Блеск подковы в лунном свете

«Мировое «не хочу» самца в отношении самки, и самки в отношении самца, не было подвергнуто до последнего времени наблюдению, и только XIX век начал собирать в этом направлении факты. Факты эти приводят к бесспорному заключению, что «пол» не есть в нас – в человечестве, в человеке – так сказать «постоянная величина», «цельная единица», но что он принадлежит к тому порядку явлений или величин, которую, ньютоно-лейбницевская математика и философия математики наименовала величинами «текущими», «флюксиями». (Ньютон)… Вот такая-то «вечно текущая» величина в нас или, точнее, существо в нас есть пол наш», – пишет Розанов.

Согласно Розанову, предположение, что пол есть «цельная величина» и вообще не «текущее», породило ожидание, что всякий самец хочет самки и всякая самка хочет самца; ожидание, до того всеобщее, что оно перешло и в требование: «всякий самец да пожелает своей самки» и «всякая самка да пожелает себе самца»…

Эта аксиоматика воспринималась в качестве универсальных физических законов.

Но мир человеческий разнообразен: «Образовалось и ожидание, что самые спаривания самцов и самок имеют течь «с правильностью обращения Луны и Солнца» или по типу «соединяющихся кислорода и углерода», без исключения. Но все живое, начиная от грамматики языков, имеет «исключения»: и пол, т.е. начало жизни, был бы просто не жив, если бы он не имел в себе «исключений», и, конечно, тем более, чем он более жив, жизнен, жизнеспособен, животворящ… Не все знают, что уже в животном мире встречаются, но лишь в более редком виде, решительно все или почти все «уклонения», какие отмечены и у человека; у человека же, можно сказать, нельзя найти двух самочных пар, которые совокуплялись бы «точка в точку» одинаково. Всякий «творит совокупление по своему образу и подобию», решительно не повторяя никого и совершенно не обязанный никому вторить: как в почерке, как в чертах лица…».

Розанов пишет о «третьем поле» – людях «лунного света». Третий пол для него – отказавшийся от гетеросексуальности: «Если хотите – он третий человек около Адама и Евы, в сущности – это тот «Адам», из которого еще не вышла Ева; первый полный Адам. Он древнее того «первого человека, который начал размножаться». Он смотрит на мир более древним глазом; несет в натуре своей более древние залоги, помнит более древние сказки мира и более древние песни земли».

Третий пол – муже/девство и дево/мужество. Он видит мир в ином (лунном!) свете. Смотрит на мир иными глазами. У него другой взгляд и другие влечения.

Но «третий пол» – это не только гомосексуалы и лесбиянки, но и… аскеты, которые отказались от сексуальной жизни. Огромно их количество в различных направлениях христианства: монахи, монахини, люди взявшие на себя антисексуальные обеты, возложившие на себя временные или постоянные запреты половой жизни, сторонники целомудренного безбрачия, сектанты-скопцы. Для Розанова все это – вариации содомии.

И основная критическая установка книги Розанова направлена не на представителей однополой любви, а на тех, кто от любых сексуальных отношений отказался. На тех, кого христианство почитает величайшими образцами праведной жизни: монахи, монахини, отшельники и пр.

А для Розанова отказ от всякого совокупления – это и есть величайший грех. Его книга, направленная против монашества и скопчества, по силе и страстности антихристианской критики вполне сравнима с «Der Antichrist. Fluch auf das Christenthum» Фридриха Ницше. Как и Ницше, Розанов критикует христианство за порчу нравов и ценностей. И для Ницше, и для Розанова, христианство – это религия, отрицающая жизнь. Как и Ницше, он ругает христианство именно за то, что обычно принято эту религию хвалить. Ницше в «Антихристе. Проклятие христианству», например, обрушивается на равенство, которое считает фальшью, а Розанов – на целомудрие и воздержание. Ницше обвиняет христианство в том, что из «сильного человека», следующего своим инстинктам, оно сделало «негодного человека», «отверженца». Для Розанова содомское проклятие христианства в нарушении естественного хода вещей, семейного начала, лежащего в основе жизни человека и всей цивилизации. Христианство – приводит к страданию «людей лунного света».

Что такое совокупление? По Розанову – это «боковой рост» человека. Удерживать этот рост, впадая в аскетизм, это и значит впадать в грех, творить великий и страшный грех, отвергая Божеский Промысел, перепутывая планы творения.

Человек – есть только трансформация пола. Из полового акта вышедший, сложенный и из частиц страстного совокупления, есть во всем своем «я», «целом» и «дробном» – человек, для Василия Розанова, сексуальное существо, страстно дышащее сексуальностью, томимое полом, детерминированное модификациями сексуального не только в половой сфере, но и в битвах, в творчестве, в отшельничестве, в аскетизме, торговле, и в самом чистом и святом виде, в самом нормальном – в семье.

Отношение к аскетам и приверженцам однополой любви в обществе разное. Первых почитают как святых, вторых – как грязнейших из грешников. Но для Розанова – это явление одного рода. Он пишет, что истина этого явления глубоко погребена под сором. В то время, как общество, ничего не знающее об аскете, обрекшем себя на воздержание, не знающее о том, что происходит в его тихом омуте, – то же самое общество, не зная глубины явления и не догадываясь, что к категории этой принадлежат всеобще любимые и Почитаемые лица, – рисует вообще и шаблонно, механически и машинно всех представителей однополой любви людьми «извращенными», «развратными», «больными», «уродами».

Этому, главным образом, способствовала несовершенная ремесленная медицина и недоразвитая ремесленная юрисдикция. Ибо они, даже в недопонимаемых ими случаях, способны только ставить уничижительные диагнозы и выносить суровые приговоры: «Врач с клистирной трубкой и пластырем, и судья, всегда судивший кражи, убийства и подлоги, встретясь с явлением, для которого недостаточно всех умственных сил Пастера, Шарко и других, стали – один брызгать на него из клистирной трубки, а другой приговорил его в тюрьму; оба – «по профессии своей», по привычке своей, по традиции своей; проще же – оттого, что они никогда ничего другого и не умели делать ни с чем».

Что такое «лунный свет» для Розанова? Чем он отличается от солнечного? Лунный свет – это светящий свет, в отличие от солнечного – греющего, органического… Для Розанова: лунный свет – не органический.

«А какой? Спиритуалистический. Пожалуй, spiritus в нас – отражение лунного в каждом свете «девства», частицы которого никто не лишен».

Влюбленные девственники смотрят на Луну? Со счастливыми супругами, знающими радости плотской любви в браке – это происходит гораздо реже. Лунный свет – совсем другой колорит любви! Супруги любят солнышко. Почему? Кто разгадал? Розанов отвечает: «Луна запрещает «очень любиться», вот «сближаться»; «грозит с неба пальчиком. Полюбуйтесь, помечтайте, но – и довольно». Это – монашеская любовь, прогулки по полю влюбленных монахинь, грустных, молчаливых, не знающих, что делать со своею любовью, не нашедших тогда еще «предмета»… Это – несчастная или преступная любовь, не нормальная, ничем не кончающаяся, которой положены роковые пределы. Мечтательное начало с тем вместе есть и жестокое: ведь сентиментализм Руссо родил фурий террора, как был сантиментален и Робеспьер… в мечтах родится идеал; а идеал всегда бывает и особенно ощущает себя оскорбленным действительностью. Идеал и «луна» не знают компромиссов… Луна и ночь – уединенны: опять – это монашеский зов! Все это совершенно обратно горячему солнышку, ясному, пекущему, выгоняющему из земли траву, выгоняющему из стволов древесных сладкую камедь (сок), от которого цветы расцветают, пестики цветов опыляются, а тычинки и околоплодник цветов наполняются нектаром. И, наконец, все зреет к августу, когда тяжелые гроздья, яблоки, всякие плоды склоняют почти до земли ветки дерев. Солнце – супружество (совокупление), солнце – факт, действительность. Луна – вечное «обещание», греза, томление, ожидание, надежда: что-то совершенно противоположное действительному, и – очень спиритуалистическое».

Дмитрий Сергеевич Мережковский, отвечая на вопрос: «В чем же религия Розанова?», – писал, что это, без всякого сомнения, религия пола. Для Розанова, пол, как зажигательное стекло, собирает и сосредоточивает все рассеянные в мире лучи Божественного в одну огненную точку. Поэтому для него Ветхий Завет – как абсолютное религиозное утверждение пола, деторождения – предпочтительнее христианской части Библии. Ибо сущность Нового Завета – проклятие пола, Бессемянное Зачатие, абсолютное религиозное отрицание, ноль пола.

«В мире борются два света – лунный и солнечный. Солнце – Ваал – бог плодородия, Луна – Астарта – вечно бесплодная дева, богиня ночи, смерти и сладострастья. Иудейство – религия солнечного, христианство – лунного света. Нужно выбрать между Ветхим и Новым Заветом, между семьей и содомом, деторождением и детоубийством, спасением и погублением рода человеческого», – так резюмирует розановскую картину мира его вечный оппонент Дмитрий Мережковский.

Свидетель. Собеседник. Соглядатай

У Бунина в «Жизни Арсеньева»: «Справа, над садом, сияла в ясном и пустом небосклоне полная луна с чуть темнеющими рельефами своего мертвенно-бледного, изнутри налитого яркой светящейся белизной лица. И мы с ней, теперь уже давно знакомые друг другу, подолгу глядели друг на друга, безответно и безмолвно чего-то друг от друга ожидая… Чего? Я знал только то, что чего-то нам с нею очень недостаёт…».

Луна как молчаливый собеседник в раздумьях и ожиданиях. Луна вернейший спутник одиночества. При лунном свете человек, как правило, чаще грустит, чем в дневное время. И чаще находится в одиночестве. Наедине со своими мыслями, чувствами, воспоминаниями. Ночная тишина более способствует углубленной рефлексии.

В бунинской «Жизни Арсеньева»: «Помню: однажды осенней ночью я почему-то проснулся и увидал лёгкий и таинственный полусвет в комнате, а в большое незанавешенное окно – бледную и грустную осеннюю луну, стоявшую высоко, высоко над пустым двором усадьбы, такую грустную и исполненную такой неземной прелести от своей грусти и своего одиночества, что и моё сердце сжали какие-то несказанно-сладкие и горестные чувства, те самые как будто, что испытывала и она, эта осенняя бледная луна».

В литературе достаточно часто встречаются ассоциации Луны не только с доверенным лицом, тайным другом и собеседником, но и с соглядатаем, свидетелем, преследователем, одним из понятых, хранителем опасных тайн или доносчиком.

В «запретном» дневнике Ольги Берггольц есть запись 1949- го года о том, как муж увозил ее из города в страшные дни ожидания новых арестов по «ленинградскому делу»: «Ощущение погони не покидало меня. …В полной темноте я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. …Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это – луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она – все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос – от всего. Так мы ехали, и даже луна гналась за нами, как гэпэушник».

Луна и медитация

В 1931 году, одновременно с романом-антиутопией «О дивный новый мир», великий английский писатель Олдос Хаксли пишет эссе «Медитация на Луне», в котором утверждает, что людям, склонным к созерцательности, глядящим на ночное небо, не нужно воспринимать Луну или как скалу, или как романтический образ, ведь она может быть и тем и другим.

Свет великой антиутопии, в которой технический прогресс противопоставлен Шекспиру, подсвечивает размышления.

«Луна – это камень, но весьма магический камень. Или, если быть точнее, камень, о котором и из-за которого мужчины и женщины испытывают магические чувства. Поэтому мягкий лунный свет может подарить нам мир, за которым следует понимание. Бывает лунный свет, что внушает некий трепет. Бывает холодный и суровый, рассказывающий душе о её одиночестве и безнадёжной замкнутости, о её ничтожности и нечистоте. Есть и любовный свет, побуждающий любить – любить не только кого-то конкретного, но иногда даже всю Вселенную».

Луна – лучший магический камень для медитации и освобождения сознания.

На что похожа Луна?

На что похоже «ночное светило»? Спросите у поэтов.

Киплинг иронично утверждал в одном из своих стихотворений, что не надо думать, будто Луну делают в Гамбурге из чугуна.

У Есенина в «Песне о собаке» месяц над хатой кажется страдающему животному «одним из её щенков», которых хозяин утопил в мешке. А японский мастер трёхстиший в хокку сравнил её со спиленным под корень деревом.