Тени Империи

Глава 1. Бал.

Свечи в тронном зале догорали неравномерно – будто каждая знала свою судьбу. Одни тлели упрямо, другие бросали длинные дрожащие тени на стены, превращая золотые барельефы в призрачные маски.

Император Константин стоял посреди этого мерцающего великолепия, наблюдая, как последние штрихи приготовления ложатся на его родовое гнездо, словно на икону перед обрядом. Этот бал должен был стать демонстрацией силы, но от самой мысли о празднике у него слегка ломило виски – как перед грозой, которую видишь краем глаза, но не можешь остановить.

Анна появилась первой – белокурая, с тонкой талией и кожей, похожей на снег, старшая дочь императора ступала через зал с достоинством, которому завидовали самые опытные придворные дамы, но по положению ее тонких губ, Константин видел то, чего не видел никто другой: под жемчужной тканью платья ее дыхание было слишком быстрым, словно сердце пыталось сбежать дальше, чем ноги.

Анна остановилась перед отцом и сделала легкий, отточенный до совершенства реверанс. Но на секунду ее взгляд ускользнул от отца – скользнул мимо, туда, где стояла семейная пара, он – Герцог преклонного возраста с потухшими серыми глазами; она – Герцогиня, полноватая дама в годах.

Константин проследил за взглядом дочери, но не подал виду.

– Сегодня вечером ты должна быть спокойна, – тихо сказал он. – Твой выбор важнее войны.

Только теперь Анна подняла взгляд на отца чуть заметно вскинула подбородок – жест матери, упрямый и острый.

– Война закончится. А этот брак… брак остаётся навсегда. – в ее голодном голосе не было слышно претензии, лишь почувствовалась обреченность.

Константин хотел ответить, но золотые двери распахнулись, и Мэтр Д’отель со всем величием в голосе произнес:

– Его Императорское высочество Наследник престола Великий Князь Константин Константинович и Великий Князь Михаил Константинович....

И в этот момент в зал ворвались два молодых наследника в парадных мундирах. Константин и Михаил, разгорячённые спором, тащили за собой тень непрожитой зрелости. Их шаги гулко отдавались под куполом зала, словно напоминая: наследники редко рождаются мирными.

– Тебя расстроило, что в ставку еду я, а не ты? – процедил Михаил.

– Нет, – сказал, как отрезал брат-близнец.

– Тогда в чем твоя проблема?

Константин остановился, впиваясь ледяными голубыми глазами в идентичные глаза брата.

– Я повторюсь, проблемы нет.

Глядя на сыновей, Император сжал пальцы: война требовала силы, внутренние противоречия – двойной силы. А семья… семья требовала терпения, которого у Константина почти не осталось.

Где-то сбоку мелькнула маленькая фигура и никто из членов семьи не обратил на это внимание. Маленькая Александра, в голубом платьице, прижимала к груди тетрадь, как щит. Девочка спряталась за колонной, наблюдая за гостями так внимательно, будто пыталась разгадать тайну, которую взрослые столько лет скрывали от неё. Глаза её были вдумчивыми и серьёзными для девяти лет. Слишком живыми, чтобы не заметить надвигающийся мрак.

Константин еще раз окинул взглядом величественный зал – только один из детей отсутствовал – Иван. Именно это тревожило Императора больше всего, но он старался не показывать обеспокоенности публике и крепко стиснул свою руку на троне.

Константин сделал знак камергеру, и музыка послушно всплыла под своды – лёгкая, почти невесомая, словно оркестр пытался убедить гостей, что страна не стоит на краю пропасти.

Но шум толпы выдавал напряжение: разговоры были слишком тихими, улыбки —хрупкими. Люди смотрели на императора так, как смотрят на генерала, который вернулся с фронта без победы, но с пустыми обещаниями.

Император едва заметно наклонился к Константину.

– Где Иван? – спросила он у сына, не оборачиваясь.

Константин пожал плечами с дерзким равнодушием.

– Опять сбежал. Может, решил наконец стать мужчиной.

– Он тебя не трогает, – вмешался Михаил. – Не дразни его.

– Мальчик должен был быть здесь, – резко оборвал их император. – Он член семьи. На нас— смотрят.

Константин отвернулся, будто слово – «семья» – обжигало ему кожу. А Михаил стиснул зубы, желая сказать больше, но не решившийся. Они оба были слишком молоды, и слишком надломлены внутри, как и всё вокруг.

Слуга тихо склонился к уху императора:

– Ваше Величество… принц Иван замечен в саду. Один.

Император кивнул, хотя внутри что-то болезненно кольнуло. Один. Да, конечно. Всегда один. Он бы пошёл за мальчиком сам, но бал – уже в разгаре. А высший свет его страны слишком требователен к правителю, чтобы прощать его слабость.

Император повернулся к Анне, желая сказать что-то отцовское, но в этот момент двери зала распахнулись вновь – на этот раз мягко, как вздох. На пороге появилась императрица Татьяна Александровна. Платье её было тяжёлым, а шаги – тихими. Гости расступились, и не потому, что должны – а потому что боялись того, что прочтут в её глазах. Гордая, с темными каштановыми волосами, она не шла по залу, а парила.

– Анна, – сказала императрица, едва приблизившись. – Нам нужно поговорить.

Губы дочери чуть дрогнули, будто она заранее знала, о чём пойдёт речь. Один из братьев заметил то, как Анна опустила взгляд – движение короткое, почти незаметное, но в нём было больше правды, чем во всей пышности бала.

И это «что-то» – уже стоит в комнате как слон в посудной лавке, но мы упорно делаем вид, что ничего не происходит.Она что-то скрывает, подумал он.

Сзади послышался короткий, едва уловимый шорох – и император уловил, как один из офицеров придворной стражи обменялся тревожным взглядом с другим. Это было мгновение, нечаянный жест, но Константин почувствовал его так, как чувствуют приближение угрозы на поле боя: сначала телом, уже потом разумом.

Он хотел отойти в сторону, вызвать начальника охраны, но музыка заглушила его мысли, и в эту секунду в зал ворвался первый громкий смех – смесь вины и вина, взболтанного отчаянной надеждой, что ночь всё же пройдёт мирно.

Но ночь сделала свой выбор и пути назад уже не было.

Залы ещё пахли воском и вином, но музыка давно утихла; последние гости разъехались, слуги пригасили лампы, и императорская резиденция погрузилась в ту редкую тишину, которая бывает только после большого праздника – тишину усталую, доверчивую, почти беззащитную.

Император Константин задержался в рабочем кабинете. Он листал донесения, которые принесла охрана, – тревожные и неоднозначные, слишком тяжелые для перегруженного разума. Взгляд Императора снова и снова возвращался к окну. Там, во внутреннем дворе, тускло мерцали факелы ночных стражей. И всё же что-то было не так. Константин воевал слишком долго, чтобы не различать оттенки движения.

Он видел, как один факел погас. Потом – второй. Быстро и тихо.

Император поднялся, но в этот момент в коридоре глухо хлопнула дверь. Следом – короткий крик, оборванный так резко, будто его выдернули из воздуха. Все стихло. Константин шагнул к дверям, но опоздал на секунду – на важную, роковую секунду.

Дворец содрогнулся от первого шума. Тихого – скорее как сигнал, чем оружие. За ним посыпались звуки: сапоги по камню, приглушённые приказы, глухие удары. Это не была паника – это был хорошо отработанный штурм.

– Стража! – выкрикнул император, рванув двери кабинета.

Но в коридоре уже не было его стражи.

Первый нападавший появился из тени, словно вырос из камня. Маска скрывала его лицо, шаг – идеально выверенный. Император успел увидеть только вспышку стали. Удар прошёл над плечом, и он отступил, схватив со стены тяжёлый канделябр. Металл встретил металл, звон расколол тишину ночи.

Но за первым вошли ещё двое. Кабинет заполнился людьми слишком быстро.

Где-то в дальнем крыле резко раздался крик женщины – короткий, отчаянный звук, после которого тьма стала гуще. Потом раздался детский крик – знакомый, пронзительный, тот, который Константин никогда не спутал бы ни с чем.

Александра.

Он рванулся вперёд, но удар приклада врезался в висок, сбивая с ног. Пол качнулся под ним, но даже падая он слышал, как ломаются двери, как кто-то – возможно, Анна – зовёт чьё-то имя.

Тьма поднялась стеной, поглотив его.

Комнаты детей залили чужие шаги. Тяжёлые для ночи и чересчур уверенные для дворца. Они вошли в детские по команде, как будто этот спектакль был давно отрепетировал и всё слилось в хаос: шаги, крики, шорох ткани, короткие команды, глухие удары, и наконец – убийственная, абсолютная тишина.

Императора, в мундире, залитом яркими багровыми каплями крови, вволокли в спальню его супруги.

Императрица сидела, как высеченная из мрамора греческая богиня – ровный профиль и замершие в вечности черты лица. Двое стояли над ней, но ее лице не было паники, лишь едва уловимая тревога. Когда Императора подтащили к ней ближе, она оттаяла, и легкая, едва уловимая, как дыхание ветра, улыбка появилась на ее губах.

– Костя, – произнесла она, как будто увидев своего мужа впервые за долгие годы.

Император обвел взглядом комнату – все тот же блеск и золото, но что-то изменилось в этом для него навсегда – мир больше не был похож на реальность, все это напоминало ему сон, страшный, от которых так хочется проснуться, но ты медлишь, как будто одержимый происходящим.

Реально вернулась жестким толчком в спину и слова нападавших разрезали воздух, как заточенный кинжал режет сухую бумагу.

– Вы обвиняетесь в предательстве интересов Империи и по решению нового правителя должны быть устранены.

Константин поднял взгляд на Императрицу, выражение лица которой менялось с молниеносной скоростью, хотя внешне она сохраняла все ту же стать мраморной богини.

Незаданный ею вопрос как будто повис в густом, тяжелом, наполнявшим комнату, воздухе, ее глаза пронзительно смотрели на нападавших и хлеще любого оружия обжигали их души.

– О ваших детях позаботятся, – вырвалось у одного из вооруженных.

Константин поднял взгляд на Императрицу – в этот момент он уже прекрасно понимал всю прелесть лжи, сказанной во благо. Морщина на лбу его супруги разгладилась, и он заметил едва уловимую тень облегчения в ее глаза. В этот момент истины он жалел лишь об одном – что сам не мог позволить себе такую роскошь – уверовать в эту фальшь.

Последнее, на чем его удалось задержать свой серьезный, уставший взгляд – черные, как самая темная ночь, глаза своего убийцы.

Выстрел.

Еще один.

Дворец стал тихим, как могила.

***

…И тишина обрушилась на Владимира фон Брауна.

Он рывком поднялся в постели, хватая воздух так, будто вышел из воды. Сердце билось в груди гулко, как кулак по закрытой двери. Комната была тёмной, но не настолько, чтобы скрыть дрожь в его пальцах.

Пять лет. Пять долгих лет прошло с той ночи. Но иногда ему казалось, что он всё ещё стоит в том зале, среди упавших тел, слышит, как Александра кричит его имя, видит, как падают свечи, оставляя императорский мир в мёртвой мгле.

Он провёл рукой по лицу, пытаясь стереть остатки кошмара. Но кошмары не стираются – они возвращаются. Снова и снова, будто требуют ответа.

Сегодняшний был особенно ярким., подробным, как будто кто-то хотел, чтобы он вспомнил больше.

Фон Браун поднялся, подошёл к окну и распахнул его: холодный воздух столичной ночи ударил в лицо, отрезвляя, но не облегчая.

– Пять лет, – прошептал он. – А всё так же…

Это был не просто сон. Это было предупреждение.

И чья-то рука – из прошлого – тянулась к нему снова.

Глава 2

Глава 2. Покушение.

Столица встретила утро стальным холодом, будто ночь оставила на её каменных костях тонкий слой инея. Туман стелился по улицам вязкой пеленой, делая город похожим на исполинского зверя, который скрывает раны под серой шкурой. Экипажи скользили между фонарями, словно призраки, и их редкий стук по мостовой казался неестественно громким для такой тишины.

В роскошном ресторане, где бархатные портьеры поглощали звуки, а хрусталь отражал бледный свет зимнего утра, за дальним столом сидели двое: новый Император Виктор Княжинский и его тайный советник Владимир Карлович фон Браун.

Их беседа начиналась не словами, а тишиной – тяжёлой, как воздух перед бурей.

На столе стоял нетронутый чайник. И это молчание фарфора говорило красноречивее любых тостов.

– Отсрочка устроена? – спросил Император. Голос его был мягким, но мягкостью хищника, который растягивает момент до укуса.

– Да, Ваше Величество, – ответил фон Браун так же мягко. – Её возвращение можно задержать. Думаю, столице будет проще без того… напряжения, которое она создаёт своим присутствием.

Княжинский усмехнулся коротко, зло, будто слова советника подняли в нём старую неприязнь.

– Лучше бы задержать навсегда.

Фон Браун не удивился. Он принимал подобные фразы с таким же спокойствием, как хирурги принимают запах крови – часть ремесла.

Император постучал пальцами по столу, как человек, считающий удары сердца.

– А вот кто не считает своим долгом появляться – так это Павел. Опять не пришёл. В тот день, когда обязан был.

– Необычно, – сказал фон Браун. – Мы тоже должны были встретиться. Он ушёл от обоих.

– Он уходит от всего, – бросил Княжинский. Но затем наклонился вперёд. – Однако его отсутствие даёт нам возможность. Поговорим о свадьбе.

Он произнёс слово с тем же выражением, с каким другие произносят «болезнь».

– Родители невесты требуют провести церемонию у себя, – сказал он сквозь зубы. – Требуют, понимаешь? Не просят. – Он поднял взгляд. – Они забывают, что честь – это то, что я даю. Не они.

Фон Браун слегка наклонил голову.

– Если семья забывает своё место – ей о нём можно напомнить. Нежно. Или жёстко.

Пауза.

– Или найти другую невесту.

Княжинский хищно улыбнулся.

– Да. Но именно этот союз нам нужен. Мы много лет рубили друг друга на полях битв – а теперь они стоят под нашей дверью с поклоном. Скрепить мир браком – лучший способ держать их прижатой шеей к нашему столу.

– Тогда свадьба должна пройти в столице, – без тени сомнения сказал фон Браун. – И пройдёт.

Княжинский опустил взгляд на руки.

– Хорошо. Я знал, что вы поймёте.

Он поднялся. Фон Браун тоже.

– Я поеду во дворец, – сказал Император. – У меня ещё встреча с Советом.

– А я останусь, сир, – спокойно произнёс фон Браун. – Мне нужно отправить несколько распоряжений. Но я пришлю отчёт.

– Пришлите всё. Народ зашевелился. Их нужно научить тишине.

Они обменялись взглядами – короткими, деловыми, как два игрока, раскладывающие карты перед следующей партией.

Княжинский направился к выходу.

***

У входа в ресторан выстроился ряд карет, чёрных, лакированных, отражающих утренний свет как вода отражает луну. Охрана окружала императора плотным кольцом.

Но теперь рядом с ним был другой человек – второй советник, Россомахин, молодой, амбициозный, неприятно страстный в своих политических убеждениях. Он шагал почти плечом к плечу с Княжинским, как человек, который считает своё влияние само собой разумеющимся.

– Бунтари плодятся быстрее, чем их вылавливают, Ваше Величество, – сказал Россомахин, едва карета тронулась. – Дворяне шепчутся. Рабочие слушают. Листовки множатся.

– Пусть шепчутся, – прошипел Княжинский. – Шёпот легче раздавить, чем крик. Главное – давить вовремя.

– Мы можем начинать зачистки кварталов, – предложил советник. – Ночью. Без следов.

– Начинайте. Но с умом. Мне не нужна паника, мне нужен порядок.

Карета ехала медленно, почти торжественно, и город стелился перед ними в серых волнах тумана.

Советник продолжил:

– Листовки всё чаще встречаются у студентов. Это опаснее, чем кажется. У молодёжи слишком горячие головы.

– Горячие головы лечатся холодной дубиной, – сказал Император. – Верните телесные наказания. И строгую цензуру. Хватит играть в свободу.

– Уже начали, – заметил Россомахин и указал на улицу.

На обочине полицейский держал мальчишку за ворот и бил его палкой. Мальчик закрывался локтями, но удар всё равно находил спину.

Удары были методичными, как удары молота по наковальне.

Император наблюдал долго.

– Хорошо. Народ должен помнить: боль – лучший учитель. Но я говорил не о мальчишках.

Он повернулся к советнику.

– Я хочу порки. Публичные. Громкие. Чтобы заткнуть им рты раньше, чем они раскроются.

– Понял, сир. Народ будет помнить.

Император только открыл рот, чтобы продолжить – и грянул взрыв.

Он ударил в карету, как молот по стеклу. Всё разлетелось в ломаные крики, грохот, дым и огонь. Карету подбросило вверх, перевернуло, закрутило. Княжинского ударило о стенку; на мгновение мир превратился в белый шипящий шум.

Когда зрение вернулось, он увидел рядом лицо Россомахина – стеклянные глаза советника смотрели сквозь Княжинского, горло было разорвано осколком металла.

Император попытался вдохнуть – в горло вошёл дым.

Дверь сверху была сорвана. В проёме появились руки охранников.

– Ваше Величество! Держитесь!

Его вытащили наружу. Ноги не слушались. Всё вокруг горело – карета, упряжь, ближайшие дома. Тела лежали на мостовой, как марионетки, у которых обрезали нити.

Император смотрел на пламя – и в его глазах впервые за много лет не было равнодушия. Только ярость и ледяное понимание.

Это была не случайность, это был вызов.

Он повернулся к начальнику охраны:

– Немедленно доставить ко мне начальника Тайной полиции. Сейчас же.

Голос был низким, хриплым, но в нём слышалось главное – кровь требует ответа.

Охранники бросились выполнять приказ.

Княжинский стоял среди огня, словно среди руин собственной судьбы. И глубоко внутри него вспыхнуло чувство, которое он не испытывал много лет – предчувствие большой, длинной, беспощадной войны.

Он не сказал этого вслух, но воздух вокруг него уже знал: Началось.

Глава 3

Глава 3. Отголоски прошлого.

Свечи в покоях Императора догорали. Комната пахла лекарствами, гарью и кровью – все три запаха странно мирно соседствовали, будто давно нашли общий язык.

Княжинский сидел на резном кресле, и врач, сгибаясь над ним, делал последние узлы на повязке. Руки врача дрожали – от страха, не от возраста.

Когда дверь приоткрылась и на пороге возник высокий, сутулый силуэт Фёдора Ивановича Роберфорда, начальника Тайной полиции, Император поднял голову.

– Вон, – бросил он врачу.

Тот исчез так быстро, будто за дверью его ждала свобода.

Роберфорд вошёл неспешно, словно шагал по хрупкому льду. Княжинский жестом указал ему приблизиться.

– Докладывай, – сказал Император. Его голос был не хриплым, не усталым – острым, как лезвие, только что вынутое из ножен. – Мне нужны не догадки, а правда.

– Ваше Величество, – начал Роберфорд, – по предварительным данным теракт связан с ростом недовольства среди подданных. Налоги, безработица…

– Налоги, – перебил Император, – были подняты потому, что война истощила казну. И потому, что новая может начаться в любой момент. Народ должен благодарить меня, что я прекратил прошлую.

Он наклонился вперёд.

– А безработица была всегда. Так что-либо вы ищете причины там, где их нет…

Он сузил глаза. – …либо кто-то очень хочет, чтобы мы поверили в такую детскую версию.

Роберфорд выдержал паузу – долгую, уважительную, как и требуется человеку, чья жизнь зависит от реакции, которую он сейчас вызовет.

– Есть ещё один фактор, сир. После подписания мира мы передали часть земель. Это породило товарный дефицит. Город чувствует голод. А голод делает людей злее.

Княжинский морщился, как от дурного запаха.

– Мир был заключён на выгодных условиях. Взаимовыгодных. Народ обязан понимать это. И не только понимать – ценить.

Он встал, словно его подняла сама злость.

– И всё же… – продолжил он уже тише, – в этом что-то не сходится. Радикалы не бросают бомбы ради хлеба или податей. У таких людей всегда есть цель. Всегда – идея.

Слово прозвучало, как диагноз.

– Вы выявили кого-то из нападавших? – спросил он.

Впервые за всё время глаза Роберфорда дрогнули.

– Лишь один охранник выжил, Ваше Величество. Он видел убийцу прежде… много лет назад.

– Имя, – жестко потребовал Княжинский.

– Он опознал в террористе… верного человека Императора Абрамова.

Тишина легла на комнату так тяжело, будто рухнула целая балка. На миг показалось, что даже огонь свечей дрогнул.

Княжинский медленно поднял голову.

– Ты в своём уме, Роберфорд?

– Это слова охранника, сир. Его состояние тяжёлое, но он уверен.

Император приблизился к окну, будто хотел убедиться, что мир снаружи всё ещё существует. Его отражение в стекле было злым, мрачным, как статуя тирана, которую только что опрокинули, но она всё ещё не сломалась.

– Абрамов мёртв, – сказал он наконец. – Вся его семья. Весь его дом. Я видел… – он осёкся. – Я видел документы. Ни один не должен был выжить.

Роберфорд стоял неподвижно.

– И всё же слухи в столице ходят давно, сир. Слухи о том, что кто-то из старой семьи… уцелел. И что у него остались верные…

Император рассмеялся. Смех был коротким, будто удар стекла о камень.

– Слухи – пища для идиотов. Я не верю в сказки.

Роберфорд медленно поклонился:

– Вам лучше знать, Ваше Величество.

И вышел.

Дверь закрылась тихо-тихо, как закрывается крышка на гробу.

Княжинский остался один среди свечей, которые всё ещё мерцали неровным светом, напоминая о той же ночи, от которой он так стремился отмахнуться.

Он сел. Провёл рукой по повязке. Вздохнул.

– Никто не должен был выжить… – прошептал он. – Никто.

Но в глубине его голоса звучало не убеждение, а мрачный, тяжёлый, едва ощутимый страх.

И этот страх был не о прошлом.

Он был – о том, что прошлое нашло дорогу назад.

Глава 4

Глава 4. Анна.

Утро начиналось как всегда – слишком спокойно. Слишком чинно и правильно, будто каждая деталь в этом дворцовом быту прошла строгий отбор традиций и давно утратила право меняться.

Длинный стол, накрытый к завтраку, сиял отблесками серебряных приборов. За окнами сад был ещё погружён в туман, и белый свет ложился на плечи сидящих так мягко, что казалось – вся семья существовала не в реальности, а в выцветшей иллюстрации из старинной книги.

Во главе стола Император Константин Абрамов. Он резал тост медленно, размеренно – как режут не хлеб, а время – тонкими ломтиками, тщательно, чтобы не растратить ни крошки. На лице его не отражалось ничего, кроме сдержанной усталости человека, который слишком долго был опорой мира и давно под ним прогнулся.

Императрица Татьяна Андреевна, сидевшая рядом, говорила оживлённо, быстро, вкрадчиво – она давно научился прятать тревогу под речевой лёгкостью.

– Сегодня вечером приедут графы Сокольские… и, кажется, княгиня Келлер, – перечисляла она, загибая пальцы так, будто перебирала чётки. – И ещё… разумеется, старый Верженский. Он никогда не пропускает бал при дворе.

Император лишь кивал – мягко, почти незаметно, но в этом кивке был целый ритуал: «Я слышу. Я понимаю. Я принимаю», хотя глаза его говорили.

Анна сидела напротив родителей, тонкая и прямая, как стебель водяной лилии, который растёт в глубине пруда – слишком гордый, чтобы склоняться. Она слушала, да. Но молчала. Словно между ней и остальными стояло невидимое стекло.

Её взгляд иногда поднимался на мать – но каждый раз опускался снова. Очень много мыслей и полное отсутствие возможностей сказать хоть одну вслух.

По левую руку от неё – Михаил и Константин – перешёптывались. Михаил говорил быстро, живо, как будто праздник уже начался где-то внутри него. Цесаревич – сидел угрюмо, отвечая брату с задержкой, будто мысль вынужденно пробивалась сквозь внутренний туман.

На шутки Михаила он реагировал только после того, как мать бросила в их сторону строгий взгляд.

Белокурый бледнолицый Иван сидел чуть поодаль – будто отделён не только стулом, но и тенью, которая тянулась за ним повсюду. Он ел медленно, механически, как человек, который делает что-то только потому, что так положено. Лишь когда дверь приоткрылась, и в комнату вошла молодая служанка, он оживился – на мгновение. Его светло серые глаза вспыхнули слабой надеждой, но быстро погасли. Не она. Не та, которую он ждал.

Служанка поклонилась и продолжила расставлять блюда, ни на кого толком не глядя – она как будто знала: здесь взгляд может быть опаснее слова.