хорошего.

– Мар-рк, – тихо позвала девушка, почему-то закрыв руками рот. Ника любила тишину и сейчас ей особенно хотелось её. А может, она боялась слов, срывающихся у неё с языка.

Она сидела на белой, аккуратно застеленной кровати напротив своего чемодана. Анжелика Николаевна не скупилась на прислугу. Разбирать вещи не хотелось. Вообще ничего не хотелось.

– Марк… – она обняла пса, положившего ей на колени две свои коричневые лапы. – Что т-теперь д-делать?..

Пёс начал лизать ей руки. Она вяло улыбнулась. Дружелюбный взгляд его согревал её. Шершавый, розовый язык мочил её открытые ладони. Он единственный был рядом с ней. Она наклонила голову и тихо поцеловала его в лоб. В её глазах застыло одно слово – «спасибо».

– Как ты можешь лизаться с ним?! – внезапно оборвал её спокойную ласку резкий тон Анжелики Николаевны. Она говорила быстро, суетливо, но всегда категорично и нервно. – Ведь это же зверь!

Девушка посмотрела на неё внимательным, слегка отстранённым взглядом, как будто видела в первый раз.

– Звери приятнее, чем люди, – не выдержала Вероника. На самом деле она так считала не вполне, но сейчас ей стало очень обидно за Марка. От обиды её сердце сжалось.

– Ну конечно, конечно… – с презрительной усмешкой произнесла хозяйка. – Иди ужинать. Можешь потом погулять, когда разберёшь вещи. Места здесь хорошие.

– Я не хочу есть, спасибо, – Ника искренне старалась быть вежливой. – Вещи я вечером разберу. Я правда устала.

Анжелика Николаевна нахмурилась. По лицу девушки было видно, что у неё проблемы.

– Что случилось, Вероника?

Не похоже было, что её трогали проблемы девушки. Но ведь должна же была она спросить. И в этом, в такой ситуации, тоже ведь ничего плохого не было. Лучше хоть видимость, хоть подобие заботы, сочувствия, чем неприветливое показное равнодушие.

Раскрыть свою тайну ей Ника не могла. Даже страшно было представить себе последствия. Скорее всего, мачеха начнёт твердить отцу, чтобы тот снова свозил её к психиатру или ещё хуже.

– Можно, я потом расскажу? – осторожно пролепетала Ника. – Отдохну немного и скажу.

«Только придумаю, что врать», – пронеслось в голове у неё, но этого вслух она не сказала. Нужно было что-то придумывать, ведь нельзя же было сказать сварливой мачехе того, что было.

Прогулка была недолгой, но Вероника совсем забыла просьбу Анжелики Николаевны оставлять туфли непременно перед входом в дом, и разулась, по привычке, на половичке в прихожей. Анжелику Николаевну это вывело из душевного равновесия и случился скандал.

Очень болезненными для девушки были упрёки Анжелики Николаевны, последовавшие за руганью. Женщина кричала, что Ника взрослая девушка, но не умеет жить одна, что не может в свои годы справиться со своими проблемами; что хочет жить в большом богатом доме Анжелики Николаевны, а не в своей тесной каморке; что она нахалка и лгунья, как и вся нынешняя молодёжь, расчётливая настолько, что, по её словам, и аквариумных рыбок не покормит лишний раз, если за это не получит хоть сколько-нибудь денег.

– Ноги моей здесь больше не будет! – Вероника, разозлившись, забрала Марка и уехала на вокзал. Больше и ехать было некуда.

Вероника не могла этого стерпеть. Теперь она стала гордой. Она уже не была бессильной и плачущей размазнёй, забитым посмешищем, сломанным и позволявшим с собой делать что угодно. Она занималась иллюстрациями книг (это и была её любимая работа), и чувствовала болезненные иглы самолюбия, когда издатели порой отказывались брать её работы. Иногда и в зеркале её острый, колкий взгляд пронзительных серых глаз казался надменным, смотрящим на всё как бы свысока. Однако, годы уносили это с собой. Годы шли тихо и размеренно, а малое уносили стремительно, как щепки и осколки мелких камней бурная горная река.

Слёзы катились по лицу Вероники и не останавливались. Тушь, стекая извилистыми чёрными струями, размазывалась по щекам, и люди с любопытством смотрели на неё. Зал ожидания пустел, и только ей было некуда идти. Свет гас, вокруг становилось тихо. Теперь она бездомная. Физическую бесприютность дополняли её неприкаянность и одиночество.

Она могла позвонить отцу, но теперь ей не хотелось пугать его. Жизнь под одной крышей с мачехой тоже представлялась ей мучительной и тошной, особенно из-за её, Вероники, глупой ранимости.

Вечер, казалось, был создан самим Богом для того, чего сейчас сделать он никак не мог: успокоить её нервы. Огни дальних поездов, убаюкивающий ветер, пустой голубой горизонт, – всё это было таким милым и очаровательным, романтическим, так не подходящим к сиротству и одиночеству. Огни дальних фонарей, которыми был усеян окружающий воздушный простор, как сияющими звёздами. И в то же время вокзал, кажется, имел ей близкую, родственную душу. Отверженную, усталую, одинокую.

Он тайно хранил в себе то, что было её заветной мечтой – блаженный покой без страха и боли. Здесь люди не обижают и не замечают друг друга. Здесь не может быть ничего постоянного, ни огорчений, ни тоски, ни радости, ни мук, – здесь временно всё. Вместе с этим всё это начисто лишено лицемерия, каждый ничем не хочет казаться, ведь вокзал – непостоянное, как миг. Бесприютность и искренность, казалось, хранили особую печать на повисшем над головами блестящем круглом циферблате замерших часов, пятном белеющих в вышине.

Люди теперь не смотрели на неё.

Ночь девушка провела на вокзале. Серёжа, которому наконец удалось до неё дозвониться, настойчиво просил её вернуться домой. Убеждал, что в доме ничего нет. Он не поверил ей.

Сидя на скамейке, Вероника снова вспоминала свою жизнь. Ясность и теплота воздуха снова становились тяжелы для неё. Жизнь всегда даёт дорогу без шипов тому, кто больше не может идти. Но вот сейчас эту вечернюю идиллию изорвёт, рассеет под выбитыми вандалами фонарями чёрная тьма. Всё поглотит. И хорошего вспомнить ей было мало.

С самого детства Вероника немного заикалась, тогда ещё несильно. Но это смущало её, и она начинала краснеть, заикаясь ещё больше. Её ладони потели, а ноги становились мягкими, в глазах вдруг темнело, словно ночью, чужие голоса доносились как будто издалека. Сверстники начали её дразнить и издеваться над ней. И она замкнулась в себе, отстранилась, закрылась. От этого стало только хуже. Жестокость возросла во много раз.

Сначала они приносили из дома булавки и тыкали её ими, смеясь над тем, как искажалось от боли её лицо. Потом, в старших классах, одна из девчонок, этакая заводила, которая была душой компании, даже у мальчишек, избила её на виду у всех железным прутом. Убежав, они оставили её так лежать, одну на пустыре, недвижимую, уставшую кричать, и истекающую кровью.

После этого она стала отчего-то считаться изгоем в классе вообще. С ней было стыдно разговаривать, ей было неловко помогать, и позором было даже просто проходить мимо неё. Как будто она была заразной и больной. К горлу комком мучительно подступало чувство досады. Как будто она была виновата перед всеми, что жила на свете. Порой, проходя мимо других, она и сама ощущала, как появляется чувство горечи во рту.

Лёгкое заикание оказалось трагедией её жизни. Как будто само её присутствие всегда напоминало сверстникам о том, что жизнь хранит в себе и нечто мерзкое, неприличное, достойное презрения, чего надо было всеми силами избегать. Нике казалось, что это была она, что она отчасти заслуживает этого осуждения своим безвольным, мягким характером. Её характер был размягшим, как овощ, разваренный в кипятке, да и сама она была, пожалуй, похожа на овощ.

Ей было горько от того, что она существовала.

Казалось, все люди на земле сторонились её, как будто она была больна проказой.

Но сломать её им было мало. Подавив её, они начали запирать свою жертву на весь день в подвал старого заброшенного дома, и пугать её, чтобы она кричала. Её истошный вопль доставлял им удовольствие. А один из самых жестоких подростков, Роман, который в свои шестнадцать уже состоял на учёте у полицейских, приволок откуда-то кусок острой проволоки с шипами и предложил связать её и посмотреть, что будет.

И они её не пожалели. Он и ещё несколько школьников (среди которых рядом была и Инга) туго перевязали её руки колючей проволокой… Потом он бил её, она помнила, как он бил её, – а дальше потеряла сознание. Видимо, они потом хотели и убить девушку, им ничего и не оставалось, ведь нужно было сделать так, чтобы об этом никто не узнал и чтобы им ничего за это не было. Но Веронике удалось позвать на помощь: случайно проходящая мимо заброшенного дома женщина услышала крик.

Их приговорили к исправительным работам в колонии. Только Веронике не стало легче. Не знала она, что со всем этим делать, и теперь. Она всегда носила это с собой, и эта сердечная рана, которая, в отличии от телесных ран, не затягивается и не заживает, не давала ей покоя. Никогда.

Иван Валерьевич все дни проводил на работе, были трудные времена и иначе им нечего было бы есть, – и особенно не мог увидеть никуда не уходящей раны. Которую девочка старательно прятала подальше от людей. Она слишком рано поняла, что доверять никому нельзя.